газеты и нас начали травить, мы как-то неожиданно устали от людей и стали
их побаиваться. Получилось это отчасти потому, что руководитель дорожных
работ стал привозить с собой из Ашкелона свою жену Эстер. Очень полную. А
что хуже всего - полную печали. Это была редчайшая зануда. Эстер сначала
сказала нам, что она портниха, и только позднее, когда она стала ездить к
нам еще чаще, призналась, что она повариха, и сказала, что для поварихи
она совсем не толстая. Эстер приезжала к нам почти каждый день, потому что
по утрам я часто уходил в магазин, а она боялась оставлять Амрама одного с
Танькой. Она приезжала с четырьмя детьми и до двенадцати часов их кормила,
а потом, когда солнце находилось уже в безусловном зените, она давала
детям еще по последнему бутерброду с жидким шоколадом и ложилась вся на
песок возле входа в нашу хижину, и до четырех часов ее было уже ничем не
сдвинуть. А Амрам гонял с приказами арабов, варил нам варенье из баклажан
или просто укладывался недалеко от жены, отворачивался от нее и дремал.
Но, в основном, мне не давали сосредоточиться их дети. Я неплохо отношусь
к детям. Неплохо для человека, у которого их уже восемь. Но у Эстер были
особенные дети. Все, до чего они дотрагивались, сразу переставало
существовать. При этом они ничего не ломали. Они разбирали. Я никогда
раньше не сталкивался с таким феноменом. Они разобрали ведра, литую
ванночку, обе детские коляски, от машинки открутили ручку каретки, и я до
сих пор испытываю большие неудобства, переводя лист со строчки на строчку.
И когда выяснилось, что Амрам нанял нового сторожа, уже четвертого по
счету, то знакомство с новым человеком никакого восторга у нас с Танькой
не вызвало. Нового сторожа звали Фрадж, и он не очень был похож на араба.
Когда я увидел его в первый раз, Фрадж сидел на корточках возле
подбоченившегося на кресле Амрама, как пес Джульбарс у ног пограничника
Карацупы, и это мне сразу не понравилось.
  "Пес Джульбарс" оказался первым человеком в Израиле, с которым у меня
качественно не расходилось мнение о воспитании детей и о мире. Это был
человек с удивительным сочетанием чувства собственного достоинства и
бесконечной уважительности к людям. Он и на корточках сидел, ни капельки
себя не роняя. Фрадж ни одного раза не подошел к нашему костру без
приглашения. И ни разу не пришел без какого-нибудь крохотного подарка
каждому из детей. Интеллигентный человек с крепкими руками в бобочке
телевизионного техника. Все-таки, он оказался бедуином. На голове у Фраджа
абсолютно гладкая продолговатая лысина, так что когда он снимал свою
велосипедную шапочку, уши его начинали торчать, как крылья коня Пегаса,
покровителя муз.
  Когда мы подарили Фраджу новенький примус, на который нам было не
напастись керосина, Фрадж очень обрадовался, но немедленно привез нам
полмашины дынь и арбузов, и мы стали осторожнее с подарками. Он кончил
всего четыре класса, потому что был старшим мальчиком в семье и нужно было
работать. Но какую бы мы с ним тему ни затрагивали, с ним всегда было
очень интересно разговаривать и его знания всегда были основательнее моих.
Фрадж молился пять раз в день и говорил, что каждый раз боится, что его
молитва будет формальной. Он тоже показал мне все пальцы на руке, но не
сказал, как феллахи, что все люди разные. Он объяснил мне, как он
понимает, почему ортодоксальная христианская церковь откололась от единой
церкви и свое мнение, что наличие множества независимых ортодоксальных
церквей дает почву для религиозного разброда - до этого я подозревал, что
существует какой-то верховный князь ортодоксального христианства, который
сидит почему-то в Константинополе.
  Фрадж сказал, что для него Ииса равен по значению Мусе и Мухамеду. И еще
он долго рассказывал, почему дома бедуинов строят такими убогими:
большинство израильских бедуинских семей живет на земле четвертое или
пятое поколение, с тех пор, как бедуины стали меньше двигаться. Но
строиться на этой земле полиция не позволяет. То есть они имеют право
построиться в том районе, в котором живут, но для этого свою землю они
должны отдать и купить себе новый участок. Правда, те бедуины, которые
служат в армии, имеют право поселяться рядом с евреями в больших городах,
и некоторые даже покупали себе квартиры в еврейских домах, но на дедовской
земле можно было жить только в этих бараках старой постройки с земляным
полом. Даже расширять их особенно не разрешали. Можно было привязать
веревкой или проволокой какую-нибудь дверь или кабину от машины, то есть
приставлять к дому разные технические вещи, из-за которых с полицией не
возникало склок, а использовать их как части дома было можно.
  Фрадж очень ценил наше внимание, с удовольствием возил меня несколько раз
за водой, и со всеми людьми, с которыми он разговаривал по пути, он был
одинаково приветлив и мягок. Когда Фрадж предупредил нас, что несколько
дней его на работе не будет и вместо него сторожить бульдозеры будет его
младший брат Цлиман, мы очень искренне огорчились. Вообще-то Фрадж по
специальности сантехник, но постоянной работы в этом году у него не было,
и на всю неделю он из дома уезжал: днем он работал где-нибудь в кибуцах
или мошавах, а ночью - сторожем. Он и младшего брата, двадцатилетнего
Цлимана, устроил доить коров в мошаве, в тридцати километрах отсюда, где
тоже, к сожалению, арабам и евреям за дойку коров платили разные деньги:
арабам - сто пятьдесят долларов, а евреям - двести семьдесят, что тоже,
знаете ли, довольно мало.
  Фрадж подвез своего младшего брата к сторожевой будке, что-то сухо ему
обронил и исчез. Невозможно представить себе, что за контраст представляли
собою братья! Какой там Пегас! Словно Создатель взял в руки свою глину,
чуть помял ее, наметил руки, ноги, шею, отверстия для глаз, вздохнул, да и
отвлекся для других, более неотложных дел. Каково же было мое удивление,
когда я узнал, что этот угрюмый Цлиман вдобавок ко всему не знает ни одной
буквы, потому что до прошлого года всю жизнь свою пас овец и коз. Я был
так ошарашен, что даже незаметно потрогал его пальцами, когда он проходил
мимо. И плотоядно потер руки. Я думаю, такой зуд преследовал Фиделя Кастро
Рус, когда ему пришло в голову научить читать всех кубинских негров
преклонных годов. Цлиман умел только на двух языках - на арабском и на
иврите - писать "Цлиман". С росчерком и двумя красивыми завитушками. При
всей своей внешней топорности Цлиман оказался совершенно неглупым парнем и
лучше меня говорил на иврите. Когда Цлиман узнал, что ему предстоит
учиться, он довольно долго думал. Потом стал отнекиваться. Но я развернул
перед его глазами блистательную картину жизненных преимуществ, которые
осаждают грамотного человека. Даже Танька слушала, раскрыв рот. И Цлиман
не очень охотно согласился. Мы взяли с ним основные слова, с которыми люди
каждый день встречаются в супермаркетах и лавчонках: чай, кофе, белый
сахар, абрикосовое варенье и напиточный порошок "авкат штия". Это почти
половина слов, которые я могу написать на иврите без сучка и задоринки. Я
учил его читать и писать целый шабат. Любой другой педагог на моем месте
давно бы уже все проклял. Когда Цлиман особенно уставал, я заваривал ему
кофе и выдавливал из него по капле разную информацию о бедуинской жизни. В
изложении Цлимана они звучали мрачновато. Как это получается, что берут
одного мальчика из семи и держат двадцать лет в горах, так что его потом
"кофе" читать не научить. Девочек учат еще меньше. До сих пор девушка
старше двенадцати лет не имеет права заговорить с любого возраста мужчиной
или даже ему показаться. Если ее на этом ловят, то старший брат должен ее
немедленно убить. Задушить или зарезать. Раз в несколько месяцев такое
случается, и хоть об этом все знают, но ничего нельзя сделать - полиция
бессильна. Обычно вместо исчезнувшей девушки показывают ее сестру - кто их
там проверит! Для виновного парня это тоже позор - его обычно после этого
выгоняют из деревни, и он живет где-нибудь у родственников.
  - То есть это значит, что у тебя никогда не было знакомой девушки, с
которой ты хотя бы разговаривал! Только с сестрами? - сделал я очень
несложный вывод. Цлиман, не глядя на меня, чего-то пробурчал. Я все-таки
его переспросил, и он как-то не очень внятно ответил, что девушка есть.
  Как ни странно, о Фрадже Цлиман совсем разговаривать не хотел, слушал мои
хвалебные речи и мычал в ответ что-то нечленораздельное. Потом сказал, что
у них в семье второй брат, следующий за Фраджем, лучше, чем Фрадж. Более
справедливый (он сказал "более правильный").
  - А Фрадж не знает, что у тебя есть знакомая девушка? - озарила меня
догадка.
  Цлиман снова со своей внимательностью каменного человека посмотрел на меня.
  - Кто-то увидел. Фраджу сказал, - нехотя ответил он.
  - И что?
  - Сказал, что если он еще раз услышит, меня прибьет.
  - А родители ее не знают? - спросил я уже безо всякого воодушевления.
  Цлиман посмотрел на меня, как на последнего бестактного кретина, и сказал
на этот раз очень длинную фразу: "А зачем, ты думаешь, Фрадж привез меня
сюда? Чтобы меня не было в деревне. Он поехал в ее семью".
  - Ты становишься арабским летописцем, - сказала Танька.
  После того, как Наэф украл у нас свитер, куртку, не вернулся с машиной и
еще прихватил с собой два акриловых пледа, которые подарило мне канадское
правительство, Танька совсем разочаровалась в арабах. А я, напротив,
чувствую, что скоро смогу писать сценарии к арабским кинофильмам.


                                  ЗЕЕНАП

  Вечером Цлиман принес мне обратно карандаши и бумагу и сказал, что "все",
учеба кончилась. Больше он не может. "Не могу учиться, - сказал он, - нет
терпения".
  - Ты только научи меня писать по-английски одно слово. Зеенап.
  Я очень расстроился, что Цлиман не захотел учиться. Это моя обычная беда -
не нужно было так на него наседать. У нормальных людей мой нажим, кроме
отвращения, больше ничего не вызывает, но я просто боялся, что Цлимана не
увижу, и поэтому торопился. Я показал ему, как пишется по-английски слово
"Зеенап". Я написал его на спичечном коробке, и Цлиман попросил у меня
разрешения взять этот спичечный коробок с собой. Потом Танька позвала меня
в палатку помочь ей перепеленать детей. Когда я вернулся к костру, Цлиман
еще не ушел. Он продолжал писать слово "Зеенап" на других спичечных
коробках. Видимо, я показал ему недостаточно четко, потому что каждое
очередное "Зеенап" все дальше уходило от оригинала, и кроме меня никто бы
уже не мог догадаться, на каком это написано языке. Тогда я принес из
хижины большой белый лист бумаги, написал на нем суровыми печатными буквами

  ZAYNAP

и навсегда подарил этот лист Цлиману, спички я у него забрал, чтобы он
себя не путал.
  - Это женское имя, - сказал Цлиман, - так называют некоторых бедуинок.
Очень красивое имя.
  - Ужасно красивое имя, - согласился я с ним.
  Я, действительно, понял, что никогда еще не встречал такого красивого
женского имени.
  - Они могут первый раз не убить, - сказал Цлиман, - только очень сильно
забьют. Не все родители в первый раз убивают. Фрадж обязательно им скажет,
но не все родители сразу убивают. Это правильно, что Фрадж скажет, потому
что он старший брат и он не любит, когда балаган. Во всем должен быть
порядок.
  - Почему только ее убьют, - сказала с возмущением Танька, - это
несправедливо.
  - Что, тебе легче будет, если их всех поубивают,-ответил я ей, - ты иди
лучше, оденься, чтобы его не нервировать.
  Все-таки я не очень понимал, почему бы Цлиману на своей даме не жениться.
Выяснилось, что они много лет вместе пасли овец, но последние семь или
восемь лет при людях они не встречались, только переглядывались с разных
холмов. Зеенап до сих пор пасет своих овец, это только Цлимана сменил один
из следующих братьев, и он теперь работает в мошавах. Все годы Цлиман
приползает днем, когда люди прячутся от жары, в какую-нибудь канаву, а
Зеенап сидит на бугре, и они переговариваются. В канаву - чтобы, если она
кого-нибудь углядит, можно было сразу уползти. А жениться еще пять лет
нельзя, пока Цлиман не накопит достаточную сумму. Зеенап не из их семьи,
она из какой-то совершенно чужой семьи - это все и портит.
  - У нее в сердце больше силы, чем у меня, - признался Цлиман, - потому что
я за нее боюсь, а она за себя не боится. Никто из братьев не видел своих
жен. Фрадж не видел свою жену. Второй брат тоже не видел свою жену.
Нельзя. Такой закон. Вторую жену ты покупаешь себе сам, а за первую платит
отец. Зеенап не из нашей семьи - отец никогда не согласится.
  "Черт знает что, - сказал я Таньке, когда мы уже улеглись. - Девку очень
жалко. Даже дело не в том, что ее убьют или не убьют, а в том, что она
должна до двадцати пяти лет пасти овец, пока он не накопит деньги. Он мне
сообщил, что они друг до друга ни разу не дотронулись. Потому что нельзя!
Тогда уж точно убьют!"
Совершенно невозможно заснуть, когда в двадцати метрах от тебя сидит
неграмотный арабский пастух и при свете костра пишет на спичечных коробках
слово "Зеенап".
  Но я не любитель арабов. Я вообще не любитель. Когда семейство богатого
бедуина пьет у нас чай, Танька кипятит после них всю посуду.
  В разговоре с любым феллахом из Газы я первым делом погружаюсь в бездны
его хитрых арабских глаз и спрашиваю там, в колодцах его бусурманской
души: "Феллах, ты считаешь меня идиотом?" - "Считаю", - говорят мне его
арабские глаза. - "И, наверное, ты собираешься обмануть меня, феллах?" -
"Я обману тебя", - отвечают они.
  Каждое утро на работу из Газы едет вереница одинаковых машинок - пежо и
крохотных фордиков, набитых феллахами, направляющимися в Израиль на
работу. Они всегда набиты битком: по семь голов. Едет такая плотная
колонна машин, что кажется, что через несколько лет в Израиле вообще не
будет евреев. Фрадж очень переживает, что Наэф и Абурафи исчезли с нашим
автомобилем. Он собирается поехать в мисгад, где молится Абурафи, и
призвать там его к ответу.
  Самый большой блуд, который подстерегает писателя, это публицистика.


                                  ТАНЬКА

  - Танька! Что ты пишешь? Это обещанный рассказ? Танька вымыла голову
пресной водой и подколола волосы двумя невидимками. Танька похожа на
довоенную московскую теннисистку. До той войны. Пресная вода на иврите -
маток - сладкая. Танька похожа на сладкую теннисистку. Она сидит на бугре,
покусывает карандаш и чего-то строчит. Она любит писать мягкими
карандашами на очень белой бумаге. Ей нужно было выйти замуж за дипломата.
Я уже много лет пытаюсь отучить ее приподнимать юбку, когда она садится.
Но ей не отучиться. Танька устала таскаться за мной по помойкам.
  - Кому это письмо?
  - Альке...
  Алька - это наш друг. Но Танька не всегда дает читать свои письма. Иногда
дает, а иногда нет. Она пишет литературным языком, как арабский школьник.
Она может написать, что хочет отношений "откровенных, дружеских, высоких и
живых". Нечаянных, горьких и туманных.
  Танька в детстве зачитывалась Рабиндранатом Тагором. Если ей дать, она и
сейчас может почитать Рабиндраната Тагора.
  "Родной мой! Никогда не думала, что свой день рождения я буду встречать на
этом берегу..."
  Дальше идет описание берега, и я осторожно переворачиваю письмо на другую
страницу. "...ему не нужен ни дом, ни жена..."
  Это, видимо, про меня. Татьяна сидит очень строго и внимательно смотрит,
как я читаю. "...и с годами не меняется: закручивает людей в свои
водовороты, а потом, не оглядываясь, проходит мимо. Даже не смотрит на то,
что с ними произошло. Все время невыносимо разный - то жуткий тиран, то в
нем проявляется почти женская мягкость. Есть женщины, которые могут его
победить, только нужно добраться до какого-то места (зачеркнуто) , где ты
сильнее него. Но обычно это никому не удается - нужно быть очень сильной,
или очень порочной, или очень его любить. Сколько Н. будет выкидывать свои
коленца, сколько она будет бороться за свою независимость, столько он
будет ею интересоваться. Когда она смирится - он сразу о ней забудет.
Наверное, правильнее нормально выходить замуж, нормально жить. Я чуть
надежнее для него, чем другие, и поэтому он терпит меня рядом. Я уже и не
знаю, люблю ли я его. Но, как только я принимаю решение уйти, я физически
чувствую, как из меня начинает уходить жизнь, и этим он меня держит. Н.
подыгрывает ему. Она всегда точно знает, что ему нужно. Я уверена в том,
что у нее сейчас никого нет, но она понимает, что доводит его до
исступления тем, что ей с кем-то интереснее, чем с ним. Сейчас он приложит
все силы, чтобы ее вернуть. Я совсем не хочу этих игр. Ты не можешь себе
представить, как это оскорбительно (зачеркнуто). Так хочется вернуться
хоть на день и увидеть всех вас. Слушала Пугачеву по "Маяку" и ревела. Но
так ясно представляю себе, что вернусь и уже на второй день начнется эта
жизнь (зачеркнуто). Я загорела тут до черноты и прохожу за европейскую
красавицу. Дети носятся по песку..."
  Мы с Танькой принципиальные возвращенцы. Мы все слышали о судьбе "Союза
возвращения на родину", но мы все равно хотим вернуться.
  Я так живо представляю себе момент, когда вся эмиграция въезжает в уже
покоренную Москву, а специальные танки с писателями под сплошное ликование
народа берут Переделкино. И все такие запыленные и усталые сидят и
смотрят, как Михалковы сбегают со своих дач. Сережка Довлатов сидит в
драном шлеме - по пояс из танка видно, Майя Каганская. Переделкино гудит,
как осиный рой. Сафронов бежит с женой. Сурков, Тихонов. Но никто их не
торопит. Мы просто сидим и ждем. С гармошкой. "Без вещей, без вещей", -
добродушно говорит Саша Соколов перепуганному Суркову. Надо сказать, что
Саша Соколов меня серьезно пугал. Его все хвалили и говорили, что он очень
симпатичный человек - сам я ничего не читаю, потому что иначе мне не
хватает самостоятельности, но мне попалось интервью, в котором Саша
Соколов обещал довести русскую прозу до уровня поэзии. И эта угроза меня
постоянно мучила. Я ведь совсем не представлял его планов, а мне нужно
было еще хотя бы полгода, чтобы окончить вторую часть своей трилогии.
Собственно, трилогией я назвал ее просто для понта, потому что я не мог
решить, роман я пишу или повесть. Но когда серьезные люди, связанные со
мной, поверили в трилогию, мне пришлось тоже серьезно задуматься.
  Вообще, я видел в жизни только одного живого писателя. Совсем рядом. Он
мне своей рукой сделал кофе. И сказал, что все редакторы должны стоять
перед нами по стойке "смирно". Моя знакомая редакторша была наполовину
парализованной старухой, и у меня промелькнуло в уме опасение, что ее в
"смирно" не поставишь, но все-таки мне понравилось, что он сказал "перед
нами". Еще он меня долго учил что при ком нельзя говорить. Что при М.
нельзя о ком-то говорить и он не любит евреев, хотя делает вид, что любит,
и у него самого мать - еврейка, но его журнал очень хорошо платит. Я сразу
начисто забыл, о ком нельзя говорить. И у меня самого тоже мать - еврейка,
впрочем, сколько я помню, она всегда была жутко прокитайски настроена. Мы
с Танькой - принципиальные возвращенцы.
  - Знаешь, Танька, все-таки твой рассказ мне не подходит. Во-первых, он
меняет образ моей героини, у которого достаточно строгие рамки.
Во-вторых... Слушай, Танька, ты действительно думаешь, что у нее никого
нет?
  Уезжая из Ленинграда, я обещал одной барышне по имени Анастасия, что вот
землю буду есть, но мы обязательно с ней еще встретимся. И еще я обещал
ей, что если я все-таки напишу книжку, то обязательно включу туда
несколько ее слов. Которые она сама придумает. У некоторых ветреных
девушек бывают такие странные желания. Я, конечно, не забыл своего
обещания, но в первую книжку мне ничего было не включить. Я сам жутко
нервничал. И каждое утро не верил, что у меня может что-нибудь получиться.
Я и сейчас еще каждое утро нервничаю.
  Но на этот раз я выполню ее просьбу и включу в книжку письмо, которое я
получил из города Ленинграда:
  "Папочка! Прости, что я долго н