ено  к   земным  условиям,   где  благодаря  атмосфере  мы
располагаем  неисчислимым  множеством  теней  и   полутеней.   Возьмем  лицо
человека,  освещенное сбоку. Мы видим это лицо. Однако в действительности мы
видим огромное количество различно освещенных точек -  и  не  потому только,
что  точки освещены неравномерно,  а  еще  и  потому,  что  лицо неодинаково
поглощает и отражает лучи света.
     Луч,  упавший на черную, словно сажей нарисованную бровь, почти целиком
поглощается,  а бледная щека отразит свет полностью. Но и на этой щеке будет
немало отдельных точек,  которые неодинаково отразят свет. Каждая точка лица
посылает в наш глаз отдельный луч, и лучи эти разной силы. Кое-какие точки и
совсем не  посылают лучей.  Все лучи сходятся в  нашем глазном "объективе" -
зрачке,  а  затем,  преломившись,  вновь расходятся,  -  точь-в-точь  как  в
объективе фотоаппарата!  Но отображение возникает не на "матовой пластинке",
а  на  глазной  сетчатке.  Последняя состоит  из  огромного числа  отдельных
колбочек,   и  каждая  колбочка  имеет  свой  "провод"  -  нерв,  передающий
изображение в мозг.  Посмотрите в микроскоп на глаз мухи. Там это отчетливее
видно. Глаз мухи подобен сотам. Это не один, а сотни шестигранных глазков. И
на каждый из них попадает лишь один луч -  сильный или слабый. Наша сетчатка
представляет собой  нечто  вроде доски для  мозаики с  готовыми ямочками,  в
которые можно вставлять камешки первого попавшегося цвета. Совокупность этих
"разноцветных",  вернее разносветных, камешков и создает общую картину, будь
это лицо или какой-либо иной предмет.
     А  фотоэлемент не  имеет  "сетчатки".  Фотоэлемент -  это  только  одна
колбочка нашей сетчатки,  это  только одна ячейка глаза мухи.  Если бы  муха
могла закрыть все ячейки своего глаза, кроме одной, то в эту ячейку попадала
бы или одна световая точка,  или среднее арифметическое всех лучей.  И  муха
видела бы  лишь одно пятно.  Вот такое же  среднее арифметическое всех лучей
получает и  фотоэлемент от освещенного лица человека.  И  отражает он только
одно пятно.
     Но как же в  таком случае передать изображение лица?  Человеческий глаз
не  переделаешь,  а  фотоэлемент,  если на него падают все лучи,  отраженные
лицом  человека,  может  передавать только  световое пятно.  Невозможно!  Но
отдельные точки на  лице,  резко освещенные,  передать можно.  Если прикрыть
освещенное лицо  экраном  и  в  экране  сделать небольшую дырочку,  которая,
скажем,  пропускает световой луч только от одной точки лица, то этот луч, не
смешиваясь с  другими,  попадает на  фотоэлемент и  вызывает соответствующий
ток,  который можно передать и  вновь превратить в точку света.  Если мы эту
дырочку в экране поместим против ярко освещенной точки на носу, то яркий луч
вызовет и  ток  соответствующей силы,  а  значит,  и  на  принимающем экране
вспыхнет более яркая точка. Если же дырочка окажется против затененной точки
лица, то и на экране она отразится более темным пятном.
     Таким образом,  можно передавать для  нашего мозаичного портрета только
отдельные "камешки" разной окраски.  При этом на нашей мозаике эти "камешки"
расположатся в  том же пространственном соотношении,  в каком они находились
на лице.  Однако как же сделать законченный мозаичный портрет? Ведь мы имеем
возможность  "пересылать" за  один  раз  только  один  "камешек".  Допустим,
переслали черный -  брови - и надо послать белый "камешек" - лоб. Но едва мы
переместим дырочку экрана с бровей на лоб,  черный "камешек" исчезнет,  и мы
не  получим мозаичного портрета.  Так оно и  было бы,  если бы  на помощь не
пришла одна особенность нашего зрения.  С  экрана черный "камешек" исчезает,
но  в  нашем глазу он  еще  живет и  держится некоторое время.  Наше  зрение
способно сохранять увиденное в  течение приблизительно седьмой доли  секунды
после того,  как предмет исчез из поля зрения.  Таким образом,  мы еще будем
видеть черный "камешек" на экране в  то время,  когда на нем появился в ином
месте белый.  И не только эти два. Если за одну седьмую секунды мы успели бы
переслать один за  другим сотни и  даже тысячи "камешков",  то  на экране мы
видели бы  их  одновременно все.  Само  собой разумеется,  что  чем  меньшее
количество "камешков" будет  уложено  в  нашу  мозаику,  тем  "грубее" будет
портрет.  Задача,  выходит,  в  том,  чтобы за  самое краткое время передать
возможно больше "камешков" -  точек  света.  Эта  задача была  решена диском
Нипкова.  В  этом  диске  дырочки размещены по  спирали.  Каждая точка  лица
посылает  луч   света  через  определенную  дырочку  диска.   И   все  точки
одновременно создают полный "портрет" -  изображение лица,  которое во время
передачи может даже двигаться,  смеяться, и все эти движения будут повторены
на экране.
     Так была решена проблема телевидения.
     Однако решение все  же  было неполным.  Я  уже говорил,  что чем больше
"камешков" в  нашей мозаике,  тем полнее и выразительнее изображение.  Но мы
ограничены временем.  И  если мы  за короткое время будем передавать слишком
много "камешков",  то каждый из них просуществует очень короткое время.  Чем
больше "камешков",  тем  меньше времени "горит" на  экране точка света,  тем
слабее  работает  фотоэлемент,  тем  меньше  света  передается на  экран,  и
изображение выходит тусклым.  Надо  было  искать выход  в  иной  конструкции
фотоэлемента, а верный путь поисков мог быть лишь один - попробовать создать
фотоэлемент,  приближающийся своим устройством к  человеческому глазу с  его
"мозаикой" светочувствительной сетчатки.
     Такой фотоэлемент и был создан. В нем имеется передающая трубка, на ней
светочувствительная мозаика,  по  которой  и  скользит катодный луч.  Каждый
элемент,  каждая ячейка этой  мозаики является как  бы  особым фотоэлементом
микроскопического размера  подобно  колбочке нашего  глаза.  Каждый  элемент
получает заряд от светового луча. Этот заряд посылается ламповым усилителем.
Каждое  очко  нового  фотоэлемента состоит из  маленького серебряного шарика
покрытого слоем  цезия,  для  фоточувствительности.  Чего  же  мы  достигли?
Изображение  стало  выразительным,   более  ясным  и  освещенным.  Появилась
возможность увеличения экранов.
     Решается ли  этим до  конца проблема идеального видения на  расстоянии?
Понятно,  что не решается. Чудесное око телевизора еще уступает чудеснейшему
оку человека.  Задача в  том,  чтобы на экране телевизора мы видели не хуже,
чем на экране кино. Но и кино еще не сказало своего последнего слова. Почему
бы не достичь цветных изображений,  идеально передающих натуру, почему бы не
решить   проблему  стереоскопичности  изображения?   Одним   словом,   экран
телевизора призван дать и даст идеальные копии действительности. Изображение
на  экране  достигает  полной  иллюзии.   Человек  забывает,  что  он  видит
изображение на  плоском экране,  а  не  "открытое окно в  мир".  Телевидение
соединяется со  звуковой радиопередачей.  Человек  и  видит  и  слышит,  что
делается в  ином месте.  Человек создает себе телеглаз и телеухо.  Перед ним
открыт целый мир,  и  он  становится поистине хозяином мира.  Его  горизонты
расширяются до  беспредельности.  Его  познание мира увеличивается.  Он  сам
становится   новым   человеком   в    сравнении   со   своими   предками   -
человеком-великаном.  Предки ведь  слышали только на  расстоянии,  доступном
уху, и видели только невооруженным глазом.
     Да,  сам человек претерпит чудесное превращение,  поднимется на  высшую
ступень, приобретет "божественные" свойства всевидения и всеслышания.
     Вечная  слава  тем,  кто  трудился  над  созданием  этих  новых  орудий
человеческого познания мира - "сверхушей" и "чудесного ока"!"
     - Ну что? Как? - спросил Миша, закончив чтение.
     Гинзбург пошевелил губами.
     - Ничего,  интересно. Кое-что ты не понял, кое-что неточно осветил. А в
целом интересно. Про кошку-тигра, это у тебя хорошо вышло.
     Миша был немного разочарован.  Кошка -  это так, для юмора, а вот какие
научные неточности? Но Гинзбург спешил.
     - Добирайся сам!  Изучишь поглубже,  сам исправишь.  Тогда прочтешь мне
еще раз.
     - Но ведь ты скоро едешь!
     Гинзбург широким  жестом  показал на  экран,  репродуктор и  театрально
продекламировал:
     - Разлуки больше нет. Мы будем видеться и говорить вот как сейчас.


     Наконец наступил и день отъезда экспедиции.  Гинзбург тепло простился с
Мишей.
     - До свидания и, надеюсь, до скорого, - сказал он. - Ты увидишь меня на
экране,  как только я  прилечу в  Мурманск и  войду в  радиорубку.  На нашем
траулере я  расставлю телевизоры так,  что ты сможешь видеть почти все и  на
пароходе и вокруг. Мы не зря поработали с твоим отцом!
     Миша крепко пожал руку Гинзбургу, и они расстались.
     Инженер Борин вышел проводить гостя.
     Когда  Миша  остался  один,  он  посмотрел на  белый  экран  размером в
квадратный  метр,   как  на   страницу  книги,   где  скоро  появится  текст
увлекательного романа.


        "МИША БОРИН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ТЕЛЕЭКСПЕДИЦИЮ"

     Вечером того же дня Миша услышал из репродуктора голос Гинзбурга:
     - Алло,  Миша!  Лечу над Петрозаводском.  Над Петрозаводским аэродромом
маяк в два миллиона свечей.  Болтанка.  Ночной полет над Карелией. Аэромаяки
указывают направление полета...  Только что возвратился из  салон-ресторана.
Ел вкусную рыбу -  лососину.  За ужином -  концерт из Мадрида.  Скоро ложусь
спать. Доброй ночи! Утром, надеюсь, увидимся.
     Голос смолк. Вошел отец.
     - Кто с тобой говорил? - спросил он.
     - Мотя, - ответил Миша и вздохнул.
     Этой ночью он  спал тревожно.  Ему  снился полет над Карелией.  Самолет
упал  в  дремучем лесу.  Сбежались медведи и  стали  прыгать возле  разбитой
машины.  Миша отгонял их  горящей головней.  Потом он вновь летел,  и  вновь
самолет падал.  Миша выбросился с парашютом и сломал ногу.  Нога заныла.  Он
застонал и проснулся.  Окна кабинета были плотно закрыты,  светила лампа,  и
нельзя было определить, утро сейчас или ночь. Пришла санитарка, умыла Мишу и
дала  горячего чая.  Был  девятый час  утра.  Вдруг Миша снова услышал голос
Гинзбурга:
     - Алло, Миша! Погаси свет.
     Миша  забыл  о  чае  и  щелкнул  выключателем.  Экран  ожил.  Гинзбург,
улыбаясь,  стоял на палубе траулера и кивал головой. За Гинзбургом виднелись
шлюпка и возле порта -  стрела и лебедка для поднятия трала.  Миша уже знал,
что этой лебедкой будут поднимать подводный телевизор.  За  бортом виднелись
темные воды Кольского залива.
     Гинзбург сделал знак  рукой,  и  экран потемнел.  Через несколько минут
Миша снова услышал голос Гинзбурга:
     - Микрофоны еще не установлены на палубе.  Скоро ты увидишь и  услышишь
меня. Через час двинемся в море.
     Так  экран телевизора превратился для  Миши  в  подлинный увлекательный
роман. Недостатком этой книги являлось то, что Миша не мог сам перевертывать
прочитанные страницы.  Однако  Гинзбург утешал  его  тем,  что,  как  только
траулер придет на  место,  начнется беспрерывная передача всего,  что  будет
происходить.
     Страницы перевертывались одна за другой.  Миша видел, как "Серго" вышел
в  открытое море  и  закачался на  седых волнах,  как  быстроходный "Персей"
догнал  траулер  "Серго" и  пошел  вперед...  Прошли  шхеры  Финляндии,  мыс
Нордкап, Лофотенские острова, берега Норвегии, Швеции.
     Дни  шли за  днями,  и  на  экране телевизора появилась новая картина -
Ленинградский порт. Большой теплоход поднимал якори и уходил в плавание. Все
три корабля должны были встретиться в Атлантическом океане.
     Николай Петрович Борин установил двустороннюю радиосвязь со всеми тремя
пароходами. Миша мог теперь по нескольку раз в день говорить со своим другом
Мотей. Познакомился с капитаном Маковским, еще молодым человеком, со смуглым
Азоресом,  который также отправился в путешествие,  и,  наконец, с водолазом
Протчевым.  Протчев  заинтересовал Мишу.  Если  у  капитана  Маковского было
типичное  лицо   англичанина,   то   бритое  лицо   Протчева  обладало  явно
монгольскими чертами. Его можно было принять за монгола или китайца. Однажды
Миша спросил у Протчева,  почему он похож на китайца,  и тот ответил, что он
родился во Владивостоке. Мать его монголка.
     Протчев вырос на  берегах океана и  с  детства полюбил водолазное дело.
Теперь  это  был  человек лет  под  сорок,  очень  крепкий.  Круглая голова,
широченная грудь,  по-морскому широко расставленные ноги, тяжелые кулаки. Он
называл  себя  ныряльщиком по  призванию.  Еще  юношей  он  "ставил рекорды"
длительного  пребывания  под  водой  без  водолазного костюма.  Протчев  уже
опускался на дно пяти советских морей и  теперь с нетерпением ожидал,  когда
можно будет посмотреть, что творится на дне Атлантического океана.
     Во время плавания экран загорался не очень часто.  Миша видел то палубу
"Персея", то капитанскую рубку "Серго", то каюту большого теплохода.
     Корабли держали курс на  двадцать градусов западной долготы и  тридцать
семь градусов северной широты,  - именно здесь, на великом океанском пути из
Буэнос-Айреса в Лондон и Гамбург,  погиб "Левиафан".  Москва давно уже сияла
электрическими огнями,  а  на экране телевизора лицо Маковского с английским
профилем все еще было залито вечерним солнцем. А какие тона! Этот золотистый
свет солнца,  синь океана,  желтые с черными полосами трубы парохода,  белые
рубахи моряков - какая четкость! Да, это лучше, чем на экране кино.
     Капитаны    трех     кораблей    докладывали    Барковскому.     Погода
благоприятствовала экспедиции.  Океан был спокоен.  Миша сам мог,  наблюдать
ритмичное колыхание водной  поверхности,  и  ему  иногда  казалось,  что  он
вдыхает  "аромат  океана".  Но,  возможно,  этот  аромат  приносил эпроновец
Кириллов, если только аромат крепкого "кепстена"* мог напоминать запах моря.
     ______________
     * Сорт табака.

     Иногда  на  краю  экрана  виднелись пароходы с  иноземными флагами.  Их
немало  проходило по  великому пути  между  Европой  и  Америкой.  Советская
флотилия из трех судов не могла,  конечно,  не привлечь внимания. Но так как
советские суда в  это время часто пересекали океан,  то разговоры о флотилии
велись пока что лишь среди команд иностранных судов.  Еще несколько дней,  и
флотилия придет на место.


        "В АТЛАНТИКЕ"

     Маковский сидел в капитанской каюте, склонившись над картой.
     - Так,  -  сказал он и  поставил карандашом точку на скрещении двадцать
девятого градуса западной долготы и тридцать седьмого северной широты.
     - Прибыли?  -  спросил  Азорес,  выпуская изо  рта  густые  клубы  дыма
манильской сигары.
     - Как  будто  бы,   -  ответил  капитан.  -  Место  гибели  "Левиафана"
обозначено довольно точно.  Нам, видимо, придется зондировать дно на площади
около четверти квадратной мили,  не более. Необходимо сообщить штабу, что мы
прибыли на место. - Маковский протянул руку к телефону.
     - Постой, - остановил его Азорес, - я сам пройду в радиорубку.
     Миша Борин перечитывал историю ледовых походов.
     - Алло! - услышал он голос Азореса. - Кто дежурит в штабе?
     Миша привскочил на  постели.  Он  уже мог сидеть,  но ходить ему еще не
позволяли.
     - Я. Миша. Это вы, Азорес? Что нового? Вы прибыли на место?
     - Да.  Передай об этом по телефону отцу и товарищу Барковскому. Капитан
Маковский ждет распоряжений штаба.
     - Сейчас!  -  услышал Азорес  взволнованный голос  Миши  и  усмехнулся.
Азорес  знал,  с  каким  нетерпением любознательный подросток ожидал,  когда
флотилия прибудет на  место.  Пока  Миша  звонил  по  телефону членам штаба,
Азорес возвратился в каюту капитана и сказал:
     - Мне не совсем понятно одно: ты, Маковский, говоришь, что место гибели
"Левиафана" известно  довольно  точно;  глубины  Атлантического океана  тоже
точно  известны,  почему  же  наши  ученые и  техники,  проектируя подводный
телевизор,  рассчитывали на  глубину около  тысячи метров?  Возможно,  такая
глубина и не нужна.
     - Да.  Глубины  Атлантического океана  достаточно известны,  -  ответил
Маковский.  -  Промерами  океанских глубин  установлено наличие  величайшего
подводного  плоскогорья,   которое  начинается  южнее  Британских  островов,
тянется на запад вдоль африканского побережья и  под углом подходит к  Южной
Америке.  Однако это подводное плоскогорье отнюдь не  плоское.  В  1898 году
прокладывали телеграфную линию из  Европы в  Северную Америку.  За девятьсот
километров на  север от  Азорских островов кабель оборвался и  упал на  дно.
Чтобы поднять конец,  пришлось несколько дней искать его  по  дну  стальными
кошками.  И  вот тогда и выяснилось,  что дно в этом месте напоминало горную
цепь:  везде встречались высокие скалистые вершины,  крутые склоны,  ущелья,
глубокие долины.  Сами  Азорские и  Канарские острова  -  лишь  вершины этих
подводных гор.  Затонувший "Левиафан" мог лечь на вершину подводной горы,  и
тогда нам,  возможно,  удастся спустить к  нему  даже водолаза.  Но  он  мог
нырнуть и в глубокое ущелье,  и в подводную долину. Тогда, кто знает, сможем
ли   мы   спустить  даже  телевизионный  передатчик.   Не  придется  ли  нам
переконструировать его с  расчетом на большую глубину,  а значит,  и большее
давление. Мы сейчас находимся над очень неровным подводным рельефом. Расчеты
велись на средние глубины этих мест.
     - С чего же начнем? - спросил Азорес.
     - Как прикажет штаб, - ответил капитан. - Я думаю, с промера глубин.
     Маковский не ошибся.  Штаб приказал начать тщательные промеры глубин по
радиусу  пятисот  метров  от  той  точки,   где  погиб,   как  предполагали,
"Левиафан".
     "Разведываемый круг",  как он  назывался на карте,  был разделен на три
сектора.  В  каждом  из  них  должен  был  вести  работы один  из  пароходов
экспедиции.  Все данные отмечались на карте большого масштаба и передавались
в штаб по радио.
     Для  Миши  настали интересные дни  и  часы:  он  также раздобыл карту и
обозначил на ней глубины,  характер грунта и  тому подобное.  Вскоре кусочек
дна Атлантического океана стал ему известен,  видимо,  лучше, чем топография
улиц  Москвы.  Какая  это  была  дивная  подводная страна!  В  районе гибели
"Левиафана" со  дна моря поднимался горный пик,  который полого опускался на
юго-запад.  На северо-западе проходило глубочайшее ущелье в тысячу четыреста
метров глубиной. Теперь весь вопрос был в том, куда опустился "Левиафан".
     Но  самое  интересное было  впереди.  Люди  спустят  в  глубину  океана
"подводное око", и Миша увидит тайники подводного мира. О, как медленно идет
время!
     "Серго",  "Персей" и  "Марти" работали несколько дней,  пока  закончили
промеры.
     Радиосвязь действовала почти  беспрерывно.  Обдумывался сложный вопрос:
как  придать  пароходам возможно  большую  устойчивость в  открытом  океане.
Удлиненные якорные  цепи  едва  доставали  до  вершин  подводной горы.  Один
пароход еще мог бросить якорь,  но для трех над пиком не было места. Волны и
ветер могли привести к столкновению пароходов и катастрофе.  Да и "Левиафан"
мог лежать на значительном отдалении от подводного пика. Плавучий якорь лишь
замедлял дрейф пароходов, относимых морским течением и ветром. Между тем для
работы с  "телеоком" необходима была почти полная неподвижность судов.  Ведь
опускать телеоко надо было на самое дно, а оно чрезвычайно неровное. Аппарат
будет тащиться по дну и  может разбиться о  выступы острых скал.  Оставалось
держать машины под парами и маневрировать винтом.
     - А разве нельзя удлинить цепь якоря? - спросил Азорес.
     - Конечно,  можно,  -  ответил Маковский.  - Но ты представляешь, каков
будет вес полуторакилометровой цепи?
     - Значит, нельзя?
     - До определенной глубины можно.  Для больших же глубин нам пришлось бы
строить  специальные  пароходы,  специальные  лебедки,  стрелы,  специальные
палубы