-  тогда  как  раз  проходил
Международный год охраны среды. А потом начались чудеса. Как Йензен  этого
добился, осталось тайной, разгадку которой  знал  только  он  сам  да  еще
старик  Эбервальд.  Известно  одно:  вот  уже  три  года,  как  Йензен  не
возвращался на Землю, за исключением  коротких  спусков  для  медицинского
переосвидетельствования. На  спутниках  Службы,  где  каждый  проводил  не
больше месяца, а своей очереди дожидались многие, это было даже не  ЧП,  а
чудо.
   Ганшину Йензен не понравился. И в словах,  и  во  всем  его  облике,  в
манере  держаться  сквозило  этакое   ерничанье,   от   которого   Ганшина
передергивало, и он мог лишь дивиться долготерпению  Антаряна,  не  только
уживавшегося с этим типом, но и относившегося к нему с явным уважением.
   - Он превосходный специалист, Коля, - сказал Ашот.  -  Превосходнейший.
Ну а характер... Тут все мы не без греха. В конце концов,  не  зря  же  я,
психолог, ем хлеб Службы: вот и уживаемся. И неплохо уживаемся, поверь.
   Стычка началась внезапно, и Ганшин, увлеченный  болтовней  с  Ашотом  и
салатом из крабов (к тому же натуральных, а  не  синтетических),  даже  не
понял, с чего именно. Вполуха он  слышал,  правда,  как  Юлька  вытягивала
что-то из доктора Вилька,  которого  уже  запросто  называла  Рыхом.  Тот,
стосковавшись по  женскому  обществу  и  млея  от  Юлькиного  любопытства,
рассказывал  ей  об  облысении  автострад,  наблюдением  за   которым   он
занимался, а Юлька, хитрюга, конечно, таращилась на него и - вся  внимание
- даже чуть-чуть высовывала кончик языка,  ни  дать  ни  взять  школьница,
увлеченная списыванием.
   Тут-то Йензен и встрял в разговор, причем с  ходу  в  повышенном  тоне,
словно продолжая какой-то старый спор.
   Ну и что? К  чему  все  эти  вздохи  скорби?  Ему,  йензену,  например,
совершенно непонятно, из-за чего тратить  столько  эмоций.  Ну,  облысение
автострад. Лес, видите  ли,  гибнет...  Да,  гибнет.  Ну  и  что?  Это  же
естественно. С того самого часа, как  человек  стал  человеком,  он  начал
создавать вокруг себя вторую природу. и с того самого момента первая  была
уже обречена. Это диктуют законы  развития  нашей  цивилизации,  столь  же
объективные,  как  Ньютоновы.   Ибо   наша   цивилизация   -   цивилизаци
технологическая.
   Агония первой природы? Ну и что? Ведь на  ее  месте  вырастает  вторая,
которая  и  есть  единственная  настоящая,  естественная  среда   обитани
человека. Вот, например, здесь, на спутнике. Где здесь первая природа? Нет
ее. А он, Йензен, живет здесь уже три года, и жаловаться ему  пока  ни  на
что не приходилось.
   Юлька пыталась возражать, ее поддержал сэр и эрл, а с ним еще  один  из
наблюдателей, имени которого Ганшин не запомнил. Но  Йензен  спорил,  и  в
логике отказать ему было нельзя, хотя то ожесточение, почти озлобление,  с
которым он говорил, невольно отталкивало, потому  что  было  необъяснимым,
словно этот достаточно отвлеченный спор задевал в Йензене  что-то  глубоко
личное, интимное и больное.
   И когда разошедшийся  Йензен  стал  живописать  блестящее  человеческое
будущее, лирическую  сценку  из  жизни  двадцать  второго  века,  любовное
свидание  парочки,  облаченной  в   изящные   скафандры,   возлежащей   на
полиэтиленовой   горе   у   берега   радужно-нефтяного   океана,    Ганшин
почувствовал, что больше не может его слушать. Ему было тошно. Он встал, и
вместе с ним ушел Ашот, они вернулись в каюту, и Ганшин как-то упустил  из
виду Юльку, которая снова исчезла с кем-то, удовлетворяя  ненасытное  свое
любопытство.
   На борт "Арабеллы" они вернулись всего  за  полчаса  до  начала  своего
семидесятидвухминутного рабочего дня.
   Следующие трое суток им все же  пришлось  потрудиться  всерьез,  потому
что, кроме замены  поврежденных  ячеек  солнечных  батарей  -  квадратных,
десять на десять метров полотнищ  пленки,  покрытой  арсенидом  галлия,  -
нужно было еще подготовить станцию к очередной консервации.  Уставали  они
изрядно, к тому же Ганшин был обижен явным Юлькиным  невниманием  к  своей
особе. В общем-то ему было наплевать на это, конечно, но немного  царапало
по самолюбию.
   А в субботу вечером Юлька вдруг уединилась в  каюте,  чтобы  через  час
выйти оттуда в  таком  виде,  что  Ганшин  аж  застонал:  куда  делся  его
"инженер-инженю"? Вместо  него  появилась  этакая  юная  принцесса,  перед
которой невольно хотелось преклонить колено, салютовать шпагой и вообще...
как это?.. "Дайте мне мантилью, дайте мне гитару..."  Как  она  ухитрилась
протащить с собой такое платье, да еще и  приделать  магнитные  подковы  к
серебряным туфелькам с какими-то хитрыми  блестящими  пряжками?  Куда,  ну
куда смотрит космодромный контроль?!
   Вот оно что! Оказывается, это невинное создание умудрилось договоритьс
об  ответном  визите,  который  через  час  должен  нанести  им  Йензен...
Прекрасно.  Особенно  если  учесть,  что   Ганшин,   ее   непосредственный
начальник, об этом ничего знать не знал.
   - А вы слышали о существовании субординации, инженер?
   Ганшин чувствовал, что, рассказывая все это, причиняет Оре боль, но  не
мог уже сдержаться, даже  больше,  чем  стоило,  акцентируя  этот  эпизод.
Делать этого явно не следовало, но должен же он был хоть как-то сквитатьс
с Йензеном, счастливчиком Йензеном, который манил женщин, как  манит  чаек
маяк, мертвым Йензеном, даже сейчас сидевшим за этим треугольным  столиком
рядом с ним.
   В сердцах Ганшин напялил скафандр и вышел в кессон, тем более что вчера
забарахлил механизм внешней двери. Может, это даже и показалось, но Ганшин
решил все же для очистки  совести  поковыряться  в  нем.  Он  ковырялся  с
полчаса, нашел, в чем дело, но тут - бог знает, как  это  получилось  -  у
него выпала из рук универсальная  отвертка,  да  еще  поводок  соскочил  с
карабина, и она - махонькая серебряная рыбка - улетела куда-то,  и  ловить
ее теперь имело смысла не больше, чем  злиться  на  Юльку.  Ганшин  вконец
рассвирепел: ведь об этой ерунде придется докладывать теперь всем  и  вся,
потому что  это  ЧП  седьмой  категории,  и  компьютер  астронавигационной
службы,  оценив  предварительно  силу  и  направление  броска,  рассчитает
гипотетическую орбиту этой злосчастной отвертки, и включат ее, грешную,  в
Женевский каталог под каким-нибудь  номером  11788493,  где  и  будет  она
значиться до тех пор, пока не  попадет  в  трал  одного  из  мусорщиков  и
сортировщик не сообщит куда следует, что отвертка универсальная с  клеймом
Пензенского инструментального  завода  поступила  на  свалку  Лагранж-2...
Ганшин задвинул крышку приводного механизма двери и сел на комингс, свесив
ноги наружу. Собственно, он, конечно, не сидел, просто такая поза казалась
привычнее и естественнее. Непринужденнее.
   Так  он  и  сидел,  глядя,  как  глубоко  внизу   медленно   проползают
позиционные огни не то межорбитального буксира, не то мусорщика, - в таких
тонкостях он разбирался плохо. Потом  он  взглянул  на  часы:  по  расчету
времени Йензену пора бы уже появиться. Ганшин поднял глаза и тотчас увидел
три огонька, - красный,  зеленый  и  белый  пульсирующий,  -  стремительно
несшихся прямо на него. Йензен в самом деле был асом  малого  пилотажа,  -
его скутер шел прямо на открытый люк кессона. Только почему он не  снижает
скорость? Сбрось, сбрось, болван! Адмиральским подходом  блеснуть  хочешь,
что ли?
   Ганшин сам не понял, в какой момент  до  него  дошло,  что  затормозить
Йензен уже не сможет. То ли с двигателем что-то случилось, то ли... Ганшин
рванулся, с ходу дал максимальный импульс, потом был удар, его  закрутило,
понесло, он обеими руками вцепился в раму скутера и только жал  и  жал  на
клавишу своего ранцевого движка. Затем он почувствовал, что  удалось,  что
борт  "Арабеллы"  скользит  под  ними  и,  значит,  они  избежали   самого
страшного. Наверное, на несколько  секунд  он  все  же  потерял  сознание,
потому что позиционные огни  станции  оказались  вдруг  уже  далеко.  Боль
чуть-чуть отошла, и Ганшин смог перебраться к пульту управления скутера. С
двигателем все было в порядке. Зато Йензен явно был без сознания.
   Ганшин примостился сбоку на раме и стал разворачивать скутер к станции,
попутно  благословляя  судьбу  за  то,  что  во  время   этой   скачки   с
препятствиями они не изорвали солнечные батареи.  То-то  работы  было  бы!
Потом он перетащил Йензена в кессон, кое-как  стянул  с  него  скафандр  и
только тогда - вдруг, разом, -  понял,  что  Йензен  мертв.  Мертвее,  чем
вакуум Приземелья.
   Все завертелось, потому что смерть - это  ЧП  первой  категории.  Через
сорок минут примчался Ашот, потом прибыл со старт-спутника  врач,  который
смог лишь  констатировать  то,  что  было  ясно  и  так,  вскрытие  же  на
"Арабелле" проводить было невозможно, и  тело  (теперь  уже  просто  тело)
увезли на старт-спутник, откуда ближайший подкидыш  должен  был  доставить
его на Землю. И еще была Юлька, в какой-то совершенно нечеловеческой  позе
вжавшаяся в угол. Она смотрела на Ганшина, но не видела его, и  Ганшин  не
стал подходить к ней. А когда с ней попытался заговорить Ашот,  она  вдруг
негромко, но очень отчетливо произнесла:
   - Все-таки она его добила...
   - Кто она?
   - Неважно. Теперь уже неважно. Но и вы - вы тоже.
   Юлька вдруг дернулась, вскочила, - боже, до чего неуместны были  сейчас
ее платье и эти туфельки со сверкающими  пряжками!  -  уткнулась  носом  в
Ашота и заплакала, совсем по-девчоночьи, всхлипывая и хлюпая носом,  и  от
этого Ганшину внезапно стало легче.
   - Ашот, - бормотала Юлька, - вы же психолог, Ашот, как же вы... Ведь он
же... Сломанный он был. А вы... Вы его должны были на Землю. Давно уже  на
Землю. А теперь...
   Потом она кое-как успокоилась, выпила какое-то зелье, которое  подсунул
ей врач со старт-спутника, и Ганшин уложил ее в сетку в каюте, и она так и
заснула в этом своем платье с высоким стоячим воротником.
   Им пришлось задержаться на  "Арабелле"  еще  на  два  дня,  потому  что
назавтра прибыл с Земли старший инспектор космического  отдела  Интерпола,
до безумия вежливый и обходительный, не то индиец, не то непалец, по имени
Рахия  Бадхидарма,  присланный  потому,  что  умер  Йензен,  как  показало
вскрытие, от асфиксии, в то время как баллон был цел и запас  кислорода  в
нем был полным. Ганшин давал показания, потом повторял их уже на  Земле  и
лишь  много  позже  узнал,  что  все  дело  было  в  манометре:  крошечный
микрометеорит, силы которого едва-едва хватило на то, чтобы пробить стенку
манометра и заклинить собой канал, этот микрометеорит убил Йензена, потому
что манометр показывал ноль при полном баллоне, а  Йензен  оказался  не  в
состоянии не поверить прибору - безгрешному регистратору второй природы. И
случай этот теперь войдет во все учебники космопсихологии и космомедицины,
где появится какой-нибудь "синдром Йензена" или что-нибудь в этом роде.
   До  самого  возвращения  на  Землю  все  разговоры  Ганшина  с   Юлькой
ограничивались самыми  необходимыми  бытовыми  фразами.  И  только  уже  в
корабле (со старт-спутника на Землю их прихватил  рейсовый  лунник)  Юлька
вдруг заговорила.
   Они сидели в креслах, в самом конце салона; далеко впереди, над  рядами
голов  на  световом  табло  горели  слова:  "Внимание!  Пассажиров  просят
пристегнуть  ремни",  а  ниже  выскакивали  цифры,   показывавшие   время,
оставшееся до начала посадки: "17:10", "17:09",  "17:08"...  Юлькин  голос
был тих, но каждое слово она выговаривала своим цыганским контральто,  так
не вязавшимся со всем ее обликом инженю, отчетливо и точно:
   - У одного из древних народов, африканских народов,  не  то  в  Великом
Бенине, не то в Великом Бушонго среди пантеона богов, обычного пантеона, в
котором были боги войны, судьбы, любви, был еще один, особо  почитаемый  -
бог Ненастоящего. Каждому, кто поклонялся ему,  он  давал  все.  Только  -
ненастоящее. Но кто может всегда отличать настоящее от  ненастоящего?  Это
был великий бог. И страшный  бог.  Ему  ставили  идолов  -  вытесанные  из
черного базальта огромные истуканы, в глаза которым вставляли агаты. Идолы
смотрели на запад, и заходящее солнце кровавило их черные руки  и  лица  и
багровыми огнями полыхало  в  глазах.  Он  давал  все,  этот  бог.  Только
попроси. Но он и брал. Брал жизнь. Настоящую.
   Ганшин хотел спросить что-то, но промолчал. Молчала и Юлька  -  уже  до
самого Мурзука. Молчала так же, как теперь  молчала  Ора.  Ганшин  в  упор
смотрел на нее,  потому  что  теперь  он  сказал  все,  что  мог,  и  было
непонятно, что же делать дальше.
   - Спасибо, - сказала наконец Ора.
   "Все-таки она его добила..." Кого имела в виду Юлька?  Вторую  природу?
Веру в нее? Ору?
   Ору. Ганшин понял это вдруг не умом, а интуицией, которой поверил сразу
и до конца. Вот сидит она  и  молчит,  женщина,  которой  так  нужно  было
узнать, как умер человек, брошенный ею четыре года назад.  Она  узнала.  И
теперь спокойна, потому что знает, потому  что  все  ясно,  потому  что...
Ганшин не додумал до конца. На миг почудилось ему, что это она, Ора, стоит
лицом к закату, и последние солнечные лучи  кровавят  ее  узкие  пальцы  и
багрово отблескивают в почему-то не карих, а черных глазах.
   - Еще раз спасибо. - Ора задумчиво крутила в пальцах пустой фужер. -  И
простите, я отняла у вас столько времени...
   По тону, по взгляду Ганшин понял, что перестал существовать для нее.
   Он встал.
   - Пустяки. Прощайте, Ора.
   Он плечом прорвал тонкую  водяную  пленку  и  пошел  через  зал,  снова
погруженный в полумрак и наполненный танцующими парами.  Только  танцевали
сейчас что-то быстрое. Он шел, лавируя между  людьми,  стряхивая  на  ходу
брызги, орденской перевязью осевшие на пиджаке, а там, позади,  оставалась
женщина, хрупкая и  сильная,  влекущая  и  убивающая.  "Все-таки  она  его
добила..." Ненастоящая женщина с ненастоящей любовью. Женщина,  с  которой
можно умереть от одиночества.
   Ганшин вышел в холл. Здесь было светло и прохладно. Он похлопал себя по
карманам, потом подошел к стоявшему у  стены  автомату,  сунул  в  прорезь
кредитный жетон и, подождав секунду, вынул  из  лотка  пачку  в  хрустящей
обертке. На ней был изображен череп с дымящейся сигаретой в  зубах.  Почти
Веселый Роджер. Антиреклама. Ганшин хмыкнул, распечатал пачку и закурил.
   На улице было уже темно. Ганшин с минуту постоял на  ступеньках,  потом
зашагал по извивающейся дорожке, выложенной белыми квадратными плитами. По
сторонам матово отблескивали корой в свете повисших над  шоссе  "сириусов"
березы. Ганшин остановился и приложил ладонь к стволу. Кора  была  нежная,
чуть бархатистая и прохладная. Настоящая.
   Ганшин вспомнил руки Оры,  руки,  двигавшиеся  с  таким  нечеловеческим
совершенством,  каким  мог  бы  обладать  робот  или   ангел;   ее   лицо,
напряженно-внимательное и такое чужое... Что же надо сделать с  человеком,
чтобы он перестал верить даже себе? Бог  Ненастоящего...  И  в  Приземелье
нашел он своего должника. Ганшин бросил  окурок  и  растер  его  подошвой.
Метафизика! Юлькины бредни.
   Хватит! Задел он эти чужие судьбы - и будет. Незачем  копаться  в  них.
Все равно никогда и никто не узнает, что же получил - пусть ненастоящее  -
от этой женщины Йензен и за что он заплатил такой ценой. Или - вернуться?
   У самого выхода на  шоссе  стояла  телефонная  будка  -  плексигласовый
колпак на трубчатых стойках, похожий на пузырек  паука-серебрянки.  Ганшин
нырнул в этот пузырек, набрал номер. Ему долго не  отвечали.  Он  насчитал
восемь, девять, десять гудков... Потом трубку сняли.
   - Слушаю.
   Ганшин молчал.
   - Алло! - Потом требовательнее: - Алло! Ну говорите же!
   Ганшин подождал еще секунду, потом повесил трубку. Что он  мог  сказать
сейчас Юльке?
   Ганшин вышел из будки и медленно, а потом все быстрее и быстрее зашагал
по шоссе к городу. Он убегал, зная, что прав, что так и надо, и зная,  что
никогда не простит  себе  этого  бегства,  убегал,  гоня  перед  собой  то
исчезавшую, то выраставшую чуть ли не до бесконечности тень.




         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МАЙСКИЙ ДЕНЬ * 

   О всех кораблях, ушедших в море,
   О всех, забывших радость свою
   А.Блок.


        1

   В это майское утро все было прекрасно: и  море,  очень  синее  и  очень
спокойное,  такое  спокойное,  что  кипящие  кильватерные   струи   из-под
раздвоенной кормы "Руслана" уходили, казалось, в бесконечность, тая где-то
у самого горизонта; и небо, очень синее и очень прозрачное, с  удивительно
уютными и ручными кучевыми облачками,  томно  нежившимися  на  солнце.  От
палубы пахло совсем по-домашнему, как от пола в той допотопной бревенчатой
хоромине в Увалихе,  где  Аракелов  отдыхал  прошлым  летом.  Каждое  утро
хозяйка,  баба  Дуся,  болтливым  колобком  катавшаяся   по   дому,   мыла
некрашеный, отполированный годами и шагами пол, надраивала его голиком,  и
вокруг распространялся аромат дерева, солнца и воды... Собственно,  почему
солнца? И почему воды? На этот вопрос Аракелов ответить не  мог.  Ему  так
казалось - и все тут. Этот запах будил его, он еще несколько минут  лежал,
вслушиваясь в мерное шарканье голика  и  невнятное  пение-бормотание  бабы
Дуси, и его наполняло чувство полного и отрешенного отдыха.
   Так оно было и сейчас. Свои шестьсот часов он отработал.  Теперь  можно
позволить себе роскошь поваляться в шезлонге в тени  "Марты",  глядя,  как
сливаются и тают вдали пенные полоски, говорливо  рвущиеся  из-под  кормы;
можно почувствовать себя на  борту  "Руслана"  просто  пассажиром,  этаким
пресыщенным туристиком, совершающим очаровательный круиз "Из зимы в лето".
Шестьсот часов - по шестьдесят на каждой из десяти  глубоководных  станций
программы - дают на это право. Жаль только, кейфовать ему недолго:  завтра
"Руслан" зайдет  на  Гайотиду-Вест,  а  оттуда  на  перекладных  -  сперва
дирижаблем "Транспасифика" до Владивостока, потом самолетом - Аракелов  за
три дня доберется домой. А там и до отпуска рукой подать...
   Эх! Аракелов с удовольствием потянулся, заложил руки за голову  и  стал
смотреть, как резвится в полукабельтове от  борта  "Руслана"  небольшая  -
голов десять-двенадцать - стайка дельфинов-гринд. Здоровенные зверюги чуть
ли не в тонну весом вылетали  из  воды,  с  легкостью  заправских  балерин
совершали этакий "душой исполненный  полет"  и  гладко,  почти  без  брызг
возвращались в море. Это выглядело так  противоестественно,  что  невольно
захватывало дух.
   Через полчаса Аракелову пришлось все же встать  и  вслед  за  неумолимо
сокращавшейся тенью передвинуть шезлонг метра на два в сторону, под  самый
бок "Марты". Аракелов похлопал рукой  по  прохладному  металлу  ее  борта:
"Лежи, лежи, чудовище, мы с  тобой  славно  поработали.  Только  тебе  еще
маяться и маяться, а я уже все. Впрочем, тебе-то что, ты  железная...  Это
про нас только говорят, что мы железные. А  на  самом  деле  мы  вовсе  не
железные. Мы черт знает насколько не  железные.  Не  то  что  ты!  А  пока
отдыхай... Сколько ж тебе отдыхать? Дня два, пожалуй. Помнится,  следующа
станция милях в пятидесяти севернее Караури. Точно, два дня. Значит, когда
ты пойдешь туда, вниз,  я  буду  спокойненько  перекусывать  где-нибудь  в
буфете..."
   "Марта" была батипланом  из  третьего  поколения  потомков  "Алвина"  и
"Атланта". Маленькая двухместная машина, скорее похожая на самолет, только
с перевернутым  почему-то  вниз  хвостовым  оперением.  Этакий  несуразный
пятиметровый самолетик,  тяжеловесный  такой  самолетик,  даже  на  взгляд
тяжеловесный, хотя в воде он и мог дать сто очков форы любому истребителю.
"Ну это я, пожалуй, подзагнул, - подумал Аракелов. - Это слишком.  Но  все
равно, посудинка  хороша".  Недаром  она  неизменно  вызывала  завистливые
вздохи  коллег  с  "Гломара  Саммерли"  и  "Ашоки",  с  которыми  "Руслан"
встретился в море. Аракелов снова нежно погладил рукой стальной б