Гарри Гаррисон.
     Плененная вселенная

Harry Harrison. Captive Universe (1969)


     ДОЛИНА

     О нен нонтлакат
     О нен нонквизако
     О никан ин тлалтикпак
     Нинотолиниа
     Ин манель нонквиз
     Ин манель нонтлакат
     О никан ин тлалтикпак

     Всуе был я рожден,
     Всуе было написано,
     Что здесь на земле
     Я страдал
     Но, по крайней мере,
     То было нечто,
     Рожденное на Земле.
     (Песня ацтеков)

     Чимал бежал, объятый ужасом. Луна все еще оставалась скрытой утесами,
что высились в восточной стороне долины, но  свет  ее  уже  посеребрил  их
края. А как только она поднимется над утесами, ее можно  будет  разглядеть
так же легко, как священную пирамиду среди маиса. Почему он не подумал  об
этом? Почему пошел на такой риск? Дыхание разрывало ему грудь.  Задыхаясь,
он продолжал бежать, и сердце его билось  громко  и  гулко,  как  огромный
барабан. Даже воспоминание о Квиах и ее руках, обвившихся вокруг его  шеи,
не могло прогнать дикого страха. Зачем он это сделал?
     Если бы только он успел добраться  до  реки.  Вот  ведь  она,  совсем
рядом. Его старые сандалии зашаркали по сухой земле. Он устремился к  воде
и безопасности.
     Далекое  свистящее  шипение  прорезало  тишину  ночи.  Ноги    Чимала
подкосились от ужаса, и  он  оказался  на  земле.  Коатлики,  существо  со
змеиными головами! Он погиб! Погиб!
     Он лежал, бессознательно цепляясь пальцами за стебли маиса, и пытался
привести в порядок мысли и вспомнить слова предсмертной песни, ибо  пришло
время его смерти. Он нарушил закон и должен умереть  -  человек  не  может
уйти от богов. Теперь шипение сделалось более громким, и звук его вонзался
в голову, подобно ножу. Он не мог заставить себя собраться с  мыслями.  Но
он должен это сделать. Он вынудил себя пробормотать первые слова песни,  и
тут над гребнями утесов поднялась луна, наполняя долину сиянием и снимая с
нее тень. Чимал обернулся и посмотрел назад, туда, откуда пришел, - так  н
есть, его следы цепочкой вились среди маиса Квиах. Его найдут!
     Он  виновен,  и  выхода  нет.  Табу  нарушено,  и  ужасная   Коатлики
приближается к нему. Вина лежит на нем  одном:  он  силой  заставил  Квиах
любить его, да, это так. Разве она не противилась? Можно просить  богов  о
милосердии, так было записано, и если  они  не  найдут  никаких  улик,  то
возьмут ем в жертву, а Квиах может остаться жить. Ноги его были ватными от
ужаса, но все же он заставил себя встать, повернулся и  побежал  назад,  к
деревне Квилап, которую недавно покинул, оставив за собой цепь следов.
     Ужас гнал его вперед, хотя он знал, что попытка  убежать  бесполезна.
Каждый раз, когда шипение прорезало воздух, оно было все более громким.  И
вот внезапно большая тень накрыла его собственную, бегущую перед ним, и он
упал. Страх  парализовал  ем,  и  ему  пришлось  бороться  с  собственными
мускулами, прежде чем он смог повернуть голову и посмотреть на то, что его
преследовало.
     - Коатлики! - крикнул он, и это одно - единственное слово, унесло  за
собой весь запас воздуха из его легких.
     Вот она. Вдвое выше любого мужчины. Обе ее змеиные головы наклонены к
нему. Глаза пылают красным светом ада. Раздвоенный язык  ходит  туда-сюда.
Она двинулась к нему, и лунный свет упал  на  ее  ожерелье,  сделанное  из
человеческих рук и сердец, на ее юбку из извивающихся змей. Когда  двойной
рот Коатлики испускал  свист,  ее  живое  одеяние  начинало  шевелиться  и
вторить  ей.  Чимал  лежал  неподвижно.  Теперь  он  уже  был   неспособен
испытывать  страх.  Он  был  готов  к  смерти,  убежать  от  которой  было
невозможно, и лежал, распростершись, словно на алтаре.
     Богиня наклонилась над ним, и он  разглядел,  что  она  точно  такая,
какой рисовали ее изображения на камне, вселяющая ужас и лишенная чего  бы
то ни было человеческого, с когтями  вместо  рук.  То  были  не  тоненькие
крючки, как у скорпиона или рака, а длинные плоские когти,  длиной  с  его
предплечье, и они жадно раскрылись, приближаясь к нему. Они сомкнулись  на
его запястьях. Вырвали правую руку, потом левую. Еще две руки ожерелья.
     - Я нарушил закон,  оставил  ночью  свою  деревню,  пересек  реку.  Я
умираю, - ем голос был не громче шепота, но немного окреп,  когда  в  тени
застывшей и ожидающей богини он начал предсмертную песню:

     Я ухожу,
     Опускаюсь ночью в подземный мир.
     Мы встретимся там скоро,
     Измененными на этой земле...

     Когда он кончил, Коатлики наклонилась ниже  и  вырвала  его  бьющееся
сердце.

     2

     Подле нее в маленьком глиняном горшке, заботливо установленном в тени
дома, чтобы не завял, стоял побег квиах  ксохкилта,  дождевого  цветка,  в
честь которого назвали ее. Встав на колени и склонившись перед ним,  Квиах
шептала молитву, обращенную к богине цветка, прося защиты от темных богов.
Сегодня они настолько близко подступили к ней, что она едва могла  дышать,
и лишь долголетняя привычка помогла ей тянуть  жернов  туда-сюда.  Сегодня
шестнадцатая годовщина со дня -  того  дня,  когда  на  берегу  реки  было
найдено тело Чимала, разорванное мстительной Коатлики. Всего через два дня
после праздника урожая. Почему ничего не случилось с ней? Коатлики  должна
знать, что она нарушила табу, так же как и Чимал. И все же она жила. С тех
пор каждую годовщину того дня она проводила в страхе. И каждый раз  смерть
миновала ее. До сих пор.
     Нынешний год был самым худшим, потому что сегодня ее сына  забрали  в
храм на судилище. Несчастье, должно быть, разразится сегодня. Боги следили
все эти годы, ожидая этого дня, зная все это время, что сын ее, Чимал, был
сыном Чимала-попоки, человека из Заахила, нарушившего табу клана.  Дыхание
вырвалось из ее груди громким стоном, и все же она продолжала  управляться
с жерновом.
     Тень долины наполнила сумраком ее дом, и она  уже  несла  на  ладонях
лепешки, готовая положить их на кумал над огнем, когда услышала  медленные
шаги. Люди все дни заботливо избегали ее дом. Она не  обернулась.  То  был
кто-то, кто шел сказать ей, что ее сын принесен в жертву, что он мертв. То
был жрец, пришедший за ней, чтобы отвести ее в храм во  искупление  греха,
совершенного шестнадцать лет назад.
     - Мама, - сказал мальчик. Она увидела, как он с трудом прислонился  к
стене дома, и,  когда  он  шевельнул  рукой,  на  стене  осталась  красная
отметина.
     - Ложись здесь, - сказала она, торопливо вошла в  дом  за  петлатлом,
потом расстелила этот травяной ковер возле двери, где еще был Свет.
     Он был жив, они оба были живы, жрецы просто избили его!  Она  стояла,
сжимая руки, готовая заплакать, и тут он повернулся на ковре вниз лицом, и
она увидела, что избиты не только ем руки, но и спина.
     Он лежал  спокойно  и  не  отрываясь  смотрел  на  долину,  пока  она
размешивала в горшке с водой целебные  травы  и  промывала  его  раны;  он
слегка вздрагивал при ее прикосновениях, но молчал.
     - Можешь ли ты сказать своей матери, как это  случилось?  -  спросила
она, глядя на его неподвижный профиль и пытаясь понять выражение его лица.
Она не могла сказать, о чем он думает. Так было всегда, даже когда он  был
совсем мал. Казалось, его мысли были вне ее понимания, проходили мимо нее.
То было, наверное, частью проклятия: нарушивший табу должен страдать.
     - Это была ошибка.
     - Жрецы не совершают ошибок и не бьют мальчиков по ошибке.
     - На этот раз они ее совершили. Я взбирался по скале...
     - Значит, тебя побили не по ошибке: взбираться на скалу запрещается.
     - Нет, мам, - терпеливо проговорил  он,  -  взбираться  на  скалу  не
запрещается. Запрещается взбираться на скалу при попытке уйти  из  долины:
таков закон, как его провозглашает Тецкатлипок. Но  при  этом  разрешается
взбираться на скалы на  высоту  в  три  человеческих  роста,  если  хочешь
достать птичьи яйца или по другим важным причинам, я же полез за  птичьими
яйцами. Закон это разрешает.
     - Если... если закон это разрешает, то почему тебя побили? - она села
на корточки и задумалась.
     - Они не поняли закона и не были согласны со  мной,  и  они  пожелали
заглянуть в книгу, что  отняло  у  них  много  времени.  Сделав  это,  они
убедились, что я был прав, они ошибались. - Он холодно улыбнулся.
     - И тогда они избили меня, потому, что я спорил со жрецами и поставил
себя выше  их.  -  Он  снова  улыбнулся.  В  его  улыбке  не  было  ничего
мальчишеского.
     - Так они и должны были поступить. - Она встала и слила себе на  руки
немного воды из кувшина. - Ты должен знать свое место. Нельзя  спорить  со
жрецами.
     Почти всю жизнь Чимал слышал эти или подобные им слова  и  давно  уже
решил, что лучшим ответом на них служит молчание. Даже когда он  изо  всех
сил старался, чтобы его мать поняла его мысли и чувства, она  не  понимала
их. Так что лучше держать свои мысли при себе.
     Сейчас это особенно необходимо, потому что он всем солгал. Он пытался
взобраться на скалу - птичьи яйца были лишь предлогом на тот случай,  если
его обнаружат.
     - Оставайся здесь и ешь, -  сказала  Квиах,  ставя  перед  сыном  его
вечернюю порцию еды - две сухие лепешки.  -  Когда  съешь  это,  я  сделаю
атолли.
     Чимал посолил лепешку, оторвал  от  нее  кусок  и  принялся  медленно
жевать, наблюдая через раскрытую дверь дома за тем, как его мать  движется
у очага, мешает варево в горшке. Сейчас она была спокойна. Страх ушел.  Ее
типичные  для  ацтеков  черты  лица  разгладились.  Свет  очага  играл  на
золотистых волосах, в голубых глазах. Она была очень дорога ему. Они  были
в одном доме с тех пор, как отец Чимала умер, а это случилось, когда Чимал
был совсем маленьким. й в то же  самое  время  он  чувствовал  себя  таким
далеким от нее. Он не мог  объяснить  ей  ничего  из  того,  что  так  его
беспокоило.
     Он сел и, когда мать  принесла  ему  атолли,  стал  есть  ее,  заедая
кусочками лепешки. Она была густая и вкусная и восхитительно пахла медом и
перцем. Спина его и руки чувствовали себя лучше: кровь в тех  местах,  где
кнут касался кожи, перестала течь. Напившись из маленького горшка холодной
воды, он посмотрел в темнеющее небо.  Над  утесами  на  западе  небо  было
красным, как  огонь,  и  на  фоне  его  черными  -  то  появляющимися,  то
исчезающими - силуэтами парили грифы. Он наблюдал за ними до тех пор, пока
свет не стаял с неба и они не исчезли. Именно в том  месте  он  и  пытался
взобраться на скалу, а птицы  были  причиной,  по  которой  он  хотел  это
сделать.
     Появились звезды, холодные и блестящие, а из  дома  доносились  звуки
каждодневной работы  -  мать  стелила  петлатлы  на  возвышения  для  сна.
Покончив с этим, она позвала его:
     - Время спать.
     - Я посплю немного здесь, воздух  охладит  мне  спину.  В  голосе  ее
послышалось волнение:
     - Спать снаружи неверно, все спят внутри.
     - Совсем немного, никто меня не увидит, а потом я зайду в дом.
     Она промолчала, а он лег на бок и стал смотреть на звезды и круг  над
головой, и сон не приходил к нему. В деревне  было  тихо,  все  спали.  Он
снова задумался о грифах.
     Он снова проверил свой план - шаг за шагом - и не смог  найти  в  нем
ошибки. Или, вернее, нашел всего одну ошибку - то, что жрец проходил  мимо
и увидел его. Остальная часть плана была превосходной, даже закон, который
позволял ему взбираться на утес, оказался таким, каким он  его  помнил.  И
грифы действительно летали над  тем  самым  местом  над  скалой.  В  конце
концов, не грифы ли являются тотемом его клана? День за днем,  с  тех  пор
как он себя помнил, его интересовало это,  он  хотел  знать,  почему.  Его
беспокоило и раздражало то, что он не знает причины, и  так  было  до  тех
пор, пока он не разработал свой план. Он  имел  право  знать  о  них  все.
Больше  это  явно  никого  не  заботило.  Он  спрашивал  многих  людей,  и
большинство из них вообще не думали ему отвечать, лишь отталкивали его  со
своего пути, если он настаивал на ответе. А если и отвечали,  то  пожимали
плечами, смеялись и говорили, что таковы уж грифы, и  тут  же  забывали  о
своих словах. Им не было до этого  дела.  Ни  детям,  особенно  детям,  ни
взрослым, ни даже жрецам. Но его это интересовало.
     У него были и другие вопросы, но он уже давно  разучился  спрашивать,
Ибо вопросы, не считая очевидных или таких, ответ на которые содержался  в
священных книгах и известен жрецам, только сердили людей. На него начинали
кричать, могли даже ударить, хотя детей редко подвергали побоям,  и  Чимал
очень скоро понял: это происходит потому, что они сами не знают ответа.  И
тогда он стал пытаться получить ответ собственными путями - как сейчас,  с
этими грифами,
     Это беспокоило его, потому что, хотя о грифах было  известно  многое,
оставалось еще, о чем не было известно - вернее, об этом даже  не  думали.
Грифы питаются падалью, это знает каждый, и он сам видел,  как  эти  птицы
рвали останки грызунов и других птиц, Они устраивали свои гнезда в  песке,
откладывали там яйца и растили своих птенцов. Это  все,  что  они  делали.
Больше о них никто ничего не знал.
     Но была еще одна причина, почему они все время кружат над одним и тем
же местом на скале. Он сердился на свое незнание и на тех  людей,  которые
не желали помочь ему узнать или не желали его слушать, и гнев этот не  был
стерт недавними побоями. Он не мог спать, не мог даже  сидеть.  Он  встал,
невидимый в темноте, и постоял, сжимая и разжимая кулаки. Потом, повинуясь
инстинкту, он двинулся прочь от дома, мимо спящих  домов  деревни  Квилап.
Пусть люди не ходят по ночам, это не табу, просто  нечто  такое,  чего  не
делают. Его это нисколько не  беспокоило,  он  чувствовал  в  себе  полную
уверенность. На краю пустыни он остановился, посмотрел  на  темный  барьер
скал  и  вздрогнул.  Следует  ли  ему  идти  туда  сейчас  и   попробовать
взобраться? Осмелится ли он сделать  ночью  то,  что  ему  было  запрещено
делать днем? Его ноги сами ответили на этот вопрос, понеся его вперед. Это
должно быть достаточно  легким  делом,  потому  что  он  отметил  трещину,
которая, казалось, шла по уступу почти у того места,  над  которым  вились
грифы. Москит больно укусил его в ногу, когда он свернул с тропы  и  начал
пробираться среди зарослей кактусов. Когда он  достиг  поля  с  растениями
маги, идти стало легче, и он пошел прямо среди ровных  рядов  и  шел  так,
пока не достиг основания утеса,
     Лишь  очутившись  здесь,  он  осознал,  насколько  он  испуган.    Он
внимательно огляделся, но никого не было видно. За ним  явно  не  следили.
Ночной воздух холодил его ноги, и он вздрогнул; его руки и спина  все  еще
болели. Если его увидят взбирающимся на скалу  теперь,  его  ожидают  куда
худшие беды, чем битье кнутом. Он вздрогнул сильнее, обхватил себя  руками
и  устыдился  своей  слабости.  Быстро,  раньше,  чем   сомнения    успеют
закопошиться в нем с новой силой и заставят повернуть назад,  он  принялся
шарить по камню, пока не нащупал горизонтальную трещину, а нащупав,  полез
вверх.
     Теперь,  когда  он  двигался,  ему  было  легче  -  для  раздумий  не
оставалось времени, все внимание уходило на движения рук и ног. Он миновал
птичье гнездо - объект его утреннего набега - и только здесь  почувствовал
легкий приступ малодушия. Теперь он явно находился на высоте, большей, чем
три человеческих роста. Однако он  не  собирается  взбираться  на  вершину
скалы, так что по-настоящему он закон не нарушает.
     ... Кусочек камня вылетел у него из-под пальцев, и он едва  не  упал.
Волна страха мгновенно заглушила все  беспокойства.  Он  вскарабкался  еще
выше.
     Под самым уступом Чимал остановился  отдохнуть,  вжав  пальцы  ног  в
трещину. Над его головой навис выступ,  и  обходного  пути,  казалось,  не
было. Он  внимательно  оглядывал  камень,  чернотой  выступающий  на  фоне
звездного неба, потом его взгляд коснулся долины, он содрогнулся и плотнее
прижался к скале: до сих пор он  не  представлял  себе,  насколько  высоко
забрался. Далеко внизу стелилось темное подножие долины с деревней Квилап,
перерезанное  вдали  впадиной  глубокой  реки.  Он  мог  разглядеть   даже
очертания другой деревни - Заахил - и далекую стену каньона. То было  табу
- по ночам по реке гуляет Коатлики, а один взгляд ее змеиных голов убивает
мгновенно смотрящего на них и отправляет его в подземный мир. Он вздрогнул
и повернулся лицом к камню.  Твердая  скала,  холодный  воздух,  тишина  и
одиночество действовали на него угнетающе.
     Трудно было сказать, сколько времени  он  провел  так,  но  несколько
минут должно было пройти обязательно, потому что  пальцы  его  ног  успели
онеметь. Все, что ему сейчас хотелось, -  это  благополучно  вернуться  на
землю, казавшуюся такой невозможно далекой, и лишь  тлевшее  в  нем  пламя
злости не позволяло ему это сделать. Он,  конечно,  спустится,  но  прежде
узнает,  насколько  велик  выступ  над  его  головой.  Если  обойти    его
невозможно, придется возвращаться. Можно будет считать, что он сделал  все
от нет зависящее.  Ощупав  грубые  края  навеса,  он  установил,  что  тот
действительно проходит вдоль всей кромки выступа, но  с  одного  края  был
отбит большой кусок. Должно быть, его когда-то  увлек  за  собой  падающий
камень. Путь наверх есть,  Цепляясь  пальцами  за  камень,  он  карабкался
наверх до тех пор, пока голова его не оказалась на одном уровне с выступом.
     Что-то черное налетело на него,  ударило  по  голове,  обдало  волной
мерзости и грязи. Приступ неосознанного  страха  заставил  его  скрюченные
пальцы буквально прирасти к камню, иначе он просто упал бы. Потом  чернота
расступилась,    превратившись    в    огромного    хищника,    неуверенно
прокладывающего себе путь во мраке. Чимал громко засмеялся.  Бояться  было
нечего. Он достиг нужного места и вспугнул сидевшую там птицу - вот и все.
Он выбрался на уступ и выпрямился. Скоро должна была взойти луна, свет  ее
уже посеребрил облака на востоке, подсветил небо и притушил звезды.  Уступ
лежал перед ним  -  пустой,  лишенный  присутствия  других  птиц,  хотя  и
насыщенный мерзким запахом их пребывания здесь.  На  нем  не  было  ничего
интересного,  кроме  черного  отверстия  пещеры  в  каменной  стене,   что
возвышалась перед ним. Он наклонился над ним, но  в  глубине  пещеры  было
темно и разглядеть что-либо было невозможно.  Он  сделал  шаг  вовнутрь  и
силой заставил себя остановиться. Что там,  собственно,  может  оказаться?
Скоро взойдет луна, и ему станет ясно видно. Ждать недолго.
     Здесь, наверху, где ветер гулял, как хотел, было холодно.  Но  он  не
замечал этого. С каждым мгновением небо становилось все более  светлым,  и
темнота отступала и  отступала  от  входа  в  пещеру.  Когда  лунный  свет
сделался в ней полным хозяином, он почувствовал себя  обманутым.  Смотреть
здесь было не на что. Пещера была самой обычной пещерой, просто выемкой  в
скале, и длина ее не превышала двух человеческих ростов.  В  ней  не  было
ничего, кроме камней, больших камней. Пол пещеры был усеян  ими.  Он  пнул
ногой ближайший из них и мгновенно отдернул ногу. Это не камень... Но  что
же тогда? Он наклонился и поднял это. Пальцы показали ему, что это  такое,
в то же самое мгновение, когда и нос  узнал  знакомый  запах.  Мясо.  Ужас
повлек  его  назад  и  едва  не  увел  за  выступ,  навстречу  смерти.  Он
остановился у самой кромки, дрожа и вновь и вновь вытирая о камень руки.
     Мясо.  Плоть. И он коснулся его, куска, превышающего фут, куска около
двух футов длиной, а толщиной почти в длину его руки. В праздничные дни он
ел мясо и  видел,  как  мать  готовила  его.  Рыба  или  маленькие  птицы,
пойманные в гнездах, или, лучше всего, гвайолот, индюшка со сладким  белым
мысом - разделенные на куски и лежащие на банановом пере или лепешках.  Но
насколько велик самый большой кусок мяса от самой большой птицы? Есть лишь