не, а я должен верить им. Мы - одно. Одно  тело  и
одно дело. И нами управляет закон. Есть Монакская конвенция  -  никому  не
дозволено  ее  нарушать.  Тилозавровая  лихорадка,  говорите  вы?  Что  ж,
возможно. Значит, надо добиваться, чтобы зону эту объявили заповедником. И
надо будет этот заповедник охранять.  Если  вы  и  впрямь  хотите  сберечь
Великого Морского Змея, если дорог он вам - охраняйте! Нужно будет - я сам
в егеря пойду. В Океанский Патруль. И на моей стороне будет  право.  Закон
будет. И я всегда смогу доверять тем, кто стоит за мной. А они - мне.  Это
единственный путь, какой я вижу. А молчать... Нет. Не могу, не хочу  и  не
должен.
   Да  Галвиш  внимательно  смотрел  на  Аракелова  все  время,  пока  тот
произносил свой монолог. Может быть, затянувшийся чуть больше,  чем  надо.
Но уж как получилось... И впервые за  все  дни,  проведенные  на  "Лужайке
одуванчиков", Аракелов ощутил вдруг человеческий контакт.
   - Понимаю вас, коллега, - сказал да Галвиш. - Позиция  безупречная.  Не
согласен с вами, но понимаю. Но это теория. А доказательств-то у  вас  все
равно нет. Есть ваше слово и есть наши слова. И только.
   - Значит, война?
   - Прискорбно, но так. - Да Галвиш поднялся,  спрятал  в  карман  четки,
поклонился. - Спокойной ночи, Алехандро. И  все-таки,  подумайте  еще.  Мы
ведь тоже не один день думали...
   - Подумаю, - пообещал Аракелов, пообещал искренне, потому  что  было  о
чем подумать после такого разговора. - Только вряд ли я надумаю что-нибудь
другое. Как это у Дезерта: "Может ли барс сменить пятна свои?"
   Дверь за да Галвишем закрылась. Мягко  и  беззвучно.  Аракелов  осталс
один. Он посмотрел на торчащую из машинки седьмую страницу отчета с  трем
сиротливыми строчками, оборванными на полуслове. Что ж, по  крайней  мере,
теперь все ясно. А значит, надо браться за дело. Он  забарабанил  пальцами
по клавишам.
   Через два часа отчет был готов. Подпишет его в таком виде  Рибейра  или
нет - не суть важно.  В  конце  концов,  Аракелов  имеет  право  на  вотум
сепаратум.  И  правом  своим  не  преминет  воспользоваться.  Что  бы   ни
получилось из этого потом, он обязан был сказать правду. Даже если  правда
эта бездоказательна. Даже если на всю жизнь Великий Морской Змей останетс
лишь воспоминанием - тенью, постепенно растворяющейся в абиссальной  тьме.
Тенью, за которой он, Аракелов, мог  лишь  следить  сонаром  и  латералью,
судорожно нажимая на гашетку монитора...
   Монитор?..
   Аракелов выскочил из-за стола и  почти  бегом  направился  в  шлюзовую.
Скутер был на месте - аккуратно подвешенная на талях двухметровая торпеда.
Аракелов открыл донный лючок, запустил туда руки, нащупал гладкий  пластик
панели монитора. Еще несколько движений - и на ладонь ему выпал  маленький
стекловидный диск запоминающего устройства.
   Автоматизм не подвел Аракелова и на этот раз - увлеченный зрелищем,  он
даже не вспомнил о съемке, но тренированные руки батиандра работали  сами.
И вот оно, доказательство. Все, что видел Аракелов, зафиксировано  в  этом
диске. И это уже не оспоришь. Это не слово против слова. Это факт.
   Аракелов не думал тогда,  семя  какого  древа  держит  он  в  руке.  Не
предполагал, насколько сбудутся сказанные им да  Галвишу  слова.  Осознать
все это ему пришлось лишь годы спустя.
   Фильм,  смонтированный  по  аракеловским  материалам,  стал  сенсацией.
Монакский океанографический институт наградил Аракелова бронзовой  медалью
Удеманса; медаль эта, учрежденная в девяносто  втором,  должна  была  быть
вручена   тому,   кто   достанет   первые   документальные   свидетельства
существования глубинного монстра. Серебряная  ожидала  первого  удачливого
охотника на  неодинозавра,  золотая  -  хитреца,  который  сумеет  поймать
подводное  "диво"  живьем.  Галапагосского  Левиафана  на  звучной  латыни
нарекли   "тихоокеанским   неотилозавром   Аракелова".   Была    в    этом
неправильность, которую Аракелов пытался доказать и объяснить, но  процесс
уже вышел из-под его контроля. Кое-кто - и не  только  пятерка  обитателей
"Лужайки одуванчиков" - при встрече перестал  протягивать  ему  руку.  Это
было тяжко, и за ними стояла своя правда, и чувствовал  Аракелов  это,  но
изменить уже ничего  не  мог...  И  потому  бронзовый  кружок  с  профилем
Удеманса был убран  Аракеловым  в  ящик  стола  и  никогда  не  извлекалс
оттуда...
   Тем  временем  Галапагосские  оазисы  были  объявлены  подводной  зоной
заповедника  имени  Дарвина.  Периметр  заповедника  охранялся   Океанским
Патрулем, но... прав оказался да Галвиш - началась тилозавровая лихорадка,
и  валом  повалили  в  заповедник  всяческие  любители  острых   ощущений,
спортсмены-охотники,  которых  справедливее  было  бы  назвать   убийцами,
браконьеры... С ними боролись. Их ловили.  И  только  одного  ни  разу  не
удалось взять с поличным - ловкого подлеца, получившего с  чьей-то  легкой
руки прозвище Душман.
   И вот теперь Аракелов уже тридцать  восьмой  час  подбирался  на  своем
"кархародоне" к тому единственному месту, которое могло  быть  -  и  было,
наверняка было! - убежищем Душмана.
   Аракелов не помышлял об искуплении вины. Не чувствовал он ее за  собой,
хоть убей. Но Душмана он должен был взять.  Ибо  никому  не  позволительно
преступать закон. Самими же людьми установленный закон. И еще потому,  что
не мог Аракелов забыть запутавшейся в сетях патрульной  субмарины.  Такого
не прощают, Душман!



        4

   - Скажите, Мэтью, вы хорошо его знали?  -  поинтересовался  Орсон  Янг,
вслед за Захаровым спускаясь по трапу с главной палубы.
   Захаров пожал плечами.
   - Трудно сказать... Мы с  ним  встречались  всего  несколько  раз.  Ну,
может, раз десять - от силы. Сложить -  так  недели  не  наберется,  -  не
оборачиваясь, медленно сказал он. - Это с одной  стороны.  А  с  другой...
Пожалуй, на ваш вопрос я должен ответить: да.
   Трап кончился, и они пошли по  длинному  коридору;  по  обе  стороны  с
унылой казарменной равномерностью чередовались в шахматном  порядке  двери
кают -  прямоугольники  со  скругленными  углами,  обведенные  по  контуру
темно-синей  полоской.  Примерно  через   каждые   сорок   шагов   коридор
пересекался переборкой с такой же дверью, только открытой,  и  приходилось
высоко задирать ноги, перешагивая через комингсы.
   - Коридоры, коридоры, в коридорах - двери, - пробормотал Захаров.
   - Что? - переспросил Янг.
   - Ничего. Так просто, цитата.
   Они остановились перед дверью,  на  которой  сверкали  ярко  надраенные
медные цифры 365. Прекрасный номер, отметил про себя Янг.  Запоминающийся.
Вот бы в отелях  в  такой  попадать...  Захаров  распахнул  дверь,  сделал
приглашающий жест.
   Каюта оказалась не такой, как отведенная Янгу.  Роскошные  апартаменты:
гостиная, кабинет, небольшой, но  отменно  оснащенный  (наметанный  взгляд
Янга сразу же выделил терминал довольно мощного, судя по всему, компьютера
и ворд-процессор; да, тут работать - одно удовольствие...), спальня. Сразу
видно, что начальник штаба отряда Океанского Патруля - фигура.
   - Располагайтесь, - Захаров махнул рукой в направлении  гостиной.  -  Я
сейчас, - и скрылся в кабинете, беззвучно притворив за собой дверь.
   Янг с удовольствием погрузился в обширное, охватывающее  и  облегающее,
как отлично сшитый  костюм,  кресло,  вытянул  ноги.  Здесь  было  тихо  и
спокойно, но перед глазами снова и снова вставала залитая солнцем  палуба,
плоская и просторная, что твой стадион. Она была столь обширна, эта палуба
"Ханса Хасса", что даже трехкорпусная махина "Сальватора" как-то  терялась
на  ней;   подлинные   размеры   глубоководного   спасательного   аппарата
осознавались лишь тогда, когда ты оказывался рядом и приходилось  задирать
голову, чтобы рассмотреть верхний,  обитаемый  отсек.  Оранжевое  же  тело
патрульной   субмарины,   намертво   зажатое   между   нижними   понтонами
"Сальватора"  клешнями   гидравлических   захватов,   казалось   и   вовсе
игрушечным. В тени, отбрасываемой на палубу аппаратом, носилки  и  на  них
смутно угадываемая под голубым полотнищем ооновского флага фигура. И рядом
- женщина: невысокая, стройная, с волосами  цвета  дубовой  коры  и  таким
мертвенно-спокойным лицом, что Янг не решился даже подойти к ней. Это было
уже больше суток назад, но картина все стояла перед глазами, и  Янг  никак
не мог отрешиться от нее, хотя вообще-то не относил себя к людям,  излишне
впечатлительным.
   Из кабинета вышел Захаров.
   - Ну вот, я к вашим услугам, Орсон.
   Он  вытащил  из  холодильника  две  бутылки  минеральной  с  незнакомой
красно-белой этикеткой, поставил на столик перед Янгом, потом опустился  в
кресло напротив.
   - И что самое паршивое, Орсон, - в этой истории виноват я.
   Захаров  замолчал,  мелкими  глотками  прихлебывая  минеральную.  Орсон
терпеливо ждал. Это распространенное заблуждение, будто  журналист  должен
всегда спешить. Торопливый журналист - плохой журналист. Уж если рыбу надо
основательно повываживать, прежде чем подсечь, то что говорить о человеке?
К тому же с Захаровым он встречался не впервые и знал,  что  этот  пожилой
грузный русский скажет все, что нужно. И так, как нужно. Если  только  его
не торопить.
   - Ведь это я уговорил Стентона перейти в Океанский  Патруль,  -  сказал
Захаров после паузы.
   - Уговорили? С каких это пор идти в Патруль уговаривают?
   - Ну, не то чтобы уговорил, но... Мы  впервые  столкнулись  десять  лет
назад, в тридцать пятом. Я работал тогда диспетчером на  Гайотиде-Вест,  а
Стентон был командиром дирижабля... Вы уже много раскопали о нем, Орсон?
   - Меньше, чем хотелось бы.
   Это не было максималистским  желанием  знать  все.  За  тридцать  шесть
часов, проведенных на борту "Ханса Хасса", Янгу и  в  самом  деле  удалось
выяснить о погибшем патрульном не слишком много. Бывший космонавт,  бывший
летчик, девять лет назад пришедший  в  Патруль.  Окончил  годичную  Высшую
школу  в  Джемстауне  на   Святой   Елене.   Два   года   стажировался   в
Южно-Атлантическом отряде Патруля. С  тех  пор  работал  здесь,  на  Тихом
океане. Вот, собственно, и вся фактография.  Толковый  мужик,  но  слишком
замкнутый - общее мнение. И все...
   - Мы с ним тогда проговорили  целую  ночь.  Худо  ему  было.  Непростой
судьбы человек. Рвался в космос - и  пришлось  отказаться.  Вы  слышали  о
болезни Стентона?
   - Что-то такое... с адаптацией в невесомости, да?
   - Профессионал, - одобрительно заметил  Захаров.  -  Совершенно  точно.
Полная неспособность  к  адаптации  в  условиях  невесомости.  Встречаетс
исключительно редко - сам Стентон оказался  чуть  ли  не  единственной  ее
жертвой. Но космос для него закрылся - и навсегда. И потерял себя человек.
Летал на дирижаблях... Безрадостно летал. Все тосковал о своем черном небе
- была у него такая детская мечта. Да, худо  ему  пришлось...  Я  уговорил
тогда начальника патрулей Гайотиды-Вест взять его с собой  вниз  -  просто
развеяться чуть-чуть. А Стентон взял да открыл - для себя  открыл  -  небо
гидрокосмоса. Оно ведь тоже черное, Орсон.
   Мы встречались нечасто - я уже говорил об этом. Но  мне  казалось,  что
все правильно. Что уходит, ушла даже из его жизни тоска  по  несбывшемуся.
Что нашел он наконец себя и дело свое. А кончилось - сами  видите,  как  и
чем. Ну кой черт понес его за Душманом в одиночку?..
   - Тщеславие? - спросил Янг.
   - Нет, Орсон, сложнее. По-моему, он просто поверил в себя. И как  часто
бывает  -  знаете,  ход  маятника   -   впал   в   другую   крайность.   В
самоуверенность.
   - Может, стоит порасспросить миссис Стентон?
   - Не трогайте пока Кору, Орсон. Не надо. А впрочем... -  Захаров  вдруг
запнулся и смолк. - Слушайте, а ведь из вас  мог  бы  получиться  неплохой
духовник, Орсон. Чем черт не шутит... Попробуйте. Возможно,  ей  захочетс
выговориться. Надо же с кем-то разделить... И у вас это может  получиться.
Должно.
   Янг кивнул.
   - Попробую. Только еще не сейчас. Чуть позже, пожалуй.
   - Позже так позже. Вам видней - это же вы психолог по долгу службы,  не
я. Кстати, Душман вас интересует тоже как психолога?
   - Нет, Мэтью. Как психолога он меня уже давно перестал интересовать.  Я
ведь брал у него интервью. В Бриджтауне, года полтора назад.
   - Вы интервьюировали Душмана?
   - А что? Ему ведь тоже нужна реклама. Спасибо,  что  не  трибуна,  хоть
этого в нем нет...
   - А бывают и такие - с потребностью в трибуне?
   - Как не бывать... И знаете что, Мэтью? Порой мне кажется, что  в  этом
мы сами виноваты. Все мы.
   - То есть?
   - Очень просто. Мы воспитываем  Душманов.  С  детства.  Вы  давно  были
последний раз в луна-парке?
   - В прошлом году. Правнука водил. А что?
   - Вспомните игровые автоматы. Что там? Морской бой. Простите,  адмирал,
но после разоружения это...  Сафари.  Убей  слона  -  получишь  пятнадцать
очков, жирафа - десять, льва - двадцать пять. Убей! Вы  знаете,  о  чем
мечтаю? Чтобы стояли автоматы "Поймай браконьера". Автоматы  "Спасательна
операция" - не достать захватом зажигалку, а поднять подводную лодку.  Тот
же автомат, но другая психология.
   - Не мелко ли?
   - Игра -  великая  сила.  В  детстве  мир  познается  игрой.  И  ею  же
закладывается мироощущение.
   - Резонно.
   - И не только в детстве.  Вы  слыхали  о  Дарвинской  жестяной  регате,
Мэтью?
   - Никогда в жизни.
   - Жестянки из-под пива, тоника, швепса, кока-колы -  они  были  в  свое
время настоящим экологическим  бедствием.  Захламленные  пляжи,  да  и  не
только пляжи - все те места, куда можно было выбраться на уик-энд.  И  вот
лет семьдесят  назад  кому-то  пришла  в  голову  ослепительная  идея.  Он
подсчитал, что триста шестьдесят таких банок удерживают на плаву человека.
И родилась игра - ежегодная регата и парад. Из банок стали  делать  лодки,
плоты, катера, яхты - словом, все, что способно  держаться  на  плаву.  Из
банок нужно было делать  все,  кроме  двигателя  и  паруса.  Причем  призы
присуждались не только за скорость, но и  за  оригинальность  конструкции,
богатство фантазии, красочность внешнего вида.  Так  что  вы  думаете?  Ни
одной банки в округе было не сыскать днем с огнем. И сейчас  так  по  всей
Австралии, потому что жестяная регата стала уже развлечением национальным.
Вот то, о чем я  думаю.  Никакая,  самая  лучшая,  самая  умная  агитация,
никакие репрессивные меры  не  смогли  бы  дать  такого  результата.  Пока
вывешивались плакаты, на них не  обращали  внимания.  Платили  штрафы,  но
хламу не убавлялось. Придумали игру - и вот результат.
   - Однако игра - не панацея, Орсон.
   - Конечно. Но хорошая стратегия.
   - А почему в "Пепле планеты" вы ни полслова не проронили об этом?
   Значит, Захаров прочел  его  книгу.  Приятно!  Она  родилась  из  серии
радиоочерков о террациде, но потом переросла этот исходный  материал.  Это
был репортаж  с  театра  военных  действий,  которые  вел  человек  против
собственной планеты. В Амазонии и Центральной Африке каждый год  сводились
тысячи квадратных километров леса, - и пепел этих лесов должен был стучать
в  каждое  человеческое  сердце.  Потравленная  сточными   водами   завода
синтетических жиров рыба  всплыла  кверху  брюхом  в  маленькой  баварской
речушке - и ее пепел тоже должен был стучать в сердца  людей.  Разливалась
по океанским волнам нефть, умирал в вольере Джерсийского треста  последний
горный орел - и неосязаемый пепел уничтоженной жизни  должен  был,  обязан
был колотиться в людские сердца. Если верить прессе, книга  получилась.  А
на самом деле... Кто знает? Янг подарил ее Захарову при прошлой встрече  -
в сорок третьем, на очередном Тихоокеанском конгрессе.  Подарил  скорее  в
знак симпатии, которую вызывал у него этот  высокий,  грузный,  на  первый
взгляд медлительный старик. Но, оказывается, он прочел. И внимательно...
   - В "Пепле" я писал о другом. А об этом пишу сейчас. У меня  договор  с
"Бертон Букс". Она так и называется - "Играть, чтобы жить".
   - И все-таки почему вы непременно хотели сами брать Душмана?  Это  ведь
совсем не игра?
   Как-то незаметно Янг и Захаров вроде бы поменялись ролями - трудно было
сказать, кто кого интервьюирует.
   - Потому что пепел стучит в мое сердце, Мэтью, Простите громкие  слова,
редко я стараюсь ими  пользоваться  -  слишком  хорошо  знаю  скорость  их
обесценивания, но... Я был в доме у одного деятеля.  Крупного  деятеля.  У
него роскошная вилла - этакое ретро в стиле Луиса Кана. И в холле - голова
Морского Змея. Я было подумал, муляж. Даже похвалил, дурак. А  его  так  и
передернуло: в доме все только подлинное. Вот так-то...  -  Янг  помолчал,
гася с прежней силой вспыхнувшую злость. Он плеснул себе минеральной  (она
была еще холодной), выпил, потом добавил уже совсем другим тоном: - Ну  и,
конечно же, чисто профессиональное - мы ведь, журналисты, такой народ, нам
подавай что погорячее. Если я не буду оперативно давать очерки о  погибшем
патрульном, об  арестованном  браконьере,  да  не  каком-нибудь,  а  самом
Душмане, - кто ж мне платить будет? А ведь есть надо.  Я,  грешник,  люблю
хорошо поесть...
   Захаров внимательно посмотрел на Янга, улыбнулся:
   - А пожалуй, Орсон, из вас вышел бы неплохой моряк.
   - Вряд ли, - пожал плечами Янг. - Яхтсмен из  меня,  может,  и  ничего,
рифкомбер в самом деле приличный, а моряк... Просто я люблю  море.  Оно  -
полигон надежды. На море мы уже научились жить так, как подобает человеку,
- с тех пор, как  перестали  считать  океан  театром  военных  действий  и
неисчерпаемой кладовой. Где больше всего  международных  работ,  проектов,
организаций? На море. Где, случись с тобой что, на  помощь  придет  любой?
Опять же на море. Здесь мы все  просто  люди,  а  потом  уже  австралийцы,
русские,  японцы,  американцы...  Здесь  мы  больше  всего  ощущаем   себ
человечеством - то, чему на суше нам еще учиться и  учиться.  Море  -  это
модель нашего завтра. Тень грядущего. И потому его нельзя  не  любить.  Но
стать моряком... Это вряд ли. И вдобавок - невезучий я.
   - Невезучий? - Захаров недоуменно поиграл бровями.
   - А то как  же!  Вечно  умудряюсь  поставить  не  на  ту  лошадь.  Сами
посудите, Мэтью, куда это годится: я думал, "Ханс Хасс" будет обеспечивать
операцию до конца, выбил из своей фирмы кредит на спецрейс  -  гнать  сюда
самолет из Каракаса влетело в кругленькую сумму, поверьте...
   - Представляю.
   - И что же? "Хасс" уходит на Факарао в  тот  самый  момент,  когда  ваш
батиандр...
   - Не мой, он не из Патруля. Он участник "Абиссали-45".
   - Знаю. Все равно он  ваш,  русский.  Так  вот  он  отправляется  брать
Душмана, с Гайотиды-Зюйд на рандеву с ним высылают  эту  чертову  ветряную
мельницу, куда мне не перепрыгнуть никакими силами, и  с  каждым  часом
удаляюсь от места, где должен быть, на тридцать миль.
   - Для точности - на двадцать восемь.
   - Какая разница? Ну разве это не есть невезение, Мэтью?
   В кабинете за неплотно прикрытой дверью переливчато зазвонил телефон.
   - Простите, Орсон, - сказал Захаров  и,  опершись  на  подлокотники,  с
усилием встал. - Я сейчас.
   Янг посмотрел ему  вслед.  Стареет  адмирал...  Хотя  Захаров  вот  уже
двадцать лет не был адмиралом, Янгу почему-то хотелось называть его именно
так. Сколько же ему лет? За семьдесят, это Янг знал.  И  хорошо,  если  не
семьдесят пять. Пора бы и на покой. Только жаль,  когда  на  покой  уходят
такие люди. А могут ли такие люди уйти на покой? Они  всегда  найдут  себе
дело...
   Захаров вернулся минут через шесть-семь. Лицо его странно построжело  и
осунулось.
   - Что с вами, Мэтью? - обеспокоенно спросил Янг. - Вам плохо? Врача?
   - Нет,  ничего.  Я  уже  принял  все,  что  нужно.  Знаете,  что  такое
невезение? Это когда  для  принятия  батиандра  посылают  роторную  шхуну,
которая вопреки всем прогнозам попадает в штилевую  полосу.  И  у  которой
слабенький вспомогач с питанием от солнечных  батарей.  И