Михаил Федотов

                          БОГАТЫЙ БЕДУИН И ТАНЬКА

                      (книга романтических рассказов)


  - Давай сядем поближе. Ты всегда выбираешь самое задрипанное место!
  Мы сидели в тени, на вершине песчаной дюны, а внизу было светло, как днем.
  Два мощных прожектора и гирлянды двухсотсвечовых ламп высвечивали
площадку, на которой кибуц "Яд Мордехай " приготовился к ужину. Не
переставая, работали два генератора. И главное, что был натянут настоящий
киноэкран. Метров пятнадцать длиною.

  "В ДЕВЯТЬ ПОЕМ ПЕСНИ.
  В ОДИННАДЦАТЬ ЕДИМ ПРЕСНОВОДНУЮ РЫБУ. В ДВЕНАДЦАТЬ СМОТРИМ АМЕРИКАНСКИЙ
ФИЛЬМ "ДЕСЯТЬ"".

  "Детям спать", - сказал ведущий. "После рыбы", - заорали дети. "Детям
спать после пресноводной рыбы. - сказал ведущий. - На кино никто не
останется. А теперь выбирайте, анекдот или песню?"
  - Знаешь, я схожу за подушками, - сказал я.
  - Только ты не засни.
  - Я уже видел фильм "Десять". Это не Бог весть что, но я не засну.
  Я уже много лет не был в кино. Если говорить честно, то за границей в
настоящем кино я был всего два раза. Нет, три. Один раз я смотрел "Скрипач
на крыше" и два раза - порнографические фильмы в Стокгольме и Вене,
поджидая самолет, который вез Таньку. В Вене во все порнокинотеатры ходит
очень солидная публика. Шел цветной фильм о двух проказницах, которые
подсылают разных молодых людей прямо в спальню к своему дяде. Дядя -
ужасно респектабельный немец. Только он успевает заснуть, как проказницы к
его жене уже кого-нибудь подсылают. Фильм так и называется - "Две
проказницы". Потом выяснилось, что на самом деле дядя не спит, ни в одном
глазу. Он только весь фильм притворялся. Но зрители совершенно ничего не
подозревают, и в зале стоит гробовая тишина - никто даже не улыбнулся,
никто не кашлянул. Я всегда поражаюсь этой глубочайшей, прямо-таки
японской сдержанности, которая есть в венцах. У них даже глаза никогда не
реагируют на свет - настолько они сдержанны. Наконец, когда в
кульминационный момент фильма два мотоциклиста в масках связали дяде руки
и ноги и привязали к стояку в туалете, а тетя под несильными ударами
кожаной плетки начала медленно снимать розовый атласный пояс, венцы
все-таки не выдержали и густой баритон из центра зала сказал с уважением
по-русски: "СТАРАЯ КОБРА!".
  И зал облегченно вздохнул. Эти два мотоциклиста в масках потом оказались
дядиными племянницами. Очень психологический фильм. Он чем-то даже
напомнил мне "Зеркало" Тарковского, хоть и совершенно в другом жанре.
Видимо, у режиссера было в детстве что-то такое с тетей. Какие-то нелады.
Иначе я вообще не могу объяснить, что они так весь фильм ее дергают. И,
конечно, когда на пустынном средиземноморском пляже, в сорока метрах от
нашего бунгало, в шабат, посреди глубокой ночи, кибуц "Яд Мордехай " начал
крутить художественный кинофильм с Бо Дерек и Дедли Муром, мне впервые за
последние годы удалось почувствовать свою глубокую причастность.


                              СТАРИК САЛИТАН
                               Илье Мигдалу

  На границе со строгим районом Меа Шеарим, там, где улица Иехезкейль,
стиснутая бетонными стенами синагог, спускается прочь от города, есть
пыльный серый пустырь. На этом пустыре, заваленном строительным мусором,
проволокой и щебенкой, сидел высокий лысый старик и смотрел, как трое
семилетних мальчиков забрасывают камнями кота. Мальчики были как мальчики,
как все мальчики в этом районе, с выбритыми лбами и туго накрученными
пейсами, как все мальчики на свете - не очень добрыми и не очень злыми.
Просто им было скучно, и они всегда знали, что кот - это коварное и
вредное для "иудим" животное, которое следует забрасывать камнями.
Мальчики уже осмотрели лежащий на брюхе грузовик, посидели в кузове и по
очереди забирались в кабину. Они не могли придумать, чем себя занять,
чтобы пыльный день не тянулся так долго. Но в Иерусалиме особенные коты.
Это очень худые коты. Это животные с поджарыми ногами и крепким хвостом.
Позвоночник у них со всех сторон туго обтянут кожей и маленькие сиамские
головы - без усов. В них трудно попасть камнями.
  Коту нужно было вернуться в строящееся за пустырем двухэтажное здание. Он
равнодушно поглядывал на мальчиков из-за помоечной кареты и ждал, пока
мальчикам надоест и они уйдут домой.
  А старик Салитан все сидел. Старику было не подняться и не встать. Что-то
с ним стряслось, что он пошел не в ту сторону, и весь его план на сегодня
почти рухнул. Нужно было заставить себя встать и пройти двести метров в
гору, до автобусной остановки, а ему было не встать и не пройти. Он
говорил себе, что посидит одну минуту и пойдет. И еще одну минуту.
Мальчики давно уже побрели домой. Равнодушный кот огляделся по сторонам и
стремительно пронесся к стройке, а старику было все еще не согреться. Хоть
это был обычный летний день и люди были одеты по-летнему. Даже в Меа
Шеарим мало людей было в пальто и плащах. Только старики такие, как он, у
которых болят кости и которым всегда холодно. Салитану стало холодно
только час назад, когда он поссорился в банке с девчонкой, которая выдает
деньги. Это был уже седьмой банк за сегодня. В каждом была очередь. А ноги
и сердце за ночь совершенно не отдохнули. Не проверяя, давали по восемь
долларов. Чтобы получить тысячу шестьсот долларов, нужно было обойти
двести банков. К сегодняшнему дню старик обошел шестьдесят три банка.
Получалось в шекелях около девяноста тысяч, часть он истратил на автобусы,
но зато в трех банках ему дали по три тысячи шекелей, потому что он был
старик и ему поверили. А эта девчонка, которую звали Ципора, из-за
полутора тысяч, это приблизительно восемь долларов, стала звонить в город
Реховот. И было долго не дозвониться. Старик Салитан надеялся, что она
плюнет, выдаст ему эти восемь долларов, и поэтому не уходил. И ушел он
только, когда понял, что все-таки она дозвонилась до его банка в Реховоте
и там стали проверять счет. Настырная девчонка с грубым голосом и
вывернутыми губами. По-своему она права, на нее не стоило обижаться. Но он
вышел слишком быстро из этого банка "Дисконт" и вместо того, чтобы идти
налево, пошел направо и добрел до этого пустыря. Больше уже никаких банков
по дороге не было. Что-то стряслось, что выступила испарина и ему пришлось
сесть. Солнце было уже высоко, как в полдень. Скоро все банки должны будут
закрыться на перерыв. Тогда у него будут три часа отдыха. Сейчас нужно
было заставить себя встать, проехать на автобусе обратно, к центральной
дороге, и пройти вниз, туда, где большая почта. Вниз было легче идти,
из-за этого его и принесло сюда, к пустырю. Около центральной почты, на
коротком пятачке, было пять банков. Вчера он заходил в каждый из них. В
каждом ему, не проверяя, выдали деньги. Он не рисковал заходить в один
банк больше двух раз. Потому что он был заметным лысым стариком и на него
могли обратить внимание. Вчера он прошел туда по карте пешком, мимо
эфиопской церкви, где во дворе стояла толпа рослых эфиопов с мелкими
личиками, и старик Салитан пожалел, что он не эфиоп: у стариков в
церковном дворе были спокойные лица, и ему было бы приятно стоять среди
равных себе и о чем-нибудь с ними разговаривать.
  Если инфаркт, то должно болеть сердце. Даже если небольшой инфаркт. Микро.
Сердце не болело. Немного ломило руку, и старика заливало липким холодным
потом.
  Старик прикрыл глаза. Ему показалось, что он в Баку. Он был там в
госпитале в войну, это был заплеванный семечками пыльный город, такой, как
этот пустырь. Когда дул норд, то все засыпало мелким песком: рот, глаза,
мочевые пузыри. Этот песок лез в самые узкие щели. Зато когда дула морена,
то ты покрывался, как сейчас, липким сладким потом, как медом. Кошки тоже.
Азербайджанские мальчики вырывали на пляжах ямки, наполняли их битым
стеклом и аккуратно маскировали сверху. Турецкая страна. Нужно было сразу
превращать все деньги в вещи. Тогда бы он их не потерял. Или тебя
заставляют превращать все деньги в вещи, или за тобой начинают охотиться
банки. Почему так холодно? Как морена, но не горячий, а очень холодный
пот. Старик Салитан открыл глаза и решил больше их надолго не закрывать.
Голова кружилась, и в глазах становилось темно. Сейчас все обойдется, и он
станет лечиться в поликлинике. В русском народе говорят: как от жопы
отлегло - так уж и не заставишь лечиться. Но теперь он точно пойдет в
поликлинику.
  В Меа Шеарим тоже было много стариков. Первым делом они оглядывали его с
головы до ног и смотрели, нет ли у него на голове кипы. У него не было
кипы. Голова у него была гладковыбритой. Такой у него была голова до
демобилизации, когда он был инженер-подполковником Салитаном. У него
всегда голова была гладковыбритой. Старику Салитану не мешало, что у него
на голове ищут кипу. Он был старым человеком и видел за свою жизнь много
людей. Это была паршивая генерация евреев - эти люди, которых он встречал
здесь, в Меа Шеарим.
  Старик видел много поколений евреев, и он мог сравнивать. Высосанные
жизнью, уродливые сгорбленные женщины и откормленные холеные мужчины с
пухлыми задами и щеками. Если в Союзе можно было разделить евреев на
классы, то этот мрачный каменный район был заселен именно классом
официальных советских евреев с наглыми самоуверенными глазками и туго
накрученными пейсами.
  Но старика Салитана это не расстраивало и не огорчало. Ему было все равно.
Он думал про себя, что один доллар стоит, грубо говоря, двести шекелей, и
чистых чековых книжек должно было хватить еще на шестьсот долларов. Если
ему удастся получить по оставшимся трем книжкам, то банки останутся ему
должны еще семьсот долларов - чуть меньше половины пецуима, который они у
него украли. Украли два банка, в которых он держал деньги. И он хотел
разделить эту сумму с банками по-другому. Пополам. Он и так был недоволен
собой, что стал просить у Германии эти деньги. Германия платила последние
годы все хуже и хуже и не всем. В их доме сейчас отказали в
пецуиме-компенсации женщине с лагерным номером на руке. Теперь деньги у
него украло это государство чужих евреев с короткими ногами; согласиться с
этим старик Салитан не мог. То, что он делал сейчас, было незаконным. Но
он был старым человеком, и у него были свои законы, по которым он жил.
Банки сказали держать деньги не в шекелях, а в ценных бумагах, чтобы
деньги не превращались в прах. А потом правительство и банки закрыли рынок
этих бумаг, и то, что у него осталось от немецкой компенсации, было курам
на смех. Десятой частью. Ему не нужно было никакой прибыли. Он только
хотел получить назад половину своих денег. Потому что он был стариком. А
по его законам, если его обманули и он оказывался в дураках, ему
достаточно было половины. Кто-то сорвал на этом большие деньги. Рынок
бумаг закрывали по предложению министра финансов, а сейчас его взяли в
директорат одного из крупнейших банков. Но старик Салитан не хотел читать
министру никакой морали. Он только хотел по-другому разделить деньги. Тот
консультант банка, что посоветовал держать деньги в ценных бумагах, сказал
ему, что жизнь - игра и нужно быть мужчиной. Это был толстенький жгучий
брюнет, который устал разговаривать со стариком, и в коридоре его ждала
очередь. Старик Салитан ушел от него и думал несколько месяцев, как ему
вернуть деньги, он был слишком старым, чтобы грабить банки с револьвером,
ему оставался только такой тихий стариковский разбой.
  Последние дни старику Салитану не везло: повинуясь приступу старческой
скупости, он пошел на благотворительный ужин, который давало городское
управление в праздник Шавуот. Домой со стола брать не позволяли, но там
можно было съесть сколько захочешь. Немного останавливали за руки жадных
старух: пока читают кидуш, нельзя тянуться с ложкой. Но зато потом можно
было съесть, сколько ты сможешь. Старые дуры еще несколько недель после
этого приходили в себя, а одна старуха, которую он раньше видел мельком,
совсем рехнулась, и Салитан с ней потерял сегодня полчаса, потому что
старуха не могла найти свою дверь и упрямо настаивала, что напротив ее
двери лежала дощечка, а сейчас дощечки нет. Ключ совершенно не открывал, и
он потерял полчаса, пока не догадался, что старуха заехала не на тот этаж.
Но он и сам был не лучше, потому что наелся в этой городской управе до
отвала и все дни ему было тяжело ходить. До сих пор еще казалось, что эта
еда стоит в пищеводе колом и отдает в лопатку.
  Нужно было кончить стариковское брюзжание и без рывков осторожно встать.
Старик осмотрелся по сторонам, как тот кот, которого гоняли мальчики, и,
как в детстве, сказал себе "раз, два, теперь без обмана последний
номер...". Когда он произносил слова "последний номер", он уже уперся в
левое бедро и бетонную плашку, на которой он сидел, и начал подниматься на
ноги. И снова тяжело сел. Все-таки это был инфаркт. Не такой, какой у него
был семь лет назад. Это был настоящий инфаркт, из которого ему не вылезти.
Старик заставил себя не хвататься за грудь, а сидеть и не шевелиться.
Очень тяжело стало дышать. Болей не было. Только казалось, что заливает
легкие. Полные легкие этого холодного липкого пота. И левую руку ломило.
Он попробовал шевельнуть пальцами - пальцы шевелились. Тогда он еще раз
посмотрел на грузовик. Когда он раньше представлял свою смерть, то всегда
видел рядом с собой ЗиС с зализанным лбом. Это был не ЗиС. Это был
старый английский грузовик с очень покатой крышей. Старик сидел не
шевелясь и проклинал себя, потому что он чувствовал свою силу и ему
казалось, что он совсем не стареет. И он не верил, что это может произойти
так внезапно. Поэтому в кармане у него были деньги. Доллары, которые он
наменял у грузина в лавке. Но все последние дни он так много ходил по
банкам, что не хватило времени послать их племяннику. Племянник
переправлял деньги дочке Салитана, которая жила в Гатчине.
  Четыреста долларов - это около двух тысяч в рублях. Много денег. Да еще
много разноцветных шекелей, которые он получил сегодня. Они лежали в левом
кармане. Пока шекели дойдут до племянника, от них останется мало. Да
старик и не был уверен, что шекели принимают к оплате в других странах. Но
нужно было отослать и их. Сам он уже не мог позволить себе шевелиться.
Нужно было позвать кого-то с дороги и все объяснить. Он не думал, что
последний язык, на котором он будет говорить перед смертью, будет идиш. На
идише он говорил невозможно давно и знал только идиш, на котором говорят
дети. Он проклял себя за то, что не послал деньги сам. Сейчас нужно было
надеяться на судьбу и удачного человека, которого он выберет. Может, и
лучше, что он был в религиозном районе. Старик не думал, что здесь могут
украсть деньги. Он боялся, что человек, которого он сейчас выберет, за его
просьбу не возьмется. А объяснять все два раза у него не хватит сил.
Оставлять в карманах ничего было нельзя. Тогда деньги заберут и отдадут в
уплату банкам, потому что они обокрали его законно. Старик не хотел
отдавать деньги израильским банкам - у него в спине сидели четыре осколка,
и он получил немецкую компенсацию за дом родителей, в котором погибла его
младшая сестра Катька. Поэтому он сердился на себя, что согласился
получать за Катьку компенсацию в немецких марках. Но его дочка в Гатчине
очень много шила, и от напряжения у нее что-то происходило в сетчатке.
Старик хотел послать ей деньги, чтобы после работы дочка перестала шить.
На свою пенсию он послать ничего не мог. Даже если почти ничего не есть и
мало жечь электричества, то хватало только-только. По дороге никто не шел,
и старик старался реже дышать и не думать, экономя силы. Надо было выбрать
человека, чтобы он завернул деньги, донес их до почты и послал в Мюнхен,
где работал его племянник. Надо так завернуть, чтобы их не украли на почте
и не увидели в лучи. Старик не знал, как это объяснить. Когда он знал на
идише, не было никаких лучей.
  Машины ехали, а людей не было. Потом прошла женщина, но он прикрыл веки и
пропустил ее. Если бы это было в другой стране, то, видит Бог, он попросил
бы только женщину. Потому что во всех странах женщины лучше, чем мужчины.
Еще прошли две женщины и девчонка. В этой стране нельзя было рисковать и
просить женщину. Как назло, мимо шли только женщины. А он искал глазами
старого старика, которому не нужно будет много говорить. Который поймет,
что он умирает и нужно послать деньги. Левую руку стало отпускать, а
дышать стало трудно. Старик боялся, что боль отпустит, он расслабится и не
заметит, как умрет, или просто может забыться. Когда была сильная ломота в
руке, забыться было нельзя.
  Старик подумал, что он проиграл. Он умел проигрывать. Но ему неприятно
было, что он неправильно рассчитал свои силы и сделал все, как мальчишка.
Он слишком привык, что силы не кончаются и он не стареет. В семье у них
были очень крепкие мужчины. Прадед был насильно крещенным кантонистом и
умер в сто пять лет, на масленицу. На мас-леницу наелся блинов, поехал
кататься на тройке, простудился и умер. Но сейчас было другое время и жили
другие люди. Отец его умер в семьдесят. В голову пришло слово "тоже", но
старик его отогнал. Отец был очень тяжелым человеком. Всегда -
какой-нибудь праздник или свадьба - у него инфаркт. Он даже умер в ремонт.
  Старик немного повернул голову к дороге и повторил на идише, что он должен
сказать. Прошло несколько девочек в плиссированных юбочках и беленьких
блузках. Старик совсем разучился определять возраст девочек. Может быть,
им было пятнадцать, а может быть, уже девятнадцать. Или это были такие
пепельные волосы, или парики. Из боковой улицы вынырнули два человека с
арбузом. Старику не понравилось, что у них такие полные загривки и румяные
щеки, но он не стал думать о них плохо. Потому что за это его могли сразу
же наказать, а наказывать его было больше нечем, кроме жизни. Он
постарался тепло отнестись к двум полным мужчинам в круглых очках, только
не стал их просить. Все же он взял рукой за грудь и сдавил сердце, и стал
держать его в руке, и помогать ему. И снова совсем не думать. Его жена
смеялась бы над борьбой, которую он затеял. Когда его жена умерла, ей было
пятьдесят семь лет. У нее была поступь девочки. И такой была их дочь. Они
обе бы очень смеялись над его стариковской борьбой с разъевшимися жуликами
из этого правительства, которое всем внушает, что оно - правительство от
Бога. Люди уверены в себе, потому что за ними американские деньги. Это
была их страна. А старик Салитан выехал из Союза, имея чемодан вещей и
девяносто долларов денег. Он жил жизнь по своим законам и не воровал. За
жизнь он скопил немного и решил, что правильнее уехать первым и без вещей.
Он не думал, что придется воровать у банков по восемь долларов. Жена бы
смеялась. Она смеялась над его идеей поехать в Израиль, но она всегда
соглашалась участвовать в его авантюрах. Если бы она не умерла за полгода
до получения разрешения, то поехала бы с ним вместе. И можно было бы здесь
зачем-то жить.
  Пальцы уже побелели, но отпускать совсем их было нельзя. У него была одна
жена, и ему никогда бы не пришло в голову жениться второй раз. Потому что
все, во что он верил, было достаточно четким. Жена умерла, и друзья его
тоже умерли. Оставалась дочь, которая хорошо его понимала, и сын, который
вырос чужим человеком. Дочь спросила его три года назад, когда он первый
раз смог позвонить ей из Израиля: "Все, как я и думала?" - и он ответил:
"Да". И она засмеялась, как серебряный колокольчик. Спросила: "Ехать к
тебе?" Он сказал: "Не ехать". Тогда она сказала: "Попробуй вернуться". И
он сказал, что попробует. Но он не собирался ничего пробовать. Обратно, в
ту жизнь, было уже не вернуться. Жизнь была нарушена, и он об этом не
жалел. Вышло, что он пустился в такую авантюру, вышло, что в двадцать
четыре года он, еврей, ухитрился попасть на прием к министру внутренних
дел Азербайджана, а здесь он три месяца не мог добиться, чтобы его принял
мелкий хам из Сохнута, обрюзгший молодой парень в вязаной кипе и с золотым
перстнем на пальце. Старик был тольк