о рад, что в Израиль приехал он сам, а
не его сын. Он знал, что здесь произойдет с его сыном. То, что происходило
со всеми людьми: они теряли уверенность в себе и начинали бояться друг
друга. Все самое черное, что было в людях дома, здесь начинало
разрастаться пышным цветом. Никто этого не стеснялся, потому что так здесь
жили все. Люди боялись друг друга, поэтому старик не смог даже получить
некоторые из положенных денег на покупки, потому что никто не соглашался
быть старику гарантом. Это была система гарантов-заложников, введенная
банками, и если вдруг люди не могли продолжать платить сумму, то на
имущество гарантов могли наложить арест. Правда, гарантов не сажали в
тюрьму и не расстреливали. Это была демократическая страна, и бывший
первый министр пышно говорил: "Народ Израиля!" Это всегда звучало очень
торжественно. Бывший первый министр хотел, чтобы Израиль был такой же
страной, как все другие страны мира, и населен такими людьми, как все
народы мира. Он говорил, что когда евреи будут как все, тогда не будет
антисемитизма. Такая была у него идея. Это было похоже на геноцид, но эта
идея была тоньше.
  Мысли старика заехали в плохую сторону, и он начал удерживать себя.
Поменял руку, которой он придерживал сердце, и тогда ему сразу повезло: по
дороге шел такой старик, которого он ждал. Он был еще в метрах сорока, но
был с палкой, чему-то улыбался, в ботах и безо всякого чванства. Салитан
уступил воде еще часть легких, но стал думать медленнее, чтобы его хватило
на сорок метров, которые веселому старику предстояло пройти. И если есть
Господь Бог, то никто его не отвлечет и он не перейдет на другую сторону
дороги.
  Старик с палкой не перешел на другую сторону дороги. Салитан медленно
разжал пальцы и поманил его.
  В первый раз в жизни это был такой случай, что человек сразу все понял.
Достал из кармана записную книжку и выписал при нем адрес племянника в
Мюнхене. Доллары положил в черную фотографическую бумагу и туда положил
несколько зеленых бумаг по тысяче шекелей, не таких зеленых, как доллары,
а таких, как весенняя трава. Пока старик Салитан объяснял, несколько раз
далеко отключаясь, веселый старик терпеливо ждал, пока он очнется, и снова
слушал. "Формах мит зоя нит зеен ун ав геганген", - сказал старик Салитан,
и это значило, чтобы тот крепче все заклеил. Черта лысого он вернет банкам
хоть копейку.
  Из отчета "МАГЕН ДАВИД АДОМ": "...Парамедиками на пустыре был обнаружен
мертвый старик. В карманах у него..."
- Вы сегодня совсем не поете, - сказал ведущий, - за теми, кто собирается
вернуться домой, пришел последний автобус. Но я вам не советую. Кроме рыбы
будет еще много вещей.
  - Ты слышишь, - сказала Танька, - будет еще много вещей. - Я не
глухой.
  - Пришел один человек к доктору, - задушевным голосом продолжал ведущий, -
и спрашивает...
  - Ты бы принес чего-нибудь поесть, - сказала Танька, - я не могу на это
спокойно смотреть, я тебе потом дорасскажу про доктора.
  Когда я вернулся, я заметил, что к гребню, где темнеет Танькин силуэт, из
палаток на запрещенный фильм ползут школьники. Ведущий все еще рассказывал
разные истории из жизни врачей:
  - Приходит один человек к доктору и спрашивает его жену: "Доктор дома?" -
а она говорит: "Нет, проходите скорее". Школьники засмеялись.
  - Эй, вы там, еще раз засмеетесь, я пришлю к вам родителей.
  Мы с Танькой сидели ни живы ни мертвы, закутавшись в пледы. Мы очень
боялись, что нас выгонят с фильма.
  - Свежими булочками пахнет, - прошептала Танька, - ванильными.
  У нас с Танькой в Израиле нет ни одного места, где мы могли бы
переночевать. Как-то так получилось. Не то чтобы мы были совсем
необщительными, в Ленинграде таких домов штук сто. И еще у Таньки штук
тридцать. А тут нет совершенно никаких тылов. Только Танькины ладони. У
нее очень плотные ладони. Танька - единственный сейчас человек в мире, к
которому я могу повернуться спиной. Мы сидим с ней на гребне холма и
смотрим, как кибуц "Яд Мордехай" ест рыбу "бури". Это нормальная рыба. Без
костей. Один хребет. Она живет в море, а нерестится в пресной воде.
  - Хочешь в кибуц? - спрашиваю я Таньку.
  - Нет, - говорит она, - но очень хочется по-человечески поужинать.


                  ПЕРЕВОЖУ СЕБЯ НА РУССКИЙ (СТЕНОГРАММА)

  Я сидела между двумя раббанихами... Ты совсем не слушаешь. Я слушаю, я уже
слышал это два раза. Ты сидела между двумя раббанихами. Да, одна хасидка,
а вторая - жена Спектора, ты бы видел, как они всю свадьбу друг на друга
дулись, как две дурные львицы. Нет, ты послушай, когда начали разбирать
фотографии, выяснилось, что они троюродные сестры, так потом их было не
разлучить. Скажи, что ты пишешь? Слушай, почему ты не пишешь на иврите?
  Если я буду писать на иврите... Если ты будешь писать на иврите, то,
во-первых, я смогу прочитать, что ты пишешь... Тебе это не интересно...
Неправильно, мне очень интересно. Помнишь, как мне понравилось то
стихотворение про женщину-рабочую! Что ты там поняла? Почему в
стихотворении нужно что-то понимать? Если выстроить всех поэтов и каждый
один будет читать свое стихотворение, то я сразу тебе скажу, кто хороший
поэт и кто - сумасшедший. То было хорошее стихотворение! Расскажи, про что
ты сейчас пишешь?
  Подряд или в рифму?.. Я тебе лучше отсюда расскажу. Почему? Потому. Ты
знаешь, почему. Понимаешь, это про одного гениального парня-спортсмена...
Я забыла, что ты у меня спортсмен. Если бы ты играл за тель-авивский
"Макка-би", мы бы уже двести лет назад расплатились за все машканты... Я
не футболист... Тем более, ты бы мог играть в Америке. Слушай, я хочу
спросить тебя одну вещь, но ты будешь очень смеяться. Только иди поближе.
Еще ближе, еще. Я забываю, что ты у меня такой великий спортсмен. Кто
звонил? Который Барух? Поэт? У которого есть стихотворение, что он ложится
с кошками? Отвратительно! Хорошо, что ты не пишешь таких стихов. Но ты
послушай, только обещай никому не говорить, что я про это спрашивала.
Обещаешь? Я смотрела в гостинице, такие все огромные, как слоны, но как
они могут... Я не могу громче... Как они перелезают через такой тонкий
забор? Ты не смейся, я, Слава Богу, все это изучала!.. Там у них раковина.
У тебя тоже была раковина? Очень романтичный спорт. И что там у тебя с
этим человеком? Понимаешь, он играет за юниоров - это такие, еще не
мужчины, но уже не мальчики, и его должны взять в команду взрослых мужчин.
Он простой парень, токарь, он жутко талантливый. Весь завод в него верит,
он играет за БэЗэ... Ма зэ БэЗэ? БэЗэ - это Балтийский завод. Но он еще
недостаточно физически подготовлен. И вот они едут на свою базу в
Кавголово. Это такой маленький городок рядом с Ленинградом. Принеси мне
Кок. Почему он такой теплый? Ты приходишь и сразу клади его в холодильник.
Только не клади его на лед. Мой брат один раз купил четыре бутылки и все
положил на лед. Кок замерз и вылез из бутылок, ты бы видел, как мы все
смеялись... А у спортсменов, особенно зимой, жуткий аппетит. Они простые
заводские парни. Половина из деревни. Я тоже из деревни. Ты не из такой
деревни. То есть вы тут все из деревни, но у вас не такие деревни. Я
садился на сборах за стол и съедал в один присест два свежих батона и
килограмм сметаны... У тебя рассказ для диетологического журнала. Если бы
его перевели, то могли бы напечатать в Израиле... Это не совсем рассказ
для женского журнала... Так напиши рассказ для женского журнала! Знаешь,
про что? Иди сюда на диван, и я тебе расскажу про что. Все равно уже нужно
ложиться. Один час. Утром тебя не разбудить. Знаешь, я говорила с одним
своим одноклассником, и он согласен взять тебя на работу в гараж. Первые
два месяца он будет платить тебе половину, а потом как всем. Гараж "пежо".
Сам он, кстати, ездит на "мерседесе", но ты лучше, чем он может быть, в
сто раз... Я уже не работал слесарем семнадцать лет. Это было в школе,
понимаешь, еще в бейт-сефер, в школе. Ты, я вижу, очень многим занимался в
школе! Великим спортсменом ты тоже был в школе. Я ложусь, а ты как знаешь.
Что? Почему нет! Ты же знаешь, как я откликаюсь на все твои предложения.
Никогда не думала, что я найду такого полоумного, который, такого,
который...

  Фильм "Десять" - это плохой фильм. В Америке не может быть хороших
фильмов. Кибуцники смотрят его, не сходя со спальников. И едят. Я никогда
раньше с таким интересом не наблюдал за этим простым физиологическим
актом. У Бо Дерек широкие плечи, и когда она бежит, то видно, что для
такой фигуры у нее чуть коротковаты бедра. Бо Дерек - настоящая
дистиллированная американка.
  - Что вам больше всего нравится? - спрашивает ее партнер англичанин.
  - Факинг, - отвечает она, не меняя выражения лица. Я повернулся к Таньке,
чтобы перевести, но она мотнула головой и до хруста сжала мою руку:
  - Я поняла, - сказала она, - с ума можно сойти, какая женщина.


                                   ВОРЫ

  Дети играли в сломавшуюся машину. "Что он сказал?" - "Он сказал, что
России нужен бескорыстный писатель". - "Он имел в виду себя?" - "Черт его
знает, кого он имел в виду. Главное, он имел в виду, что его жена не
понимает по-русски и не может осознать, за кого она имела счастье выйти".
- "А денег он не предлагал?" -"Я не просил. Он жалуется, что нечем платить
за квартиру. Еще он сказал, что язык у меня слабоват, нужно больше
заниматься словом, а не копаться в конфликтах".
  Дети начали играть в банк. Ехали в банк за деньгами на машине. Младший
мальчик полз к костру, и он сидел и ждал, когда нужно будет встать от
пишущей машинки и схватить его за ноги. Начинало припекать... Сейчас мозги
опять оплавятся, и до самого вечера не удастся вытащить из себя ни одного
слова. Пора было признать, что отъезд на море был ошибкой.
  - Опять вчера приходили из кибуца.
  - Что ты им сказала?
  - Я сказала, что тебе нужно писать.
  - Очень убедительный довод. А они чего?
  - Что это "ло бейая шеляну" - "не наше горе". Если через два дня мы не
уедем, они снова обещали все сломать. По-моему, они просто хотят, чтобы ты
поехал к ним в контору и попросил разрешения поселиться на
- месяц на их земле.
  - Пошел. Не поехал, а пошел. Машина накрылась. В нее нельзя больше
вкладывать ни одной копейки.
  - Надо было ее продать.
  - Ее никто не купит.
  - Раньше ее нужно было продать.
  - Раньше ее не нужно было покупать.
  - Если машину не продать, у нас осталось денег ровно на восемь дней.
  - Ее все равно не продать.
  - Все лето будем есть одни апельсины и маленьких кормить апельсинами.

  - А потом?
  - Потом, может быть, кто-нибудь пришлет денег. Может быть, Ганц пришлет.
  - Он уже присылал посылку с вещами.
  - Почему-то из Америки все присылают только посылки с ношеными вещами.
Такие все крепкие вещи, но их никак не использовать. Очень много плюшевых
платьев. И шарфиков. Кроме зимних курток, детям ничего не подошло.
  - Остальное отдай бедным.
  - Беднее нас уже никого нет.
  - Отдай их рабочим из Газы. Они говорят, что там много бедных. Арабы любят
наряжать своих детей в плюш.
  - Скажи мне, пожалуйста, а где эта Газа?
  - Дальше туда, по морю, около Египта.
  - Но это еще Израиль?
  - Ты что, вообще газет никогда не читаешь? Оккупированные территории.
Из-за них тут вся эта тряска.
  - Почему же, интересно, они не дают пособия детям, если это израильская
территория.
  - Я вижу, ты очень продуктивно беседовала вчера с этими арабами. На каком
ты говорила языке?
  - На трех. Капельку по-английски, капельку на иврите и еще капельку они
говорили по-арабски. Но я их очень хорошо понимала. Знаешь, этот усатый
старик сказал, что им не нужно никаких пособий и пенсий - за эти пособия
придется отдавать больше, чем получишь.
  Дети за спиной решили говорить только по-русски, и Давид сказал, что его
сына зовут Фен-той. Дети целый день играли за его спиной и отвлекали своим
выдуманным языком "фен-той". Второй день были очень высокие волны, и они
не пускали детей купаться. До моря было триста метров. Два километра
земли, на которые они привезли все свои вещи и мебель, принадлежали
неизвестным кибуцам. Из кибуцов приезжали одинаковые бритые мальчики и
заваливали на землю стены их шатра. Без машины отсюда было уже не
сдвинуться. Главное, что он спрашивал разрешения, и какой-то дяденька в
пробковом шлеме позволил им здесь остановиться. Но оказалось, что это
посторонний дяденька, не из кибуца. Рабская привычка - принимать людей в
пробковых шлемах за начальников.
  - Если дожить тут до зимы, то зимой снова будут апельсины.
  - И грибы.
  - Если не будет войны...
  - Если будет война, то все равно будут грибы.
  - Не нужно было платить кочегару. Зачем платить кочегару, если мы все
равно бросаем квартиру. Собрались бы ночью и уехали.
  - Я не могу бегать по ночам от кочегаров.
  - Если бы мы поехали ночью, то в машину можно было бы еще запихнуть
детскую кроватку. А то ужас, ты видел утром следы, они всюду шныряли. Две
взрослые крысы!
  - Это мыши-полевки.
  - Какие к черту полевки! Я согнала их с кухонного ящика. Они больше кошки.
И Боже мой, посмотри, сколько на детях мух!
  - В детской кроватке мух было бы ровно столько же.
  - Опять к тебе идут эти арабы. Миленький, только не оставляй больше меня
с ними одну.
  Он поднялся навстречу рабочим, и они снова предложили ему отвезти машину в
гараж. В Газу. Около Египта. Троса не было, но бригадир сказал, что можно
свить веревку из армейских телефонных проводов, которыми был устлан пляж.
Арабы покосились на чайник над костром и стали ждать ответа. Шел Рамадан,
и до появления луны мусульманам нельзя было пить и есть. А вчера вечером
они вместе выпили водку Кеглевича из высокой гнутой бутылки. Только самый
старый араб не пил и занятием этим был не очень доволен. Потом они
попытались завести его машину, и она завелась, но начала страшно
тарахтеть, как мотоцикл, и из мотора пошел дым. И зажигание не работало.
Можно было потолкать машину под горку, и она ненадолго заводилась. Но
все-таки начинала дымить. За десять дней на пляже машина съела их
последние пятьсот долларов, и оставалось еще сто. Нужно было остановиться.
Машину бросить. Подарить арабам. И как-то тянуть месяц. Через месяц могли
появиться деньги. Хорошо бы сейчас еще выпить водки Кеглевича.
Отвратительной сивухи с теплым маринованным огурцом. Дети опять говорили
какие-то непонятные слова. Пора было научить их нормально разговаривать на
одном каком-нибудь языке. А то под эту абракадабру никак невозможно
сосредоточиться.
  - Не раздражайся, иди лучше в машину. Для тебя можно оборудовать там
отличный кабинет.
  - Опять придется разговаривать с арабами.
  - Ты бы им ответил что-нибудь определенное.
  Арабы стояли около машины и о чем-то ожесточенно спорили.
  - Они говорят, что отвезут машину бесплатно, потому что вчера они выпили с
тобой за дружбу.
  - С механиком из их деревни я не пил еще ни за какую дружбу. Если бы я не
поставил вчера новый стартер, то сегодня можно было бы чем-нибудь
расплатиться.
  - Шесть новых частей за неделю. Почему же они не работают?
  - Они по отдельности работают. Не работает мотор. Если его заклинило, то
это все - каюк, крышка.
  - Можно оборудовать тебе там кабинет, а вечером целоваться.
  - Ты только об одном и можешь говорить, где вечером целоваться.
  Он махнул рукой и пошел к своему "рено" улыбаться и договариваться с
арабами. А после этого еще долго гулял по берегу и вытаскивал из воды
выкинутые штормом бревна. Арабы обещали привезти питьевую воду. За едой
три раза в неделю можно ходить пешком. Пятьдесят километров в неделю.
Двести километров в месяц. Тысяча четыреста километров в год.
  Электрик из ашдодского гаража, которому он заплатил вчера двести долларов,
сказал: "Не нужно сердиться на людей!" Нужно писать, а вечером целоваться
в машине. Или вот тут, под пальмами. На костре стоял чайник с оплавившейся
ручкой, а рядом большое кресло, которое они взяли с собой вместо детской
кроватки.
  Через три часа начинается суббота. За два года в Израиле он так и не смог
привыкнуть к тому, что суббота начинается в пятницу, а от пятницы остается
какой-то жалкий обрубок, который невозможно никак использовать. Километрах
в трех, на военном стрельбище, шло постоянное поколачивание.
  - Может быть, перенесли шабат? - спросила она с участием.
  - Шабат не переносят, - ответил он и безнадежно вздохнул. "Все-таки она
осталась очень дикой, - подумал он. - Хорошо, что ее реплику про шабат
никто, кроме меня, не слышал".
  Солнце покатилось к морю, но было еще слишком жарко. Слишком жарко для
людей, которые родились на севере.


  В августе из моря начало выносить гладкие двухдюймовые доски. Сначала мы
находили по одной-две доски в день: их выбрасывало на пляж, или они
застревали на отрытых кибуцем рифах. Но с середины августа досок стало
больше, и пора было уже установить какой-нибудь порядок сбора. Обычно мы
на самом рассвете бегали на берег или гоняли за досками детей, чтобы они
успели оттащить доски от воды, пока не появился кибуцный джип. Когда кибуц
"Ницаним" активно включился в охоту за досками, мы стали замечать, что,
как бы рано мы ни проснулись, берег уже пересекал свежий след вездехода,
местами зализанный волнами. И мы стали ходить за досками глубокой ночью.
Если Израиль не глушил передачу для строителей БАМа, то после концерта по
заявкам мы укрывали детей и долго бродили по воде, пытаясь подогнать к
берегу сосновых странниц, облепленных некошерными моллюсками. Потом я
зарывал доски в песок и делал для себя кротовые опознавательные
курганчики. В случае мировой войны я собирался обшить наше бунгало сосной
и основательно расположиться на зиму. Собственно, мы никогда не обсуждали
с Танькой, откуда эти доски. Я помню, что рассчитывал, что если так
пойдет, то за месяц их будет около ста. А Танька думала, что это вообще
такое море, из которого по ночам выбрасывает на берег высокосортную сосну
толщиной ту бай фор. Даже когда все мужчины на побережье от Тель-Авива до
Газа посходили с ума и каждый второй нес что-нибудь на плече, я все еще не
всполошился. Вот теперь я пытаюсь понять, как я Богом данным мне разумом
объяснял себе, почему по Средиземному морю плавает неимоверное количество
досок и им нет конца? И рву волосы от досады: досок было сколько хочешь, я
мог отдать все свои долги.


                                   МАКЛЯ
                            Посвящается Травке

  На бревне было написано "Глазго".
  Он проснулся и не мог вспомнить, где он находится. Ни страны, ни
города. Ничего. Потом вспомнил, что на бревне было написано "Глазго", и
рядом, в спальнике, зашевелился его сын Васька. Было два часа ночи. Костер
почти догорел, и сквозь длинные пальмовые ветви, из которых были сделаны
стены, виднелся его расплывающийся ком, нечеткое солнце. Ряд пальмовых
веток сторож-бедуин врыл в землю, подпоясал их одной горизонтальной и
подвязал обрывками алых ленточек, разбросанных по пляжу. Ильин уже
знакомился с этим бедуином два года назад, но тот его не запомнил. Бедуин
был таким же черным, как негры, только шея чуть светлее и усы пышнее и
жестче. В госпитале, в котором Ильин окончил два года резидентуры и
остался работать, он привык к тому, что у больных всегда темная кожа. В их
госпитале лечились только негры, индусы, филиппинцы. Вечером, пока еще
было светло, Ильин вскрыл бедуину пузырь на ступне, вытер свой складной
нож и спрятал в карман. После этого он обработал сторожу ногу, посадил его
к огню и показал, что нужно сделать, чтобы нога не нарывала. Кожа на
ступне у бедуина была сухой и жесткой, как у ящера. Прошло много лет,
прежде чем Ильин снова стал врачом. Американским врачом. И еще столько же
должно было пройти, прежде чем ему разрешат в Америке оперировать.
  Васька спал, облепленный песчаными мухами. Ильин закрыл его марлей,
предупредил бедуина, лежащего у огня, и пошел по берегу за двумя длинными
бревнами, которые он нашел в свалке морского хлама, брезента, мешковины,
выброшенных из моря панцирей черепах и обрывков морских