юдям. Она иссякла. Бывало с тобой, что человек, которому ты верил, как
писателю, как человеку, пишет тебе, этот человек, что для журнала "Грани"
ты не вышел рылом. Бывало ли с тобой, Танька, что ты чувствуешь, что
любишь одного товарища, женщину, чувствуешь, что любишь, чувствуешь, что
любишь, как можешь, а эта женщина, хоть и потащилась с тобой на Средний
Восток...
  - На Ближний!
  - Не перебивай, а то я могу потерять мысль. И вот ты чувствуешь, что она,
этот товарищ, уже не предана тебе, как раньше, и хоть формально она с
тобой, а не формально она, я это чувствую, думает о благополучной жизни с
другим товарищем, от которого она в свое время понесла. И принесла. И вот
то, что она принесла, этот подарок любви, своим беспрерывным криком
напоминает мне о моей душевной ране сердца.
  - Держи подарок любви, - сказала Танька, - у нее замерзли ноги.


  Каждый рассказ я пытаюсь написать о любви. Но когда начинаешь уже в
неконкретном возрасте, твои ум и воображение успевают основательно
подсохнуть. И нужные слова, которыми ты хотел бы воспользоваться, не
оказываются на своем месте. И на поверхности мозга обычно флоатирует куцый
набор медицинских сведений, а части тела, которые я мог бы описать более
или менее ярко, оказываются подкожно-жировой клетчаткой или желчным
пузырем, печенью, спавшейся веной - краски, которыми очень трудно
описывать людей, особенно женщин. Любимых. А мне очень хотелось написать
настоящий цветной рассказ, чтобы не было многозначительного медицинского
налета, чтобы пышную арабскую лепешку не сравнивать с липомой и краски
были бы не бриллиантовой зеленью, не тинктурой Люголя, не раствором
Кастеллани, а были если не настоящие живые цвета неизощренного раннего
средневековья (с легкой блеклостью или стертостью, которой непонятно как
добиться, того средневековья, в котором в Европе было еще немного людей и
страшно много неба), но хотя бы было ярко-слащаво, брюллово и полно жизни.
Я даже не мог дикий виноград сравнить с черным янтарем - это совершенно
Танькина идея. Я в жизни не видел черного янтаря. Я видел янтарь с мухой.
Даже торговал таким янтарем где-то на эмигрантских базарах. Ну как можно в
каждый рассказ вставлять эту муху?


                                 N 681885

  Дикий виноград был похож на черный янтарь, он обвивал сухой
расколовшийся платан до самой верхушки так, что, чтобы подняться выше, мне
приходилось подвешивать корзину на сук, пробовать каждую ветку, с треском
обламывать подозрительные и только потом уже аккуратно переставлять
стоптанную кроссовку вместе со всей ногой. Как всегда, когда я наконец
дополз до верхушки и сумел основательно там расположиться, Танька громко
сказала "Ах!" и начала руками делать пассы. Все утро она мне пела, что на
стрельбище точно есть змеи, поэтому мне пришлось чертыхнуться, спустить
корзину вниз на веревке и самому вслед за ней слезать. И идти к Таньке на
помощь. Но Таньку уже спасли - один из самых преданных ее поклонников,
сорокалетний араб Фами, уже несся босой в самую гущу колючек и кактусов,
где вздыхала Танька, и что-то на ходу ей свирепо обещал. Я посмотрел на
Таньку средневековыми глазами: она была в высоких шерстяных гетрах
голубого цвета от змей и очень открытом полосатом купальнике на
веревочках. Собственно, в основном там были полосатые веревочки. К груди
она прижимала крупные янтарные грозди (брюлловские) и виновато мне
улыбалась. Грех не сжечь.
  Я подождал, пока ее спаситель важно прошествует мимо меня, напыщив оба два
торчащих уса, и даже не стал спрашивать Таньку, почему она сказала "Ах".
Интересно, принято ли у палестинских арабов воровать замужних женщин?
Все-таки это очень устаревший и варварский обычай.
  Меня раздражает, что я всегда оказываюсь прав. Не может быть на стрельбище
змей. Я хотел бы посмотреть на кретина, который станет свивать свое
змеиное гнездо на танковом стрельбище, где шесть дней в неделю, кроме
шабата, шла отчаянная пальба. И за виноградом можно было пробраться только
в субботу, да и то только утром. Про змей Таньке наболтал Амрам -
прораб-дорожник, он уверял, что там был виноградник его деда и он знает
это место, как волосы на своей голове. Я еще не встретил ни одного
марокканского еврея, у которого в запасе не было бы такого деда с
виноградником. Это их отличительная марокканская особенность - иметь
приличного дедушку. Я думаю, что у Амрама вообще никогда не было никакого
дедушки. Откуда ему тут взяться при турках!
  Я поставил корзину в джип, который привез нас на стрельбище, подождал,
пока шоколадного цвета Танька окажется в поле зрения сразу нескольких
спасителей, чтобы им легче было обуздывать свой мусульманский темперамент,
и пошел побродить по стрельбищу. Вот здесь было много голубого неба и мало
людей. А на месте осушенных болот рос высокий плотный тростник и дальние
кипарисовые кузены, которые по-арабски назывались натель, а на иврите эцим
и были до верхушек засыпаны нанесенным песком. На нем, действительно, было
много тонких змеиных следов - это мелкие ящерицы ползали в глубине песка,
отчего на песке оставалась неглубокая змейка, а следа лапок видно не было.
  Я вышел на полузасыпанную дорогу. Слева от дороги потянулась неизвестно
откуда взявшаяся канава. А в канаве лежал трехосный грузовик без мотора. С
перебитым кузовом. Вместо мотора была прибита жестянка:

  "министерство автомобильной промышленности СССР
  автомобильный завод им. И.А. Лихачева
  модель 3ИЛ 157К 10
  шасси N 264015
  Двигатель N 681885
  Сделано в СССР".

  Тростник рос со всех сторон, и еще по бокам пестрели ленты дешевой
солдатской туалетной бумаги. Дверца водителя была заперта, или ее заело, и
мне пришлось осторожно пробраться на другую сторону и залезть в кабину.
Приборная доска была вырвана с корнем, и не было ничего такого, чтобы я
мог прочитать, кроме какого-то странного слова "кгс на см кв." и слов
"рыхлый грунт", но я им тоже очень обрадовался. Еще были привинчены
арабские надписи, но никаких арабских слов, которые мне были знакомы, там
не было. Я потер еще осколком стекла и освободил два слова - "гравий" и
"шоссе". Сидений совсем не было. Я постоял, согнувшись, и повертел
неудобную баранку, похожую на тонкие ехидные губы. Мотора не было. Но я не
мог поверить, что в этом ЗИЛе не было души, и поэтому было не уйти. Его
гордость тягача - крюки с замками - были вырваны с корнем, а скаты были
еще в очень приличном состоянии. Скукоженные подфарники и еще какие-то
разные отломанные части валялись в кузове. Можно было написать о нем
стихотворение белым стихом, но я ужасно не люблю белые стихи, не считаю их
за поэзию и стесняюсь так писать. А в рифму не получалось. И было очень не
по себе. Никуда не деться, придется его здесь бросить одного. Такое
поганое чувство от этого мелкого предательства - предательства ЗИЛа с
бывшим двигателем номер шесть восемь один восемь восемь пять. Я потрогал
сосновый кузов и так и не решился ничего ему сказать. Не в том смысле, что
кто тебя послал с недобрыми целями на эту землю, а в том смысле, что,
парень, родненький, куда же мы это оба с тобой вляпались. Одни кругом
арабы и марокканцы, которые все врут про богатого дедушку. И еще затащили
мы сюда с тобой ни в чем не повинную Таньку. Он лежал немного сбоку от
центральной зоны обстрела, и, наверное, в него не очень часто попадали. Я
попытался открутить ногтем жестянку с номерами, но шурупы были совсем
старыми, и я только сломал ноготь. Мне уже гудели из-за деревьев. Я
поставил напоследок ногу на бампер и вспомнил про судьбу вещего Олега, но
ничего из ЗИЛа и из могилы бранной не вылезло. Конечно, на песке был
просто след ящерицы.
  Когда я вернулся, все уже сидели на своих местах и усы у всех гордо
топорщились. А Танька опиралась одной рукой о джип, а второй снимала с ног
свои длиннюшие гетры. Про ЗИЛ я никому не сказал ни слова. Даже Таньке.
  Нескладно и невпопад я вдруг вспомнил, как однажды летом, когда было еще
очень жарко, десантники натаскали нам консервов и мы чувствовали себя
богатеями, к нам забрели к ночи, на огонь костра, два интеллигентных
мальчика второго года службы. Оба были тихие, вежливые и даже оба в очках.
Нам с Танькой почему-то совсем было в тот вечер не до гостей. Мальчики
сами приготовили чай и пригласили нас к огню. Один из них собирался в
университет, а второй хотел открыть свое дело и стать барменом.
  Ребята задумчиво выпили по чашке чая и сказали, что они чего-нибудь бы
вообще съели. "Хотите мяса?" - предложила Танька. Ребята переглянулись и
согласились. И я пошел за тушенкой. Это был момент, когда у нас был запас
в десять банок тушенки и мы с Танькой жарили ее иногда на костре и, когда
дети засыпали, ели ее прямо со сковородки с булочкой.
  Я даже не знаю, как описать выражение лиц этих мальчиков, когда они
увидели эту банку армейских консервов. Они как-то оба очень засмущались, и
тот, что хотел стать барменом, положил ладонь на мою руку с консервным
ножом и говорит: "Вы только их не открывайте, пожалуйста". Очень были два
милых мальчика. Да мы с Танькой сами уже лет восемь вегетарианцы, это мы с
голодухи жарили ее по ночам.
  Обычная тушенка, как в Союзе, написано еще только "кошерная на Песах ".
  Такие дожди на Кипре, не согреться.


                   МОРСКОЙ ПАРОМ "ЗОЛОТАЯ ДЕВСТВЕННИЦА"

  Неожиданно мы без препятствий прошли все кордоны. Нас никто не задержал.
Меня это даже слегка разочаровало. Потому что если представлять себе мир
единым организмом, то Израиль - его сердце. И где-то копошится
честолюбивая надежда, что ты не просто балласт, который отпускают без
проверки. Даже не просят вернуть деньги за курсы иврита. В Союзе меня
мариновали четыре года.
  Я все время мечтал ощутить этот момент, когда я уже на корабле, прошел все
полицейские кордоны, палуба покачивается, а перед моими глазами
путешественника виднеются склоны Хайфы. Но мы весь день мотались,
свалились от напряжения и усталости в каком-то трюме, и у Таньки очень
болело сердце.
  - Танька, ты извини меня, пожалуйста, но сердце слева! - успел я сказать и
заснул.
  Танька не кардиолог, она - просто общий терапевт. Когда я проснулся, мы
были в открытом море. За несколько часов до парохода мне подарили очень
хорошие старые английские туфли, и я успел до пузырей натереть ноги.
Поэтому я вышел на палубу " Голден Вирджиния" босиком. И хоть я в прошлом
офицер запаса королевского балтийского флота, но было так скользко, что не
удержался и привалился к людям у бортов. В темноте не видно было даже,
мужчины это или женщины. Может быть, это были те старушки-богомолки,
которых дети своим криком вспугнули из сидячего класса. Старушки уходили с
кошелками, и ни одна из них больше назад не возвращалась.
  Я прошел на нос, туда, где маячил силуэт громадного брашпиля, и там со
мной второй раз в жизни случился сильный религиозный экстаз. Почему-то я
решил, что "Золотая девственница" - это я сам. В определенном смысле это
так и есть. В "определенном" - в смысле того, что в очень неопределенном
смысле. Я почувствовал, что я - дубовая ростра, обхватил киль босыми
ногами и повыше поднял шею. Меня несколько раз ударило плашмя об воду так,
что у меня даже засосало под ложечкой. Под золотой ложечкой. Под дубовой.
Я был как Адам, которого спроваживают на землю. Христианский мир еще не
знал, какого приблудника он готовился принять обратно. Меня знобило от
срама. Я был насквозь поражен гордыней еврейства. Не помню, на каком
перекрестке Иерусалима я не успел ее отогнать и она ко мне прилипла.
  Боже мой, Господи, Отец мой. Ангелы, отнесите меня в тихую маленькую
больницу в Заонежье, за Онегу, и я буду прописывать старушкам сернокислую
магнезию в верхний наружный квадрант и кушать в отделении молочный супчик
с макаронами. Дай мне испытать себя. Господи! Я уже не хочу за границей,
Господи, я хочу до, пред границей. Грешен, Господи, я хотел стать
художником. Но у меня в Ленинграде три старших дочки, плоть от плоти,
косточка от косточки. Отпусти, не могу больше. Нету такого закона, чтобы
человека против его воли держать в буржуазном обществе. Я их всех люблю.
Ьрата своего двоюродного люблю, жену его в микве, Наэфа, которого черт
попутал, ученого Брановера люблю, Хяледа люблю, вообще, всех феллахов
обожаю, я люблю Шимона Переса, я люблю Шимона Миттерана, я люблю Шимона
Черненко. Если Танька со своей склонностью к деторождению снова беременна,
я назову мальчика Шимоном. И девочку Шимоном. Я теперь всех буду называть
шимонами. Значит, Сема. Неплохо. В этом месте экстаз прошел, и я вернулся
в трюм.
  Весь следующий день мы слонялись по пароходу, только кушать спускались
вниз. Танька таскала теплую воду из туалета и делала поочередно то кофе,
то какао. Таньку все спрашивали, где она взяла кофе, или спрашивали, куда
мы едем. Танька на все вопросы говорила "Yes" и таинственно улыбалась. Еще
говорили, что мы похожи на ирландскую семью.
  С нашими детьми все время заигрывал лысый корабельный механик, крепкий
молодой парень. Он очень чисто повторял все, что я говорил детям. Я
говорю: "Дай дяде ручку", - он повторяет: "Дай дяде ручку", я говорю:
"Скажи дяде здрасьте", - он повторяет: "Скажи дяде здрасьте". Танька
сказала, что у него феноменальный слух. Что бывают такие люди. Но это не
значит, что у него абсолютный музыкальный слух, может быть, но совсем не
обязательно.
  Верхняя палуба была битком набита туристами. Матушки мои, половина была
молочными блондинками. Мне особенно приглянулись две шведки. Лысый механик
их тоже разглядывал.
  - Это у них не купальники, - объяснила мне Танька, - это просто розовые
трикотажные трусы.
  - Слабо тебе так выйти! - сказал я, - пойду-ка я посплю.
  Ничто не предвещало бури. Но когда я через два часа снова поднялся к
Таньке на верхнюю палубу, она сразу же заподозрила неладное.
  - Лежу я в трюме, - рассказываю я Таньке, - на полу... - Это не трюм, -
перебила она меня, - это бывший музыкальный салон!
  - Лежу я в бывшем музыкальном салоне на полу, и, ты представляешь...
  - Это я очень хорошо представляю, - сказала Танька, - я с ужасом думаю,
что нужно снова туда спускаться.
  - Да! И приходит греческая полиция и будит меня ногой.
  - Ногой?
  - Ногой! Носком штиблета. Сонного, суки, подняли. Не дают визу в Грецию.
  - Тебе?
  - Тебе. У тебя удивительное сочетание документов: израильский временный и
советский постоянный. Ни по одному из них они в Грецию не пускают.
  - Не имеют права, - гордо отрезала Танька, - мне девочка в Ашдоде, в бюро
путешествий, сказала, что виза мне не нужна.
  - Понимаешь, Танька, - начал я ей объяснять, но сдержался, - советский
паспорт они рекомендовали вообще спрятать и больше никому не показывать.
  Вечером я посоветовался с лысым механиком, но он ничего подсказать мне не
сумел. Ему тридцать лет. Он - грек, но зовут его Саша. Он довольно долго
жил в России. Двадцать шесть с половиной лет. Даже успел окончить в
Ташкенте техникум.
  "Я пошел на вахту, - сказал мне Саша, - потому, что я моряк".
  - Как они тут все на Кипре легко живут, - мечтательно протянула Танька, -
едят мороженое и ходят гулять к морю. Почему у русских такая всегда
страшная судьба? (Это она имеет ввиду себя.) Да! Эта церковь Святого
Лазаря произвела на детей очень большое впечатление: Варя сказала, что там
очень тепло... Ты будешь на улицу выходить?
  - Знаешь, Танька, я ненавижу гулять по воскресеньям. Своди-ка ты их еще на
пляж, а я попечатаю. Но ты обрати внимание, если без лифчиков все подряд,
а не только пожилые датчанки, то, пожалуй, попозже я тебя сменю. Мне это
нужно для книжки.


                             АРХИПЕЛАГ КРЕТОС
                                 ГЕРАКЛИОН

  То, что греческая полиция запретила мне покидать Гераклион, сильно
упростило мне жизнь: я лежал в гостинице "Стар" и томился. Если бы не
Танька, я бы перевернулся вверх брюхом и всплыл.
  У меня даже не было депрессии. Если говорить правду, то я считаю себя
самым психически полноценным человеком изо всех людей, которых я на
сегодняшний день встретил. Ах! Как права была моя дочь Анастасия - все
шизофреники с манией преследования. Я вам сейчас на пальцах объясню, что
это такое. То есть, что такое шизофреник - это нечего объяснять. Это
значит от двух греческих корней - шизо и френос. А мания преследования
значит, что каждый идиот считает, что если он накопит немного денег, то он
от этого станет на две копейки счастливее. Это теоретически. А если
рассуждать практически, то он, конечно, станет счастливее. И вот это
противоречие разуму неподвластно. Черт знает что за амбре от этих
матрасов, как будто мы не в отеле "Стар", а в борделе.
  У меня не было никакой депрессии - мне просто не хотелось вставать и
видеть из окна этот бездарный греческий пустырь со стульчаком. ("Танька!
Где мы?" - "Лежи, лежи, милый, мы на Крите".) Таньке все равно. В ней нет
какой-то должной тонкости развития. Я лежал и думал о греках и о Таньке.
По моим наблюдениям, греки никак не реагируют, когда им говоришь "шалом".
  Но если вы, действительно, хотите увидеть сразу много гречанок вместе, то
вам следует ехать именно в Грецию. Гречанки на брачном рынке котируются
раз в двадцать выше, чем греки. А вот норвежцы зато стоят в двадцать раз
больше, чем норвежки. И логично было бы ожидать, что норвежцы женятся на
гречанках или на итальянках, но этого как раз никогда и не происходит.
  Что за счастье испытывает писатель, рассказывающий гречанку! Я с трепетом
думаю, сколько песен должен был бы я сложить Таньке, если бы в ней была
хоть одна капля эллинской крови, и до какой сумы, до каких степеней нищеты
довела бы меня тогда моя требовательная муза!
  К счастью, Танька не гречанка. Это ее плюс. Ну а кто, какое беглое перо
сможет описать при тихой погоде чудную украинскую жинку? Мамо! Скильки
годын и хвылын, и пся крев, и других букв их малороссийского алфавита
треба шукати, чтобы рассказать уроженку города Херсона, перерывающую вверх
дном бакалейную лавку "Папандопулос лимитед"!
  Главное, что к ней сразу все обращаются по-ирландски, на котором она
разумиет только "Yes". Но ей все сходит с рук. Она может обтереть пальчики
батистовым платком, ничего не купить и выйти. Перед ней еще извиняются за
плохое качество товара. Она так себя ведет, что им не догадаться, что у
нас нет денег. Я бы сгорел со стыда!
  Когда на второй день нашего затворничества она спрашивает, миленький,
может, тебе водочки купить, анисовой? Я нашла всего за рупь сорок девять
драхм. Драхм, вы понимаете! Всего второй день на Крите! Анисовой. От
кашля. Как будто она дома, в своем родном Херсоне, в котором она, правда,
тоже ни бельмеса от кашля не знает, потому что в возрасте трех недель ее
перевезли на Малую Охту.
  На третий день я поборол душевную слабость и почувствовал, что могу встать
с постели и начать социальную жизнь. Танька не обманула: мы,
действительно, находились на Крите.


                                 БЕЗ РУКИ

  "Что я тут делаю на Крите?" - спросил я Таньку. "Ты хочешь крестить
детей, ты хотел сам креститься, и ты ищешь религиозного учителя," - без
запинки ответила Танька. Я немного посомневался в ее словах, но все-таки
мы пошли по церквам. Первый же греческий священник, которого мы встретили,
оказался без руки. По-английски он говорил совсем мало-мало, а в храме был
ремонт. Я помог священнику перенести наверх из подвала большую бурую
тумбочку. Было какое-то детское счастье, пока мы несли по подвальной
лестнице эту тумбочку. Мелочь, но я вдруг понял, что меня куда-то приняли.
Или принимают. Без руки был толстый мужчина с бородавкой на щеке. И
окладистой шелковой бородой. Он так и не смог понять, чего же мы все-таки
хотим, и дал Рут сто драхм. Почти доллар. Это, наверное, за тумбочку. Рут
сто драхм куда-то задевала, потому что неудобно отнимать деньги у ребенка
прямо на людях. Потом я ей говорю, ты лучше вспомни, куда ты "куда-то дела
эту бумажечку"! Долларами раскидываться.


                           СУПЕРМАРКЕТ "ТИМОФЕЙ"

  В суп