Марианна АЛФЕРОВА
				Рассказы

ЖЕНЩИНА С ДИВАНЧИКОМ
РЕШЕТКА
ДАР - ЗЕМЛЕ
ПЕЙЗАЖ С ОСТРОВОМ НЕВО
САЛОН ДЛЯ РОБОТА





                            ЖЕНЩИНА С ДИВАНЧИКОМ


     Единственный ребенок родился утром.
     Ася была как все, ничем не отличима.  Разве  что  размеры.  Акушерка,
взглянув  на  выпирающий  из-под  застиранной   казенной   рубахи   живот,
презрительно скривила губы.
     - Что ж это у вас, женщина, такие маленькие желания?
     - Так ведь  я...  я  по-нормальному,  -  смущенно  пробормотала  Ася,
хватаясь руками за спину и ожесточенно гримасничая, пытаясь подавить боль.
     -  Что,  по-нормальному?  -  не  поняла   акушерка.   -   Все   хотят
по-нормальному. Вы же знаете: в случае кесарева вещи конфискуются...
     - Нет, нет, кесарева я совершенно не хочу, - замотала головой  Ася  и
просительно взглянула на акушерку.
     В Асином лице, уже немолодом, с морщинками и дряблостью  вокруг  глаз
проступило что-то детское, беспомощное.
     - Вы бы знали, как я его ждала...
     - Здесь все  ждали!  Вот,  слышите,  -  акушерка  кивнула  в  сторону
полураскрытой двери, откуда неслись непрерывно короткие отчаянные вскрики.
- Диван, вишь захотела, - акушерка хмыкнула.  -  Ей,  конечно,  предложили
кесарево. А она - ни в какую. Ладненько, пусть попробует, родит...
     Акушерка наконец встала, не теряя величия, ей  присущего,  вытолкнула
из-за  стола  свое  дородное  тело,  подцепила  небрежно  из   ящика   три
стиранные-перестиранные серые тряпки и протянула их Асе, будто  одаривала.
Потом опять-таки небрежно и снисходя кивнула на полураскрытую дверь -  все
ту же, откуда кричали, и проговорила лениво, теряя уже всякий интерес:
     - Крайняя кровать у двери.
     В комнате,  высокопотолочной,  с  кафелем  по  стенам  и  стеклянными
широкими дверьми враспашку, освещенной мертвым белым светом, стояло четыре
высоких металлических кровати.  На  одной,  ближней  к  окну,  и  от  всех
отдельной, взбрыкивая белыми полными ногами, лежала та женщина,  чей  крик
непрерывно несся в коридор. Рубаха ее вздымалась горой на  животе.  И  Асе
стало боязно, потому что было просто невозможно вообразить такой живот.
     Очередной крик перешел в  невообразимый  звериный  рев.  Содрогнулись
даже стены. Но в комнату никто не вошел.
     - Женщина, ртом не рожают, - донесся из коридора наставительный голос
акушерки.
     Ася видела в полураскрытую дверь ее ноги, перекинутую одна на другую,
слегка подрагивающий носок лакированной туфельки.
     "Туфель ужасно равнодушный", - подумалось Асе.
     Две другие обитательницы палаты лежали пока тихо, прикрывшись  такими
же серыми истерзанными тряпками, какие выдали Асе, и, дожидаясь схваток  и
боли, переговаривались меж собой.
     - Я выбрала телевизор, хороший, но маленький,  -  говорила  одна,  со
связанными на затылке в хвост волосами. - Все говорят -  телевизор  -  это
совсем не сложно. Муж, конечно, хотел новую  модель.  Но  я  сказала:  сам
такой рожай.
     -  Да,  им,  мужикам,  все  диваны  подавай,  -   хитро   прищурилась
здоровенная тетка на третьей койке. - А здесь не  очень-то  помогают.  Все
больше жмут на кесарево. Надеются, что вещи им останутся...
     - Нет, но какое имеют право! Почему отбирают! Вещи-то наши,  кровные!
- возмутилась та, первая, с хвостиком, и внезапно вся закривилась от боли,
вцепляясь намертво пальцами в спинку кровати.
     - Неправильное развитие, говорят, - хмыкнула толстуха.  -  Но  я  так
понимаю - это им все в прибыль. За одну зарплату никто ноне не карячится.
     - Так что ж делать... - растерялась женщина с хвостиком.
     - А с умом все надо. Чего ради  девять  месяцев  носить,  блевать  по
утрам, ни тебе купанья, ни загоранья, и выйти порожняком?! Поищите  других
дураков. Я тут в четвертый раз. Сейчас пришла за холодильником. И рожу,  и
без единого разрыва. Надо с умом все делать, -  повторила  толстушка  свою
любимую  фразу,  -  начинать  с  маленького,  ну   хоть   с   портативного
магнитофончика. А потом и размеры увеличивать. Не  зарываться  -  главное.
Сразу - не с дивана, - и она с ухмылкой кивнула в сторону койки у окна.
     - Главное, что обидно: одна вещь не чаще раза  в  год  получается,  -
вздохнула женщина с хвостиком, отпуская наконец спинку кровати и  переводя
дыхание.
     Мысли ее однако текли правильно и не сбивались, не то  что  в  Асиной
голове, где все мешалось, и лезло одно на другое. У  женщины  с  хвостиком
был полный порядок во всем.
     - Раньше  мужики  все  руками  делали,  -  продолжала  она,  и  опять
закривилась, задергалась - схватки частили, ей уж срок был в родилку идти,
но из коридора никто не шел ее смотреть, а она терпела, не  кричала  и  не
звала.
     - Э, милая, скажи спасибо, что еще так могут, - отвечала толстушка. -
И тут свои прелести есть - если с умом, конечно. Предохраняться  не  надо,
живи в свое удовольствие. И вещи задаром. Не часто, но если с умом,  можно
и видик забабахать.



     Явился врач. Голубая шапочка. Белый халат. Глаза внимательные.  Но  с
тоскою. Все почти  настоящее.  Легкий  налет  внимания.  Присел  на  Асину
кровать. Положил руку на живот, взглянул на часы, засекая время.
     - Как схватки? - спросил и, будто между прочим, добавил, - Что там  у
вас?
     - Ребенок, - призналась Ася очень тихо.
     - Что? - он не понял, дернулся,  сбился  считать  время,  и,  раскрыв
глаза, ослепленные вечно-белым жизненным светом, уставился на Асю.  -  Как
ребенок? Самый обыкновенный ре... бенок?
     Ася молча кивнула и судорожно глотнула, силясь убрать комок из горла.
Ей вдруг сделалось очень стыдно своей глупости.
     - И как вам это удалось?
     - Не знаю... - отвечала она одними губами.
     Он вскочил и бросился вон из комнаты, не обращая внимания  на  вопли,
что по-прежнему неслись с  койки  у  окна.  Но  через  минуту  вернулся  и
остановившись в дверях, сделал энергичный жест:
     - Идите за мной! Скорее! Скорее!
     Ася сползла с койки, и, собрав в ворох серые  свои  тряпки,  в  самом
деле побежала неким подобием трусцы, шаркая спадающими с ног тапками.
     В другой комнатке, маленькой, угловой, но тоже с кафелем  и  с  белым
светом, все было заставлено высокими стальными шкафами с серыми  безликими
дверями. Здесь, уже на низкой, но так же  обклеененной  кушетке,  валялись
какие-то драные резиновые ремни, клубком свивались провода и, проплутав по
полу меж ножек стульев, тянулись  к  высокому  скособоченному  шкафу.  Ася
прилегла на кушетку бочком,  а  человек  в  голубой  шапочке,  чертыхаясь,
принялся затягивать обрывки ремней вокруг Асиного живота,  скрепляя  куски
медицинскими зажимами. Ремни срывались, уползали куда-то за  спину,  будто
были живыми. Наконец кое-как удалось с ними справиться. Врач  потянулся  к
панели,  для  Аси  невидимой,  что-то  там  принялся   крутить.   И   тут,
оглушительное, прорвалось в комнату: бах-бах-бах...
     - Однако!.. Катерина! - крикнул врач зычно.
     Из-за дверей, будто только и дожидавшись этого оклика, и там  до  той
минуты стояла наизготовку, появилась худенькая девушка с черными  до  плеч
из-под белой шапочки волосами и черными чуть косо прорезанными глазами.
     -  Да,  Георгий  Алексеич,  -  вымолвила  она  с  какой-то  восточной
покорностью, и в то же время что-то веселое, лукавое мелькнуло в темных ее
глазах.
     - Ты только посмотри! Послушай! Сердце!
     - Где?
     - Да тут!
     И Алексеич почему-то ткнул пальцем в безликий серый шкаф,  как  будто
чудо относилось к этому шкафу, и там в  самом  деле  объявилось  настоящее
стучащее живое сердце.
     - Так там ребенок,  -  с  лукавою  улыбкой  и  нимало  не  удивляясь,
сообщила Катерина.
     Казалось, врач и сам наконец поверил.
     - Зачем вам ребенок? - спросил он с какою-то  тоскою,  вглядываясь  в
Асино лицо, будто силился что-то разглядеть, разгадать.
     - Не знаю... - Ася недоуменно вздернула плечи и тут же вся скрючилась
от накатившейся боли.
     - Катерина, ты что-нибудь понимаешь? -  обратился  Алексеич  вновь  к
черноглазой.
     - Понимаю, Георгий Алексеич.
     - Да? Занятно. А как же открытие века?  Живые  вещи?  Что  ж  теперь,
возврат к старому, да? А мы?...
     Он отстегнул ремни и махнул рукой, отпуская: идите, мол...
     И уже одной Катерине, решив, что Ася  вышла  и  не  слышит,  сообщил,
вздыхая:
     - А моя очередь на видик так и не подошла.
     - Так вам холодильник в том году достался...
     - Так в том году!..


     В коридоре на каталке, накрытая линялыми от  частых  стирок  одеялом,
лежала женщина с хвостиком. Лицо было  влажное  и  мятое,  и  волосы  тоже
влажные, и косами свесились на одну  сторону.  В  изголовье,  под  клеенку
затолкнутые, высовывались тапочки.
     Ася остановилась.
     - Ну как?
     Женщина разлепила глаза, мутная мгновенная улыбка скользнула по белым
губам.
     - Он там...  -  она  повела  глазами,  показывая  в  сторону  ближней
комнаты. -  Показали  сразу  же.  Как  родился.  Еще  в  этой,  в  смазке.
Противный,  -  женщина  судорожно  вздохнула.  -  А  потом,  как   обмытый
принесли... Такая прелесть! Маленький, конечно, очень. Но подрастет.
     Женщина прикрыла глаза. В белом больничном  свете  лицо  ее  казалось
прозрачным до синевы.
     Ася оттолкнулась от каталки, как от пристани,  и  поплыла  дальше  по
коридору, разгребая руками воздух, будто в самом деле плыла.  Остановилась
перевести дыхание. Против были двери. Как раз той комнатки,  куда  выносят
рожденное.  И  тоже,  как  всюду  здесь  приоткрытые.  В  комнате,   кроме
ярко-белого, горел еще вовсе мертвый, синий свет. У стен - столы.  Человек
в белом халате склонился  над  чем-то...  кем-то...  Ася  потянулась  было
разглядеть, но тут взгляд перебило - приметила  она  то,  о  чем  говорила
женщина  на  каталке,  блаженно  и  умиротворенно   улыбаясь.   Маленький,
темно-красный, прочти вишневый корпус. Темно-зеленый, слабо  светящийся  -
значит,  живой  -  экран.   Новорожденный   телевизор   со   смотанным   и
перевязанным, как пуповина, шнуром на боку. Тут же  прилеплена  -  в  трех
местах - бирка с номером и фамилией матери.  Ася  почему-то  вздрогнула  и
попятилась. Ей показалось,  что  телевизор  сейчас  закричит.  Но  в  этой
комнатке было тихо. Кричали - только там, до рождения. А после  -  тишина.
Это-то так и поражало. Не было слабого, первого в жизни -  ля,  ля,  ля...
Требовательного плача существа, утомленного первым серьезным усилием.
     Придерживая руками живот, Ася  вернулась  назад,  в  первую  комнату.
Здесь осталась только одна женщина - на койке у окна, у  которой  ожидался
диван. Теперь ее наконец удостоили вниманием. Возле койки  стояли  двое  -
Георгий Алексеич и акушерка, но не Катерина, а та, что не  вылезала  из-за
стола, сидела, покачивая полной ногой в лакированной туфельке.
     - Соглашайтесь на кесарево, - хмуро  бубнил  Георгий  Алексеич,  и  с
тоскою оглядывал комнату, в которую пока больше никто не прибывал.
     - Фиг  вам!  -  взвыла  женщина,  вновь  вскидываясь  на  кровати  от
очередного приступа боли. - Хитренькие какие! Диванчика моего  захотелось!
Нет! Нет! Нет!
     Георгий Алексеич отошел от нее с кислою миной.
     - За сегодня -  ни  одного  отказа,  -  торопливым  шепотом  сообщила
акушерка. - Поумнели все. За  большое  не  хватаются,  рожают  поменьше  и
подороже. Ну разве что какие патологии. Так ведь  с  патологией  -  так  и
работать будет хреново...
     На секунду она запнулась, и, бесцеремонно глянув  на  Асю,  почти  не
сбавляя голоса, спросила:
     - А эта? Точно родит? Без кесарева?
     Георгий Алексеич мельком глянул на Асю  и,  отвернувшись  пробормотал
негромко:
     - Да хоть и с кесаревым, вам ее добычи не надо, - и,  повернувшись  к
женщине с диванчиком, проговорил хмуро:
     - Ну, вставай, пошли...


     Ася лежала и прислушивалась.  Ей  казалось,  что  сейчас  из  родилки
должны раздаться дикие  вопли.  Но  было  как  будто  тихо.  Относительно,
конечно. Из-за дверей прорывались отдельные вскрики  и  фразы.  Надо  всем
доминировал низкий женский голос.
     Потом возник какой-то переполох, движение.
     Короткий взвизг, и - как будто тишина. Холодная. Без жизни... Это Ася
почувствовала отчетливо...
     Больше Ася ничего не поняла. Когда ее  повели  в  родилку,  навстречу
попалась акушерка с тазиком, наполненным опилками, щепками, и  лохмотьями,
пропитанными  кровью.  Это  все,  что  осталось  от  диванчика.   Пришлось
распилить. Медициной такое допускалось...
     ...Единственный ребенок родился утром.





                            Марианна АЛФЕРОВА

                                 РЕШЕТКА




     Говер начал собираться с вечера. Вынул из-под кровати кожаную  сумку,
сложил в нее белье на смену, глиняную,  запечатанную  воском  бутылочку  с
бальзамом, пух дерева согди, очень целебный и пригодный для всяческих ран.
И потом, как драгоценность, завернутые в кусок промасленной  кожи  таблицы
мудрости, в которых Говер сейчас ничего не понимал, но  должен  был  сразу
разобраться после...
     Говер поднял голову. Руж стоял на пороге и смотрел на его сборы. Руж,
уже разделся для ночи и был в  одной  рубахе  до  колена  и  в  деревянных
башмаках на босу ногу.
     - Значит, решился, - проговорил Руж,  не  отрывая  взгляда  от  сумки
Говера и в задумчивости почесывая переносицу.
     - Да, завтра. А ты?
     Руж энергично мотнул головой:
     - Нет уж, я как-нибудь обойдусь.
     Он хотел  уйти,  но  Говер  остановил,  достал  из  шкафчика  бутылку
темно-зеленого стекла и плетеную тарелку с острым перченым  печеньем.  Руж
оживился при виде угощенья, серые близко посаженные глаза  его  вспыхнули,
на худой шее дернулся кадык.
     - На дорожку закуска, - хихикнул Руж.
     Говер разлил содержимое бутылки  по  стаканам.  Приятели  уселись  на
низкую жесткую кровать у раскрытого окна.  Помолчали,  разглядывая  темную
густую жидкость в глиняных стаканах. Потом выпили залпом.
     - Думаю, это не так страшно, -  проговорил  Говер,  мотая  головой  и
запихивая в рот печенье. - В сущности - что  надо?  Потерпеть  один  день,
чтобы потом обладать всем.
     - Как же, всем, - недоверчиво хмыкнул Руж.  -  И  у  Мыслящих  пахать
будешь, как вол. Только там, говорят, не так тесно и грязно, как у нас.
     Говер повернулся к окну. Несколько восковых  огромных  цветков  согди
перевесились через узкий подоконник, с белых лепестков стекал клейкий  сок
и образовал лужицы. Нестерпимо пряный запах наполнял комнату.
     - Я  так  дальше  не  могу,  -  проговорил  Говер,  обрывая  цветы  и
выбрасывая их на улицу. - Не знаю, как  там  у  Мыслящих,  может,  вправду
погано. Но здесь больше невмоготу.
     - А чего тебе не хватает? - Руж ссыпал остатки печенья прямо в рот. -
Плохо, что ли? Кажется, как мы живем, другие и позавидовать могут.  Жратва
есть, от устали не помираем.
     - Не могу  так,  -  повторил  Говер.  -  Голова  тяжелая,  будто  вся
переполнилась, кровь ночами в ушах стучит, - он вцепился руками в  волосы.
- А мыслей нет. Будто ключ какой потерян...  В  конце  концов  всего  один
день.
     - У многих за один раз ничего не выходит, - Руж нагло  ухмыльнулся  и
почесал впалую грудь. - И во второй раз ходят, в третий, и в пятый,  -  он
поднялся и, громко стуча деревянными башмаками, двинулся к двери. Так  что
подумай, братец.
     Говер покачал головой. Нет, уж он решился. Перерешить было бы слишком
тяжело. Одетый, лег он на кровать.  Сердце  сильно  билось,  и  все  время
делалось жарко и душно при мысли о завтрашнем. Черт с ними,  с  мучениями.
Главное, он все поймет: таблицы мудрости, смысл Земли  и  Неба.  Все,  что
знают Мыслящие, будет знать он.


     Говер поднялся еще до света. Пожевал  вчерашнего  черствого  хлеба  и
запил холодной водой. Взял сумку и тихо спустился  вниз.  В  кухне,  возле
огромного очага уже хлопотала толстуха Хиг. Огонь капризничал и  не  хотел
гореть. Пахло дымом и остывшей пищей.
     Говер не стал откликать хозяйку, потуже затянул завязки на  куртке  и
шагнул на улицу. Меж домами плавал густой синий  туман.  Ставни  были  еще
закрыты. Повозки заспанных, закутанных в кожаные плащи торговцев, катились
от городских ворот. Говер шел им  навстречу,  против  потока.  Он  шел  из
города на Гору Мыслящих. Он - решился.
     У ворот его остановили.
     - Туда? - спросил один из стражников и ткнул пальцем вверх.
     Говер кивнул.
     - Покаж, чего несешь.
     Говер замешкался, и стражник сам вырвал из его  рук  сумку.  Проворно
перетряхнул содержимое и извлек глиняную бутылочку.
     - Это что? - губы его радостно расплылись.
     - Бальзам.
     - Ну конечно, бальзам!
     Стражник ловко сколупнул воск и хлебнул прямо из  горла.  На  секунду
лицо его застыло в предчувствии радостного тепла, потом  губы  скривились,
он затряс в воздухе руками, замотал головой и принялся плеваться.
     - Я же говорил!.. Бальзам...
     - Да катись ты вместе со своим бальзамом!  -  и  стражник  с  размаху
швырнул бутылку на мостовую.
     Глиняные  осколки  и  густые  маслянистые  капли  брызнули  в  разные
стороны. Несколько секунд Говер стоял неподвижно, от обиды у него  дрожали
губы. Потом подхватил он растрепанную сумку свою и почти бегом  кинулся  в
ворота.
     - Ничего, лишь бы стать  Мыслящим,  -  приговаривал  он,  закипая  от
досады. - А там я...
     Что он сделает, когда станет Мыслящим, Говер представлял  смутно.  Но
желание было жгучим и томительным, как жажда.
     Говер бежал по тропинке  наверх,  туда,  где  из  седой  хвои  низких
деревьев  поднимались  красные  стены  огородов  и  желтые  купола   Храма
Мыслящих.


     Но впустили его не в храм, а в крошечную сторожку, где уже дожидались
двое. Один, седой  уже  мужчина  с  остренькой  бородкой  молился,  крепко
прижимая руки к груди. Второй, еще совсем  мальчишка,  обритый  наголо,  в
меховой куртке на голое тело, сильно трусил, и постоянно отирал  о  куртку
вспотевшие ладони. Служитель ушел, и внутрь не пропускали.
     - Я тут уже в пятый раз, - сообщил человек с бородкой.  -  Решил  для
себя, что в последний.
     Говеру сделалось не по себе - во рту пересохло, и в висках  пребольно
застучало.
     - А я надеялся, что сразу.
     - Кому как повезет, - умудренно сообщил сосед.  -  Молодым,  конечно,
проще. У них мозг еще свежий, его легче включить. А у нас,  стариков,  все
сложнее. Тут еще вопрос, кто у решетки попадется. Если припечет  враз,  то
никакого  эффекта.  Только  пережжешься   весь.   Решетку-то   ведь   надо
разогревать постепенно, чтобы боль входила капелька за капелькой.
     Парнишка косился на соседа уже с  неподдельным  ужасом  и  под  конец
вскочил, готовый бежать.  Но  тут  явился  служитель,  вручил  каждому  по
жестяному жетончику с номером и записал всех троих в  толстую  обтрепанную
книгу. После чего, смазав лоб всем троим какой-то темной,  остро  пахнущей
краской, выпустил во двор, ничего не объясняя.
     - У тебя какой номер? - спросил человек с бородкой.  -  Седьмой?  Это
крайний домик справа. Ну, а мне налево, - он хлопнул  Говера  по  плечу  и
бодро зашагал по тропинке.
     А Говер стоял и не двигался. Может, не ходить? И  вообще,  почему  он
приперся сюда? Ну, не может слышать мысли,  не  понимает  древних  вед,  и
таблицы  мудрости  для  него  ничто  -  так,  пластинки  серого   металла,
испещренные значками. Ну, тоскует его душа по ночам и  рвется  куда-то.  И
сердце стесняется, будто хочет выпрыгнуть. Ну и что?  Хочется  полета.  До
слез хочется полета.
     Говер очнулся перед низеньким, в  один  этаж  домиком  с  односкатной
крышей - ноги сами принесли его  сюда.  Он  отворил  дверь  и  очутился  в
крошечном предбаннике. Здесь пахло водой, мылом  и  палой  листвою.  Узкая
дощатая дверь, ведущая внутрь, приотворилась, выглянула лохматая голова.
     - Раздевайся, - последовал краткий, ни