ермаркете "Тимофей" я наткнулся на банку каспийских килек. Почему-то
мне померещилось, что они пряного посола. Танька при виде килек
расплакалась.
  Я объяснил ей, что человек, который плачет при виде каспийских килек,
является клинической дурой. "Тебя должны взять обратно. Я им объясню, в
посольстве, что ты плачешь от килек - они не могут не поверить". Интересно
все-таки, чего нас занесло на Крит.
  - Здесь родился Зевс, - сказала Танька.
  Я посмотрел на нее очень подозрительно: "Ты, случайно, не того, а? Чего
это ты вдруг о Зевсе заговорила?"
  Варю всю ночь рвало килькой.


                                ВАЙ "ВАЙ"?

  Мы обошли шесть церквей. Мы встретили шесть толстых мужчин с окладистыми
бородами. Я не могу сказать о них ничего плохого, но они совершенно не
говорили по-английски. Один мне сказал, что у него тоже есть ван чилдрен,
и спросил меня с интересом, почему я хочу креститься именно в
ортодоксальной церкви. Вай ортодокс? Вай "вай"?
  Ты начал писать очень короткие рассказы, - сказала Танька, - если так
пойдет дальше, ты скоро будешь писать пословицы.


                     ТАНЬКА СОМНЕВАЕТСЯ В ВЫБОРЕ ВЕРЫ

  Танька не проявила твердости в выборе веры. Может быть, ее смутил
последний с бородавкой, но, когда мы вышли из церкви, она мне очень
осторожно говорит: "Чего мы, действительно, уцепились за эту
ортодоксальность? Может, поищем чего-нибудь менее ортодоксального?" Это
она для меня с детьми ищет менее ортодоксального, потому что лень ходить.
Сама она - православная. У нее даже есть нательный медный крестик. Танька
его забыла в Ленинграде. Она непрактикующий ортодокс. Я вообще подозреваю,
что она в единого Бога не верит, я ее боюсь спрашивать. После шестой
церкви Танька начала сдавать. Я ее постарался ободрить и сказал, что все
равно и эту ночь, и следующую мы где-нибудь переночуем. Бывало и хуже. А
тут неплохая комната. Без клопов. Четыре высокие кушетки. "Одры! - сказала
Танька. - Между ними даже нет прохода. Ночью дети попадают на каменный пол
и разобьются".
  На этом я ее и поймал, потому что если она допускает такую нелепую
возможность, что дети должны попадать с постелей, то значит, проход
все-таки есть!
  - Двоим из них по году, - сказала Танька.
  - Не уходи от разговора, - приостановил я ее,-и вообще. Утром пойдем к
архиепископу Крита. И, ты знаешь, с тех пор, как я перевез тебя в
христианский мир, я начал к тебе что-то такое испытывать. С большой буквы.
  - А как насчет "руки класть во сне?"
- Ты не понимаешь! - закричал я, - это художественный прием. "Метафора".
Слышала когда-нибудь про такое? Или "гипербола"! Какие руки? В каком сне?
Я о ней думать забыл.
  - Между прочим, двое из этих детей от нее! - сказала Танька.
  - Где? Которые? Ты их попробуй отличить!
  - Вот эти беленькие, - сказала Танька не очень уверенно.
  - Чепуха! Это не беленькие, это выгоревшие. Это от солнца! Веди их домой,
а я попробую поискать католиков.


                        ЕСТЬ ЛИ КАТОЛИКИ НА МАЛЬТЕ?

  Если в Гераклионе дойти до плац Леоне, то напротив Греческого банка есть
спуск вниз, к морю. Там вы найдете маленькую церковь, которой нет на
городском плане.
  Я тихонечко приоткрыл дверь, и невысокий мягкий францисканец пригласил
меня зайти и поманил пальцем. Был день рождения Франциска Ассизского, и я
попал к самому началу службы. Выяснилось, что это был в высшей степени
достойный человек, до этого я читал о нем только у Ярослава Гашека.
Совершенно порочная система - изучать святых по этому автору.
  Я только нервничал, потому что не знал, сколько денег прилично будет
положить в кружку, и, пока все пели, я мял в кармане бумажки, но они так и
не понадобились. Даже наоборот. Я сначала встал в очередь и съел последним
маленькую просвирку. А потом нас всех пригласили в маленький рыбный
ресторанчик и всех угостили лимонадом и печеньем. За столом сидели оба
священника, семь женщин-туристок и я. Когда мы сочлись национальностями,
женщина с Мальты сказала, что не знала, что в России есть католики. Я
развел руками.
  Насколько францисканские священники не похожи на греческих попов! Они не
похожи, как мужики и голуби, как земное и небесное, как материя и дух!
После угощения меня отвели к францисканцам на квартиру и очень внимательно
выслушали. Я объяснил, что хочу креститься и хочу написать о жизни
священника небольшой греческой деревушки. Францисканцы чуть-чуть покачали
головами, и старший, отец Петрос, сказал, что лучше всего найти деревню
около монастыря.
  В пятидесяти километрах от Гераклиона есть монастырь Бали с очень сильным
настоятелем. Вот этот брат Антимос сможет быть моим наставником. А на
жизнь я смогу зарабатывать сбором винограда. Потом подоспеют оливы. Кроме
того, крестьяне смогут пользоваться моей медицинской помощью, а
расплачиваться разными натуральными продуктами. Это мне понравилось.
Только не было визы. Но францисканцы понажимали на телефонные кнопочки и
нашли мне отца Майкла, который жил в Америке и говорил на хорошем
английском языке.
  К вечеру наше положение начало улучшаться: мы договорились с отцом Майклом
поехать на следующий день к комиссару таможни.


                              ШПРЕХЕН ЗИ ДОЙЧ

  В приемной церкви сидел улыбающийся священник и читал свежую газету,
пахнущую типографской краской. Утро. Благодать. Солнышко только что
заглянуло в комнату и приветливо коснулось бюстика Бетховена и черной
маркизетовой трубы церковного головного убора, стоящих на большом
черно-белом телевизоре. Рядом на полке, за развевающейся занавеской, была
еще вырезанная из дерева скульптурная группа 'Тайная вечеря" и картина
"Прогулка Христа в Гефсиманском саду". Перевернутый вверх ногами головной
убор сразу превращался в черный цилиндр, в которых чопорные кучера возят
туристов по улочкам старой Вены. Но если взять черный цилиндр чопорного
кучера, перевернуть его вверх ногами и поставить рядом с Бетховеном, то
это снова будет маркизетовой трубой священника, который читает газету!
  Христос на картине очень оживленно жестикулировал. У нас такая же картина
висела в номере гостиницы, и я провел многие часы, напряженно ее
разглядывая.
  Минут через пятнадцать за мной прибежал бойкий мальчишка, сын отца Майкла,
и повел меня за собой. Мне представлялась возможность сравнить жилье
францисканцев с жилищем ортодоксов, хоть это не совсем правильно, потому
что у католиков, скорее всего, квартира была казенной. Но мальчик поводил
меня несколько минут по переулочкам и отвел в небольшую столярную
мастерскую, где уже сидели отец Майкл и несколько других греков. Жена отца
Майкла сидела на табурете и вязала крючком салфетку. Сам отец Майкл все
время держал одну руку в кармане брюк под рясой, и было такое впечатление,
что он собирался что-то такое вытащить, я предполагал, что нюхательный
табак. Но отец Майкл извинился, обещал вернуться и так и ушел из
мастерской - с рукой в кармане. С остальными людьми мы немного поболтали
про жизнь в России и Израиле. Я не очень включаюсь в такие разговоры. У
меня есть набор идиотских сведений на нескольких языках, который я
машинально выкладываю: что врачебная зарплата равна половине пары джинс,
молоко есть по утрам, и в таком духе.
  Потом толстенькая жена отца Майкла отправилась по магазинам за
покупками, остальные заказчики, крякнув, разошлись, и со мной остался один
только столяр. В мастерской пахло как надо - сосновый запах пробил туман в
моем мозгу, с которым я с утра никак не мог справиться. Столяр крикнул в
дверь, чтобы мне принесли кофе. Он неплохо говорил по-немецки. Это ужасно
странно выглядит: греческий столяр, говорящий по-немецки. Немецкий язык -
это моя тайная мечта. Я его никогда не учил, и он мне кажется за семью
печатями. Я знаю только айн, цвай и шпрехен зи дойч.
  Столяр объяснил мне знаками, что мастерская маленькая, а доски громадные,
и нужно бы сделать полки вдоль стен, но какое-то немецкое слово ему эту
операцию мешало произвести.
  Отец Майкл что-то задерживался. Я вдруг подумал, что он просто забыл, что
я тут. То есть он помнит, что где-то меня оставил, но не может вспомнить
где. Я представил, как он мечется по Гераклиону, нюхает табак, силится и
не может вспомнить. Плотник, то есть столяр, начал нарезать доски для
полок. Я их путаю. Я в Канаде некоторое время выдавал себя за плотника:
мне удалось вступить даже в их профсоюз - в братство свободных плотников,
и мне платили кучу денег, но дольше недели нигде не держали. Давали в
пятницу чек, и я ехал в профсоюз брать новое направление. Они очень все
удивлялись, что в Союзе такие плотники. Я очень быстро могу всему
научиться, но они мне просто не давали времени научиться: я не успевал
опомниться, как меня уже выгоняли. Они говорили, что за четырнадцать
долларов в час не могут меня учить пользоваться электропилой.
  Напротив, в кофейнях, мужчины сидели за столиками и потягивали кофе из
крошечных чашечек. Рядом стояли запотевшие стаканы с ледяной водой. Я в
конце концов сел на незаконченный стул. Танька дала мне для этого визита
свою ковбойку - вся моя одежда была уж слишком походной, а Танькин
воротник сохранял ее слабый нежный запах. Я решил досидеть тут до перерыва
- сколько я тут могу сидеть и нюхать Танькину ковбойку?!
  Но я зря сомневался в отце Майкле. Он меня отыскал. Он влетел в
мастерскую, на ходу распахивая рясу и отправляясь в ватерклозет. Дальше
все было как при ускоренной съемке. Через пять минут мы были в
эмиграционной полиции. Три минуты отец Майкл с виноватым видом выслушивал
наглого полицейского комиссара. Отцу Майклу не удалось убедить таможенные
власти. Еще через двадцать минут мы снова были на борту "Вирджинии",
которая стояла под парами и ждала, пока Танька соберет горшки и забросает
в чемоданы детские тряпки и замоченные простыни: нас выдворяли на Кипр.
  - Черт с ними, - сказал я запыхавшейся Таньке, когда мы с ней снова
сложили вещи под вентилятором. - Смотри, опять эта шведка в розовых трусах.
  - Это другая шведка, - ответила Танька. - Трусы тоже другие. Но знаешь, я
даже привыкла к этому пароходу. Мне здесь начинает нравиться. Только бы
еще подольше никуда не приезжать. Сделать тебе кофе?


  На Кипре много русских. Танька своими ушами слышала, что какая-то
женщина кричала на пляже: "Мариночка, надень панамку! "
  А я, пока искал квартиру, встретил двух настоящих советских туристов.
  И спросил:
  - Ребята, вы советские?
  - Ага, - сказали они безо всякого оживления, - и чего?
  - Ничего, - вздохнул я, - во-первых, вам страшновато за границей
разговаривать, а во-вторых, я тут комнату ищу подешевле.
  Когда они ушли, я вспомнил, что не спросил даже, на каком месте "Зенит", и
бросился за ними вдогонку, но они заметили, что я за ними спешу, и тоже
побежали.


                                ЛЕВ ТОЛСТОЙ

  В монастырь мы попали только на Кипре. Францисканец отец Петрос
предупреждал меня в Гераклионе, что между ортодоксальными монастырями на
Кипре и российскими монастырями полной аналогии нет.
  На Кипре написано "Лев Толстой". Прямо на боку, масляными корявыми
буквами. Там, где у него город Лимассоль. На Кипре все водители -
психопаты. Не приведи вам испытать эту дрожь, когда ты несешься в такси по
узкой деревенской дороге, а навстречу тебе на всех парах не по той
стороне, не по-русски, мчится тяжелый грузовик. Бл... мимо. Таксисты на
Кипре тоже ездят не по русской стороне.
  Чуть не выругался по-английски: у них все подряд "Бла-ди" - кровавый,
кровавая, кровавое - ужасно выразительный язык. Меня все спрашивают,
почему я не пишу на английском. Не англичане спрашивают. Другие. Все равно
по-русски некому читать.
  В глубине души я мечтаю писать свои книги на немецком. Потому, что это
язык Шиллера.
  Мы ехали на запад от Лимассоля, через известный каждому школьнику город
Пафос, и вверх. Чуточку в небо. Но весь путь до Бл... Пафоса и весь путь
от Бл... Пафоса до монастыря Крисоровиатис, о котором не слышала даже
Танька, - это английские сады, это стриженые поля и пустынные площадки для
гольфа.
  Западный Кипр - это немного Англия. У меня нет слов описывать британские
колонии. Я Бл... становлюсь еще косноязычнее прежнего. Я - самоучка. Я не
учился на писателя. Площадки для гольфа - зелененькие, как молодые
крокодильчики, - это максимум, который я могу из себя выдавить. Я не знаю
русских слов. Я - червь. Я выезжаю только на сексуальных намеках. Когда
нужно на площадке для гольфа называть вещи своими именами, я пасую. Не в
смысле пасую. К черту эту площадку для гольфа! Какими причастиями
описывать губернаторскую карету и эту аллею из эвкалиптов?! Я, убей, не
знаю, чем занимаются в колониях. Читают "Обзервер" и спят с женой
французского посла?
  За такими мыслями я не заметил, как начало смеркаться. Нас сгрузили с
парохода в субботу, магазины уже закрылись, но Танька покопалась в сумках
и нашла детям по ломтику израильской жевательной резинки "Базука", и они
успокоились. Зажглись огни в деревенских кофейнях - от пронзительного
белого света вспыхнули крашеные голубые стены. Наше такси забиралось все
выше в горы. Дети заснули на руках, пожевав во сне кошерные мастики.
Наконец мы проехали последнюю деревню, занятую субботней суетой - хлопали
дверцы машин, кто-то громко смеялся, бабушка проехала на ослике. И все.
  Дальше немота. Я когда-нибудь потом напишу, как выбираются места для
монастырей, места, где кончается наша мирская суета, где стоит каменная
крепость с толстыми стенами, замерли кресты на решетках окон, и на фоне
чернильного неба грозно молчит силуэт монастырского колокола.
  Моя книга подходила к пристани: человек так устроен, что все его неудачи,
терзания и тернистое мыкание стираются в памяти, а вот такие моменты -
никогда. Только прикоснувшись к кельям, спокойным и суровым, к житью
иноков, лишенному нашей сладкой импульсивности и спешки, ощущаешь в себе
самом запущенную и совсем неразвитую духовность.
  "Неразвитую" - потому, что все-таки очень хотелось есть и, наряду с
мыслями высокими, у меня всегда прокрадываются пестрые и суетные мыслишки,
и я могу предательски подумать, что, судя по абсолютной тишине, все монахи
в трапезной, а еда монахов у меня с детства ассоциируется с жирным
каплуном - самцом неизвестной мне породы, но, точно, очень хорошим.
  Незаметно от стены отделился служитель, попросил наши паспорта и сказал,
что нас ждет настоятель. Я ущипнул Таньку за локоть. В глубине двора
светились два узких окна. В низком дверном проеме Танька чуть наклонила
голову, а я не просто склонил голову...
  Случались ли в вашей жизни моменты, когда вам искренне удавалось
справиться с гордыней? Пробил час моего ученичества. Я не просто склонил
голову - я себя смирил. Мне не стыдно признаться, что жизнь моя была
путаной и грешной. Мне стыдно признаться, что я до сих пор не вижу себе
выходов. Учитель, выведи меня из этого лабиринта! Не говорил ли и Он, что
блаженны нищие духом? Я ученик и нищий. Я хочу научиться отвечать любовью
на ненависть. И есть ли кроме этой науки, которую следует на этом свете
постичь? Все-таки я немного побаивался, я побаивался запаха старческой
кельи: я очень чувствителен к запахам. Но распрямился я не в келье. Я
распрямился в кабинете председателя областного добровольного спортивного
общества "Урожай" в городе Ужгороде. Сколько было серебряных ваз! Сколько
хрустальных селедочниц, золотых салатниц, диковинных вин, ажурных кубков,
орхидей, персидских ковров! Глиняных голов и бюстов было больше, чем на
каннибальском базаре. За огромным столом, заставленным цветами и
конторскими книгами с длинными столбиками цифр, под своим поясным
портретом сидел дородный лоснящийся красавец и брезгливо разглядывал наши
документы. Я попросил разрешения объясниться на английском, и он мне
двусмысленно кивнул. Я начал с начала. Со своих чувств. С духовного
поиска. С почвенной тяги. С возрождения новой России. Что я готов на любую
работу в ближайших деревнях, лишь бы иметь возможность. Лишь бы рядом.
Кусок про поиск спиритуального наставника я все-таки в последний момент
немного смял.
  Настоятель медленно переписал в альбом наши с Танькой анкетные данные.
Потом он отдал мне документы и сказал неожиданным дискантом:
  - Зис из э монастыри, се!
  - Вы можете переночевать до утра, - утешил нас ключник. - Бесплатно!
  И отвел нас в каменную горницу, где луч солнца не сияет. Мерцала синяя
пятнадцатисвечовая лампочка, и света ее было крайне мало. У нас была такая
лампочка в туалетной комнате ленинградской коммуналки, и, выходя оттуда,
мой друг Ленька Усвяцов всегда ругался: "Черт знает что, - говорил он, -
осматриваешь себя при таком свете, и от жалости к себе хочется плакать!"
- Хоть бы детям по куску хлеба предложили, - посетовала Танька, -
кроватей-то сколько!
  - Ты лучше пересчитай нас - ровно семь кроватей! Но нам не понадобились
семь кроватей. На двух мы уместили детей, а себе мы постелили на полу, на
одеялах, потому что монастырские кровати издавали скрипучий неземной звук,
и даже просто поворачиваться набок было опасно - все семь кроватей сразу
начинали зловеще скрипеть, и проходило несколько минут, прежде чем они по
очереди затихали.
  - Я таких скрипучих кроватей в жизни не видела, - сообщила мне Танька, -
хорошо еще, что они не привязывают к спинкам колокольчики! Ты с ума сошел,
- тихо добавила она, - ты помнишь, где мы находимся?
  И все-таки даже это не было для нас достаточным утешением - беспечная
поездка по стране страшным образом исчерпала наш бюджет, и куда отсюда
выметаться утром, мы за ночь так и не придумали. На утреннюю воскресную
службу мы решили не оставаться.


                               ВОЕННЫЙ СОВЕТ

  Военный совет я обычно провожу сам с собой. Я его себе пою на два голоса.
  - Может - черт с ним, ты на принципы наплюй.
  И вернись, сыночек, в Израиль,
Прямо в Хайфочке с кораблика сойдешь!
  - А квартирочки, квартирочки-то - нет,
За нее вперед, за годик заплати!
  - Может, может, за полгодика найдешь?
  - Да за месяц - чем платите - тоже нет!
  - Может, может, в полуклинику пойдешь,
А кобениться, кобениться не бушь?
  - Да дипломчика израильского нет,
Оформлять его три месяца возьмет!
  - Что же во время ты дело не зробил?
  - Да я - книжечку, - я книжечку - писал!
  - Вот теперь-ка ты, теперь ты попляши,
Раз такой ты неприпасливый у нас!
  - Отчего же ты все книжечку писал?
  - Думал я, что откровение було!
  - Что же делать, ты мой миленький, теперь?
  - Вот, поди-ка ты, поди-ка, разбери!


            КОРОТКИЙ РАССКАЗ О РАБОТЕ НА КИПРЕ И ВИЗЕ В ИТАЛИЮ

  На Кипре работы не было. Но Таньке дали визу в Италию. На две недели.
Одной, без детей.


                        ТУРКИ В РУССКИХ НЕ СТРЕЛЯЮТ

  Писатель прячется за книгу, как страус. После книги нужно выползать в
то, что называется жизнью.

  "Если все шагают в ногу,
  Мост разваливается".

  Я верю в приметы. У меня есть такая примета: если я иду с утра в
ортодоксальную церковь, то к вечеру вы меня всегда застанете в
католической. Но стоит мне начать день с католической, так что вы думаете,
обязательно моя к вечеру княгинюшка русу косу расплетет. Такая вот
закономерность. Иногда я все-таки начинаю с католической.
  Римская церковь в Никозии находится внутри городской стены, но на
оккупированной стороне, на турецкой. С самого краешка. Киприоты мне туда
не советуют ходить. Говорят, уволокут. Поэтому я, на всякий случай, хожу
туда с детьми и Танькой. Падре Массимино называет Таньку "мадам". Падре
Массимино первым понял, чего я хочу. Я сам часто забываю, чего я хочу. Я
точно помню, что я хотел уехать из Израиля, но каждый раз забываю, чем это
я объясняю. А он понял. В конце концов, что такое слова? Так объяснишь.
Или по-другому. Кто-то вообще не умеет объяснять. Или вот забывает, как я.
Танька мне жалуется, что Израиль на нее сильно давит. Я уехал из Израиля,
потому что он на Таньку сильно давит.
  Солдатиков турецких сменили. Парнишечка начал новый с автоматиком
прохаживаться. И