ии  Глоссоп?  Алекса  Лурье?  Татьяны  Додиной?
Матильды Геворкян? Ганса Фихтера? Корнея Яшмаа? Джорджа Полански?
     Восемь раз  Фарамон сказал  "нет!" и,  по-моему,  окончательно подорвал
свое здоровье. Откинувшись на спинку дивана, он закрыл глаза и  отрешился от
мира.
     - От Рудольфа Сикорски? - спросил я по инерции,  почти уверенный в том,
что уж теперь-то услышу "да".
     Фарамон не реагировал. Дышал он ровно, возможно, спал.
     Я встал и подошел к домашнему терминалу Ландовской. То, что я собирался
сделать, было, вообще говоря, нарушением закона, и, если бы Ванде захотелось
доставить мне неприятности, она бы  легко это  сделала. Но у  меня просто не
было иного выхода.  Я разблокировал систему и ввел свой личный код, поставив
гриф "0" для получения информации.
     Меня интересовали  две  вещи: профессиональные файлы госпожи Ландовской
(они должны были присутствовать наверняка) и ее личные записи (мне почему-то
казалось, что  женщины подобного типа не могут  жить, не записывая в дневник
свои соображения, жизненно важные для человечества). Уровень, куда Ландовска
запрятала то и другое, располагался, по-моему, где-то в центре компьютерного
мироздания.  Во  всяком   случае,  моя   программа  сначала   провалилась  в
киберпространство общепланетной сети и долго (минуты три - и  это при полной
загрузке!) шарила  в  ней  прежде, чем  натолкнулась,  наконец,  на  подобие
колодца, на дне которого и находились личные файлы госпожи Ландовской.
     Не став дожидаться, пока программа опустится до нужного  мне уровня  по
лестницам декодирующих подпрограмм, я вытащил из-под панели терминала шарики
биодатчиков, налепил  их себе на мочки ушей и вошел в киберспейс, оказавшись
практически без привычного модального перехода на краю пропасти.
     Пространство вокруг было черным, как  мироздание в момент акта творения
-  ну,  это  естественно,  я  ведь отрубил все  каналы, по которым  файловая
система Ландовской связывалась с виртуальным окружением. Пропасть, в которую
мне  предстояло опуститься, выглядела жерлом  действующего  вулкана,  из нее
несло жаром, пахло паленым, но свет,  который  шел  изнутри, был не красным,
как следовало бы ожидать, но сине-зеленым, будто на дне плескался  океан,  а
не кипела лава.
     Моя программа уже опустилась на несколько уровней и проложила  для меня
дорогу  в виде прорубленных в  вертикальной стене ступеней. Ждать у меня  не
было  времени,  хозяйка  могла  вернуться,  и  я  бросился  с  обрыва  вниз,
рассчитывая, что ведущей программе ничего не останется, как ринуться следом,
а точнее - чуть впереди меня, опережая на одну раскодировочную подпрограмму.
Это было опасно - если возникнет сбой (вполне возможный при столь варварском
обращении с многоярусным киберспейсом), то мое сознание просто  вывалится на
поверхность,  в самой же системе могут возникнуть  необратимые изменения:  я
больше  не  смогу  получить  никакой  информации  -  любой  компьютер  будет
воспринимать  меня как  чужака.  Ну и ладно.  Вернусь на Землю и восстановлю
допуск, сейчас нужно плавно опуститься и...
     Плавно  не получилось. Один  подпрограммный уровень - не та подушка, на
которую  имеет  смысл  падать  с  высоты десятого  этажа. Мозг будто стянуло
обручем, боль была страшная, но и прошла быстро.
     Я увидел себя стоявшим на дне колодца. Стены  были  гладкими и синими -
значит, я не нарушил ни  системы кодов, ни  содержания  базы данных.  В  обе
стороны  вели два тоннеля, вход в которые был  закрыт  заглушками.  Заглушки
можно было открыть, подобрав ключи, но у я не хотел терять время.
     Я ударил кулаком, брызнули осколки, и проход открылся. Несколько шагов,
и я оказался в просторном кабинете, стены которого представляли собой  панно
с изображением  эклиптического  круга  Альцины. Профессиональная  мастерская
астролога. Не то, что мне нужно в данный момент.
     Я  отступил и ударил по другой  заглушке. Второй коридор оказался  чуть
длиннее, и...
     Когда  бьют по голове,  это всегда болезненно. Даже,  если находишься в
виртуальном мире.

x x x
     Открыв глаза,  я  обнаружил, что сижу под тенистым деревом. Было тепло,
даже  жарко. Голубое  небо бесконечной  высоты.  Густая тень -  черная,  как
вечность.  Я  поднял  руку, чтобы пощупать затылок (мне  казалось,  что  там
должна быть рваная рана), и  неожиданно  обнаружил, что совершенно  обнажен.
Более того, тело было не моим. Мне,  Максиму Каммереру,  руководителю Отдела
чрезвычайных происшествий Комиссии по Контролю, месяц  назад  исполнилось 43
года. Мне, сидевшему под деревом, было от силы двадцать.
     -  На,  поешь,  очень  вкусно!  -  сказал  тоненький,  но  одновременно
глубокий, как Марианская  впадина, женский голос, и  я  увидел гибкую  руку,
появившуюся из-за моей спины. На  изумительно красивой ладони женщины лежало
яблоко,  форма которого и цвет  наводили на мысль  о том, что,  если и  вкус
будет  столь  же  совершенным, то  существует лишь одна  возможность достичь
вечного блаженства - съесть этот плод.
     Я  обернулся. Улыбка, возникшая на моем лице, была, несомненно, улыбкой
идиота.  Могло  ли  быть иначе?  Рядом сидела обнаженная женщина.  Она  была
совершенна.   Точнее,   она   была   совершенна   ровно   настолько,   чтобы
соответствовать  моим  представлениям о  женской красоте.  Черные волосы  до
плеч. Карие  глаза. Ямочка на подбородке. Крепкая грудь, будто две церковные
маковки.
     - На, поешь,- повторила женщина и улыбнулась.
     Из-за  ствола  дерева  на  мгновение  появилась и тут же исчезла хитрая
мордочка, и я сразу пришел в себя.
     Модельный мир. Ситуация выбора  в компьютерной игре, куда меня вовлекли
против воли. Почему именно эта  игра  оказалась запечатанной и помещенной на
дно блокированной памяти  в  виртуальной системе госпожи Ландовской, мне еще
предстояло  выяснить,  хотя я  был  почти уверен в  том,  что к решению иоей
проблемы именно эта ситуация отношения не имела. Но, не отреагировав должным
образом на приглашение  Евы, я, Адам, вряд ли мог сделать хотя бы один шаг -
и даже мой личный код-допуск не смог бы помочь по  той простой  причине, что
все,  что могло быть этим  кодом взломано,  было уже взломано,  и дальнейшее
зависело  не от  мощности  системы, а  от моей  личной  сообразительности  и
понимания ситуации.
     Я мог протянуть руку и взять  яблоко из  руки Евы, но мог и отказаться.
Мог,  к примеру,  встать, обойти дерево,  за которым ждал результата  своего
эксперимента   Змей-искуситель,   и   прямо  спросить  у  этого   нахального
пресмыкающегося, зачем ему  нужен  этот искус.  Нет, "зачем" - это  понятно.
Нужно спросить, что произойдет, если я откажусь  от яблока, поскольку вообще
не ем фруктов.
     Ева смотрела  на меня требовательно  и,  в то же время, лукаво. Она  не
спрашивала, хочу ли я надкусить поганый плод. Она сказала "на, ешь" и ждала,
что я исполню ее желание. По  сути, выбор мой состоял вовсе не  в том, чтобы
съесть или  не съесть  яблоко  и  - совершить или не совершить грехопадение.
Грехопадение  уже  было совершено, на  кожуре ясно  видны были следы  Евиных
зубов.  От моего поступка ровно ничего не  зависело.  Я мог  взять  яблоко и
съесть - и  Творец прогнал бы нас с Евой из Рая за нарушение Его воли. Я мог
ударить Еву по прекрасной  руке, и  яблоко  покатилось  бы в  сочную зеленую
траву, доставшись тем, кому и было изначально предназначено,  -  червям.  Но
Ева была бы все равно изгнана из Рая за нарушение Его воли, и  мне ничего не
оставалось  бы,  как последовать  за ней. Точнее  -  пойти с высоко поднятой
головой впереди своей половины. Потому  что  я отвечал за поступки Евы перед
Творцом. Из  моей  сути  была  создана  мне  женщина.  И  именно мое,  а  не
собствнное,  невысказанное  и даже  непродуманное,  желание  Ева  выполнила,
сорвав плод.
     Единственное, что я мог сделать сейчас во искупление греха, это - убить
Еву.  Хотя бы вон  тем  кривым  поленом, которое  валялось неподалеку, будто
специально созданное для убийства и  оставленное Творцом на  видном месте. Я
убил  бы  не  Еву,  не первую  женщину. Я  убил бы  ту  свою  суть,  которая
изначально была греховной. Ту суть, которую Творец намеренно отделил от меня
и  немедленно  поставил  эксперимент, желая  проверить, действительно  ли я,
Адам, первочеловек, лишился всего греховного, что было во мне. Действительно
ли,  удалив  женское начало, Творец  получил  во мне самое  совершенное свое
создание.
     Чтобы доказать свою верность Ему, я просто обязан был лишить Еву жизни.
Уничтожить грех в самом его зародыше. Любое другое решение было половинчатым
и потому решением проблемы считаться  не могло. Оставив Еву  жить,  я,  даже
отобрав яблоко, даже ударив жену свою, даже прочитав  ей дюжину проповедей о
пользе воздержания,  все  равно стал бы соучастником  греха,  ибо сама  суть
греховности,  выделенная  из  меня,  -  Ева,   жена  моя,-   продолжала   бы
существовать, и не сегодня, так завтра нашла бы повод для новой провокации.
     Ситуации выбора в действительности  не существовало. Выбора не было - я
обязан был убить.
     Но убить я не мог.
     Нет, не потому, что заповедь "не убий" тоже была Его указанием - прямым
и  точным.  Заповедь  эта стала нравственным императивом  гораздо позднее, а
сейчас, в Раю, отягощенном одним-единственным грехом, убийство не могло быть
оценено  Им  как грех. По  очень  простой причине: убивая  Еву, я не убил бы
человека.  Не убил бы  женщину. Пока между нами еще не существовало  никаких
человеческих  отношений (кроме единственного обращения "на, ешь!"), Ева была
не  женщиной еще,  но  лишь формой женщины. Содержание  же, суть  Евы,  были
моими. Тем, что Творец извлек из меня  и что  еще не успело измениться, живя
собственной жизнью.
     Убив Еву, я убил бы свою суть.
     Убив Еву, я убил бы себя, поскольку, лишенный сути, не мог бы жить.
     Творец создал меня - человека,- потратив целый день. Он  сказал  "и вот
хорошо  весьма". И я, самое совершенное Его создание, сразу же покончил бы с
собой, доказав Создателю, что труд его был напрасен.
     Я   протянул   руку  и   взял   яблоко.   Я  улыбнулся   Еве  -   моему
отражению-антиподу -  кислой улыбкой, куда более кислой,  чем оказался  вкус
плода, когда я вонзил в него зубы.
     Змей-искуситель захихикал  за  деревом.  Ему казалось,  что  он  унизил
Творца. Бедняга. Он выполнил Его волю,  сам о том не подозревая, -  только и
всего.
     Яблоко хрустело на зубах, мягкая рука Евы перебирала мне волосы, и я не
ощущал ничего, кроме тихого бешенства. Я терпеть не могу ситуации, в которых
выбор  предопределен.  Особенно ситуации,  когда  предопределенность  выбора
становится  понятной  лишь  в  тот  момент,  когда ты собираешься  совершить
действие, изначально запрещенное и неосуществимое.
     Если Ландовска играла  в эти  игры со  своими клиентами, я не  хотел бы
стать ее клиентом. Если она играла в эти игры сама с собой, мне было ее жаль
- нелепо играть в игру, в которой от игрока ничего не зависит.
     Я доел яблоко, встал и,  не глядя на Еву, пошел искать  выход из Рая. Я
знал, что  Ева, моя суть, последует за мной, потому  что выбора не было и  у
нее.
     Мягкая трава щекотала пятки.
     - Эй,- сказал  я вслух,  обращаясь  то ли к госпоже  Ландовской, то  ли
непосредственно  к компьютерной программе,- нет ли чего-нибудь поинтереснее?
И желательно без теологических экскурсов!

x x x
     Меня поняли буквально.
     Я стал Вселенной.
     Я  был сжат в математическую  точку. Для  меня не существовало времени,
потому  что  никакие  процессы  не происходили.  Для  меня  не  существовало
пространства, потому что математическая точка не обладает  измерениями.  Что
при  этом  могло означать  самое понятие "существования"  я  не в силах  был
определить, поскольку для описания понятия пришлось бы выйти за его пределы,
а это было невозможно.
     Я был, и меня не было.
     Нормальное противоречие,  для решения  которого  изначально  существует
лишь одна альтернатива, один выбор. Быть или не быть.
     Да?
     На  самом деле  выбора не  было.  Я  не мог выбрать "не быть"  по очень
простой   причине:   тогда   некому   было   бы  разбираться  в  последующих
альтернативах,  игра  потеряла  бы смысл -  главный  игрок  признал бы  свое
поражение, не сделав даже первого хода.
     Значит - быть.
     И стало так.
     Кокон   взорвался,   возникло    пространство,    события    понеслись,
последовательность их  стала  временем. И  ничего в  этом процессе  от моего
выбора  не  зависело тоже. Все было  предопределено начальными и  граничными
условиями в момент взрыва, и состоянием вещества, и состоянием полей, и даже
принцип  неопределенности, возникший  одновременно  с  Мирозданием,  не  мог
повлиять на выбор пути развития Вселенной.
     - Эй,- сказал  я,  обращаясь к компьютеру, будто к партнеру в  шахматы,
который  с самого начала  принялся  жульничать, оставив противнику  для игры
только одну пешку  и  окружив  ее со  всех сторон  своими тяжелыми фигурами,
создав ситуацию цугцванга.- Эй,  нельзя ли играть без  форы? Я тоже хотел бы
сделать ход!
     Сказал и только тогда понял, что компьютер вовсе  не создавал  для меня
обычных игровых ситуаций. Не стала бы Ландовска запечатывать на дне колодца,
будто смерть Кощея, некую игру, в которую играла на досуге.
     Она имела,  что  сказать,  и  сказала то,  что имела. Теперь  это  было
очевидно.  В  начальных  ситуациях создания  Мира - в  материалистической  и
идеалистической их трактовках -  проблемы выбора  не  было.  Задана  была не
только начальная ситуация, но и вектор развития. Единственный и не зависящий
от человеческой воли.
     Похоже, что компьютер следил за ходом моих мыслей, и для  общения с ним
мне не нужно было кричать. Едва я сделал свой вывод, игровая  ситуация резко
изменилась.  Ощущение  было  болезненным,  а  мир,  в  который меня  ввергла
программа по воле Ландовской или, возможно, вопреки ей, оказался ужасен.

x x x
     Я  стоял перед  большим  плоским  камнем  и в  правой  руке сжимал нож.
Хороший  нож, из обсидиана, обточенный до той  степени остроты, когда уже не
нужно  думать,  удастся  ли  совершить  этим  ножом  то,  для  чего  он  был
предназначен.
     Я  стоял перед  большим плоским камнем,  а на  камне лежал лицом  вверх
юноша лет семнадцати. Юноша  смотрел мне в глаза, он ждал. В глазах  не было
ни страха, ни покорности, ни ненависти, - только любовь. Мой сын Ицхак любил
меня,  отца  своего Аврама.  Он  готов был  принять  смерть  от  моей  руки,
поскольку  выбора у  него не было. Я не предоставил собственному сыну  права
выбора.
     Право это было только у меня.
     Творец потребовал, чтобы я принес  ему  в  жертву сына своего Ицхака. Я
мог  исполнить требование, но мог и отказаться. Он не  сказал об этом прямо,
но  я  знал, что Творец испытывает меня. Он хочет знать, насколько  я  верен
Ему, насколько люблю Его, насколько покорен Его воле.
     Я мог  выбрать. Принести сына моего  в  жертву, как требовал Творец,  -
доказав свою безусловную верность.  Или отказать Ему в этой жертве, возвысив
свою гордыню  до  предела,  далее которого  путь  мой  в этом мире  стал  бы
непредсказуем, ибо никто не смог бы предвидеть всех последствий Его гнева.
     Отдать сына и следовать дальше по пути ясному, предсказуемому на многие
века  - пути  верности  Ему,  единения с  Ним. Только  на  этом пути  смогут
существовать Пророки.
     Или нарушить Его волю, сохранив Ицхаку жизнь, лишиться Его поддержки, -
и путь  мой,  и  путь всех  потомков  моих  станет неясным, скрытым  во тьме
времен.
     Я мог  выбрать между  Смыслом и его  отсутствием.  Правда,  выбор  этот
означал  и другое  - рабство или свободу. Стать  Ему рабом и  видеть  дорогу
впереди. Или стать свободным, но погрузить будущее рода в туман неведения.
     По  сути,  выбора не  было и здесь. Я мог  рыдать, я мог рвать на  себе
остатки волос, я мог проклинать Его, зная, что вопли мои, достигнув Его уха,
никак не смогут изменить Его решения подвергнуть меня этому испытанию.
     Я занес над Ицхаком нож  и, опуская  лезвие, проклял Его самым страшным
проклятием.
     И в это мгновение я прозрел.
     Нож  опускался  медленно-медленно,  рука  моя  будто лежала  на  мягкой
пуховой подушке и продавливала ее, а  память ринулась вверх, и я увидел, что
произойдет со мной в следующее мгновение, и через год, и через десять лет, и
что случится с  сыном  моим Ицхаком, и  с именем моим, которое мне предстоит
изменить, добавив к нему всего одну  букву,  и с  племенем моим,  и со всеми
людьми, к моему  племени не принадлежащими, - через год, сто,  тысячу лет, и
еще позже; я увидел города, страны,  корабли, ракеты и бомбы, я увидел  все,
что, как мне казалось, видел и раньше, но, все же,  никогда не видел, потому
что ничего еще не  произошло,  все только предстоит, и все будет именно так,
как я увидел, потому что решения определяют путь.
     Это было не мое решение, но выполнить предстояло - мне.
     Твердая  рука  перехватила  мою  ладонь,  когда  острый  кончик  лезвия
коснулся  груди  сына  моего Ицхака там,  где сквозь кожу видна была  слабая
пульсация сердца. Он.  Он  остановил меня.  Он  не позволил  мне. Он испытал
меня, и я выдержал. Я был покорен Ему. И Он позволил мне увидеть будущее.
     Будущее, о котором я никому не смогу рассказать...
     Нож выпал из моей руки, и я заплакал.

x x x
     Виртуальная реальность  оказалась  выполнена настолько профессионально,
что я ощутил  вкус соли на губах. Я слизнул собственные слезы и подумал, что
Ландовска слишком увлекается  историей религий. Наверняка на самом  деле все
происходило иначе, и, если кто-то из древнееврейских пророков когда-то стоял
перед дилеммой Аврама, то причиной наверняка было не испытание, предложенное
Творцом. Причина была сугубо земная.
     Должно быть, компьютер  ощутил мое сопротивление. Что-то переключилось,
мир сначала вспыхнул белым, а потом излился  черным,  и в смешении этих двух
цветов  возникла  комната.  Келья.  Высокий  потолок. Большой  дубовый стол,
заваленный листами пергамента. Перо в моей руке.
     И мне  опять предстояло  выбрать. В игре  явно просматривалась система.
Программа  ставила   передо   мной  ситуации  выбора,  взятые   из   истории
человечества  и  Вселенной.  Более того,  программа  убеждала  меня,  что  в
предложенных  ситуациях  выбор  был  чрезвычайно  прост,  поскольку  его  не
существовало   вовсе.  Программа  желала,   чтобы  я   сделал  ход,   но  не
предоставляла мне такой возможности, лишая игру смысла.
     Чего она хотела от меня сейчас?
     Мое  имя было  -  Мишель де Нострадам. Я сидел,  откинувшись на высокую
спинку жесткого стула, и прозревал будущее.
     Я  наблюдал.  Я не  вмешивался в ход  событий  (да  и как  бы я мог это
сделать?), но от моего дыхания что-то непрерывно менялось в этих  картинках,
и я никак не мог ухватить суть. Я  не понимал того, что видел.  Я должен был
это  описать,  но у меня  не  было  нужных слов. Я должен  был назвать даты,
сроки, страны, но все это  ускользало, расплавлялось в намеки,  сползавшие с
кончика  пера  на  пергамент  и  оставлявшие  свой  след  в  форме  странных
четверостиший, возникавших, будто отражения виденных мной картин.  Отражения
получались кривыми, и иными быть не могли.
     Я  увидел,  как ровно через двести тридцать  лет  в  Париже  поведут на
эшафот французского короля, я заглянул в его расширенные от ужаса глаза, но,
когда я  обмакнул  перо  в чернила  и занес  руку над  пергаментом,  видение
расплылось,  оставив в  мозгу нечеткий  отпечаток, а в памяти  -  затухавший
след. И я сумел только вывести:
     "Ночью через Королевские вороты в путь отправится она,
     Королева, белый драгоценный камень, и Король, весь в сером,
     Путь через Варенн - неверный путь, и выбор Капетинга
     Приведет к огню и буре, крови и ножу..."
     Перечитав напи