врейского ребенка. Это высчитал ученый
из Беер-Шевы Брановер. Я даже включил этот факт в предисловие к своему
роману. Но предисловие было адресовано советскому читателю, и меня
уговорили от него отказаться.
  Сам я такой уж сильной разницы в своих детях не замечал. Но была вещь,
которая меня сильно пугала: Давид, который относится к той части детей, у
которых только треть еврейской крови, решил стать арабом. Это порочное
желание в первый раз появилось у него во время Судного дня, когда мы уныло
тащились куда-то пешком, а мимо на машинах проезжали сытые иерусалимские
арабы и сочувственно на нас поглядывали. Танька проголодала весь Судный
день. Она объясняла мне, что не может нарушать голодное поле, которое в
этот день устанавливается над Израилем. А я тоже не завтракал, и у меня
началась такая пульсирующая головная боль, что мне пришлось обратиться к
себе как к врачу и насильственно заставить себя поесть, чтобы поле
человека с сильной головной болью не мешало другим голодным полям.
  А Давид просто решил стать арабом. Он даже уговорил Таньку отпустить его к
Наэфу в гости. После этого решение Давида окончательно окрепло. Меня
поставили перед свершившимся фактом.
  - Это же его первый друг, - восторженно объявила мне Танька, - они даже
спали, обнявшись.
  Танька считает, что в тех диковатых условиях, в которых мы живем, ребенку
не хватает настоящего верного друга.
  - Я не желаю, чтобы мой сын, обнявшись, спал с арабом, - взбесился я, -
слушай, он же писается!
  - Говорит, что не описался.
  - Штаны трогала?
  - Сухие.
  Давид ездил к Наэфу два раза, основательно там отъелся и поглядывал на
нашу пищу неодобрительно. Кстати о Наэфе, Наэф мне объяснил, что ему будет
легче починить машину, а потом ее продать, если я перепишу машину на его
имя, а он уже починит ее сам, продаст в Газа и разницу принесет нам. И еще
повезет всех нас после Рамадана в гости, так сказать, на "черствые
пироги". И друг его, Абурафи, который тоже начал приезжать к нам и
объяснять основы мусульманства, сочувственно Наэфу поддакивал. Потом
Рамадан пошел кончаться, понеслись праздники разговения, свадьбы, и
несколько дней Наэфа на работе не было.
  Давид его ждал каждый день как преданный пес. Я утешал себя тем, что он
просто не любит работать, а работать приходилось много. Он не любил три
раза в день ходить за дровами, укачивать маленьких, стирать подгузники и
таскать на помойку бесконечный мусор. Когда Давид узнал, что мы поедем в
Рим, то первым делом спросил: "Есть ли в Риме помойка?"
Прошло уже две недели, Давид терпеливо ждал. А я начал замечать, что
ресторан достраивают какие-то новые плотники. И ответ их прораба меня
очень озадачил: "Наэф со всеми переругался, попросил прибавки и уволился".
Неужели он просто оставил меня в дураках и украл машину?


                                   * * *

  Говорят, что "все-таки мы все евреи", а арабы "все как звери". Еще грузины
все как звери. А ашкеназийцы считают, что все сефарды как звери. ЭТО
ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, ЧТО ВЫРОСЛО САМОСОЗНАНИЕ НАРОДА И ОН ВЫДЕЛЯЕТ СЕБЯ ИЗ
ОКРУЖАЮЩЕЙ ПРИРОДЫ! И напрасно мне говорят, что нужно во имя всего
человечества быть еще более крепким сионистом. Как будто мне бы в голову
пришло сюда приехать, если бы я не был "еще более крепким сионистом ". И
еще.
  И не понимал, что я избранник среди зверей. Я только еще не до конца
понял, зачем меня избрали.


                  РИВКА, ОВЕДЕТ СОЦИАЛИТ И БЕТЯ ИЗ КИЕВА
                  (рассказ, в котором очень мало событий)

  Рассказ про бедность нужно писать очень осторожно. Лучше всего бедность
вообще не упоминать, чтобы ее духа не было. Я сам никогда не читаю про
бедность. Еще я не читаю рассказы про старух. Про стариков иногда читаю.
Но в рассказах про старух, даже если всплывет какая-нибудь ветхозаветная
любовная история, то, когда ты знаешь, сколько лет сейчас ее героине, от
самой милой истории не возникает ничего, кроме отвращения. Поэтому
посредине рассказа про старух обязательно должна быть введена женщина,
такая, чтобы про нее можно было сказать "ланиты" и чтобы мужчины все ниц и
шапки оземь. Этого будет.
  На первом этаже хостеля сидят три старухи: аргентинка, чилийка и
сгорбленная Бетька, старая карга из города Киева, как выразился бы
Гумилев. У Бети сын в Америке. Он приезжал в прошлом году и обо всем
распорядился. Таких старых старух, которые не могут сами за собой
ухаживать, нужно отдавать в дом престарелых. После Союза мы все боимся
домов престарелых. Совершенно напрасно, это очень чистенькие заведения, в
которых работают девчонки после армии. Старухи живут там на всем готовом.
У каждой есть своя комната. В этом хостеле тоже у каждой старухи своя
комната, в которых они умирают со скуки и целыми днями торчат на
скамейках, в вестибюле.
  Три старухи собираются на прогулку и обсуждают, какой по случаю праздника
был бесплатный обед в ирие. Специально для стариков и старух. Аргентинка и
чилийка моложе Бети. Они сидят и ждут, пока Ривка разберет почту.
  Ривка не просто девчонка после армии. Она успела сделать мастерат ба
университа. По психологии. Ривка временно работает секретарем, а вообще
она у нас социальный работник.
  В рассказе про старух обязательно должна быть Ривка. У Ривки такая грудь,
что директор хостеля всегда останавливается около нее, чешет себя очень
латерально и говорит: "Эйх, хабиби!" Он приехал из Марокко, наш директор.
  Дверь в кабинет Ривки всегда приоткрыта, но из коридора ее не видно. Чтобы
сказать "эйх, хабиби!", директору хостеля приходится зайти к Ривке в
кабинет, еще завернуть за угол и тогда уже почесаться.
  Ривка уже разложила половину почты. Почта приходит в девять. Но потом ее
позвали к телефону, и она отвлеклась другими неотложными делам. У нашего
секретаря столько дел, что можно смело платить две зарплаты. Недавно
въехало семьдесят американцев, а семьдесят американцев выехало, а каждую
вещь нужно вычеркнуть и записать. Американцы у нас долго не живут.
  Ривка говорит по телефону. Она никогда не держит трубку руками. Трубку
Ривка держит ухом и правым плечиком, и поэтому любой ее разговор кажется
очень интимным. Даже если она просто лениво шепчет в трубку "кен", и еще
раз "кен", и еще, и еще раз "кен". С ума сойти. Вы бы слышали, как молодая
израильтянка может сказать слово "кен".
  А руки в это время могут что-нибудь делать. Смех, что взрослая девушка уже
в третий раз подряд не может очертить форму глаза. Но у Ривки так бывает.
Когда это делаешь обычным движением, то рука ведет линию автоматически,
одну секунду. Но когда тебя кто-нибудь отвлечет, то веко напрягается и
линия получается не сплошной, а остаются маленькие пробелы. Если их
исправлять, то в нужную линию, где есть пробелы, можно попасть один раз из
ста. То есть встроиться - не фокус, но или получается неровно, или линия
другой толщины. Если тебя кто-нибудь отвлечет, то уже получается проблема.
Не станешь же здесь заново красить глаз. И веко обязательно станет красным.
  Через каждые две секунды какая-нибудь старуха открывает дверь, чтобы
спросить, была ли почта. "Откуда берутся старухи? - думает Ривка. -
Придумать бы какое-нибудь лекарство от старух. Чтобы вообще старости не
было".
  Ривку старухи побаиваются. Ривка разбирает документы в левом ящике стола,
чтобы все бумаги лежали на месте. Ривка каждый день разбирает левый ящик
стола, и поэтому у нее все бумаги всегда лежат на месте. Еще Ривка
поглядывает на розовато-лиловый косметический карандаш, который лежит на
ее столе, и успевает, кроме этого, подумать, что за слово может быть в
газетном кроссворде "Лидер партии ТААМИ из пяти букв". Йоси сказал ей
вчера, что при вечернем освещении розовато-лиловый карандаш еще как имеет
отношение к Ривкиному лицу. Йоси - это ее парень. Он офицер, но скоро срок
у него кончается, и он будет решать, что же делать дальше. Сначала он
хочет поехать в Америку. Там у одного его друга живет дядя. Поездка в
Америку называется "тиуль". Прогулка. Теперь это называется "тиуль". Если
Йоси захочет сейчас жениться, то Ривка, может быть, согласится. Ривка его
любит, за что его не любить? Но после Америки Ривка не хочет. После
Америки сто процентов, что она не согласится. Меа ахуз. Хоть Йоси отличный
парень и настоящий красавец. Когда они с Йоси идут по улице, то все подряд
на них смотрят, какая замечательная пара. Ривка успела сделать мастерат, а
у Йоси еще нет настоящей специальности, но для Ривки это не имеет большого
значения. Главное, было бы здоровье. Хоть Ривка знает, что она могла бы
выбрать любого парня, какого она захочет. Она даже могла выйти замуж за
одного еврея из Франции, у которого в Марселе небольшая текстильная
фабрика. Но после Америки пусть Йоси о ней забудет мечтать. Может сказать
"до свидания", "лехитраот".
  Три старухи сидят и продолжают обсуждать обед, который задала ирия. Тем,
кто не может за собой ухаживать, ирия тоже привозит очень дешевый обед в
фольге. Но старуха из Киева редко съедает свой обед. Его обычно съедают
две ее подруги, которые за ней ухаживают. За это старухин сын из Америки
присылает им каждый месяц немного денег. Это ее младший сын. Трое старших
у нее погибли под Новороссийском. На самом деле, погибло только двое
старших, а третий старший был непутевый и куда-то делся, но старуха всегда
говорит, что под Новороссийском погибло трое. А младший в Америке очень
хорошо устроен. У него приличная работа и есть семья.
  Когда я прохожу мимо, аргентинка спрашивает чилийку: "Что она тебе в борщ
насрала?" Это не про Бетю. Это она говорит про другую, про культурную
старуху, которая тоже сидит неподалеку и быстро-быстро говорит: "Ноль
внимания - фунт презрения".
  Старухи очень хорошо говорят по-русски. Аргентинка и чилийка обычно между
собой говорят на идише. Они обе очень бойкие. И о Бете хорошо заботятся,
но та всегда всем недовольна. Они ей тоже наливают бульон. Но та не ест.
Говорит: "Когда я варила бульон с лапшой - это был бульон! А разве это
бульон?"
Бете не угодить. Племянница из Тель-Авива постирала ей занавески, так Бетя
говорит: "Когда я стирала занавески, так это же была ляля, а что она
постирала - все в сборках!"
Бетя была в Киеве классной портнихой. Сейчас она уже очень плохо видит и
не шьет. Но правая рука у нее, как у всех портних, выше левой. Даже еще
выше. Ей трудно опускать вниз правую руку.
  Меня она один раз чуть не уговорила купить ей очки. Сказала, что раньше
она была "майстер", а сейчас совсем ничего не видит. Но сын приехал и
сказал, что не нужно ей при катаракте никаких очков.
  Аргентинка уже рассказала про обед и теперь говорит, что у нее межреберная
невралгия и она третью ночь плохо спит.
  В нашей поликлинике физиотерапия бесплатно. Записываешься в очередь,
проходит месяц и, если у тебя к тому времени боли еще не прошли,
дорываешься до физиотерапии и лечишься.
  Аргентинка очень толстая. Ее все называют "шмена", неизвестно, сможет ли
физиотерапевтический луч вылечить ей межреберную невралгию - такая она
толстая.
  И вот, вы понимаете, в этот момент вы уже чувствуете, что не можете больше
ничего слышать про старух, ни одного слова.
  "Не могу шить, - говорит Бетя, - глаза не видят. Сима, -спрашивает она, -
где мои сдачи?" И пока старухи разговаривают и дожидаются почты, я лучше
расскажу вам про Ривку.
  Ривка приходит на работу в розовых шортах. Когда она встает, то между
бедер у нее можно уложить два кулака, такая у нее фигура. Это отвлеченный
описательный факт, но вот никого не может заинтересовать, можно ли старухе
из Киева уложить между бедер два кулака.
  Уже без четверти двенадцать, но если старухи спрашивают про почту, то
Ривка отвечает им: "Савланут!" "Терпение!"
В Израиле все говорят "савланут".
  Что толку ждать почты, если старухе из Киева сын пишет один раз в месяц,
когда он посылает деньги. Может быть, Бетька думает, что с того света ей
кто-нибудь напишет?
  Ривка к вопросам жизни и смерти относится очень просто, как все парни и
девчонки в Израиле. Все они рискуют быть убитыми, это вырабатывает
особенный характер. Они умеют ценить терпение.
  Очень много пишут об Израиле, но еще недостаточно много пишут о молодых
израильских женщинах. В Иерусалиме проходил мировой съезд парапсихологов,
и был один доклад, что в Израиле формируется новая генерация людей. Новый
подвид людей, как новая раса.
  Они все красавицы! Я проводил в Москве такой опыт: когда я поднимался в
метро, на эскалаторе, то всегда считал, на скольких женщинах я мог бы
жениться. Даже если полное метро - после хоккея или после кино, то все
равно не больше, чем на пяти на всю ленту. А в иерусалимском автобусе
можно жениться на каждой второй. Вот едут десять девушек и даже не
разговаривают, а просто молчат. А все равно чувствуешь, что минимум на
восьми из них ты мог бы жениться.
  Голоса у них непривычно грубоваты, но это только внешне. Что происходит в
глубине - этого никто не знает. Это загадка. И мне ее не решить.
  Я даже в мечтах не могу представить себя женатым на Ривке - она выше моих
стандартов.
  Ривка считает, что я холост, но она никогда не обращает на меня внимания,
даже если я в разговоре с ней начинаю эротически подхихикивать.
  Ривка не может серьезно относиться к людям, которые говорят на ломаном
языке. А у русских такой акцент, что его за всю жизнь не вытравишь. Как ни
старайся.
  Я предупреждал, что в этом рассказе очень мало событий. Но я не знаю,
каких событий вы ждете от восьмидесятилетней портнихи из Киева, которая
почти ничего не видит, и правая рука у нее даже не опускается вниз.

  Из-за бульдозеров мы совсем потеряли покой. Богатый бедуин, который
захватил эту службу, привез из Беер-Шевы свою первую семью, чтобы
мальчишки сторожили бульдозер, и дети целыми днями паслись около нашего
дома. Ничего плохого они не делали, и все они были очень самостоятельными
и вежливыми мальчиками, но кроме восьми часов, которые бульдозер работал,
все остальные часы нас стало слишком много. Практически, мы превратились в
третью семью бедуина, который тоже стал к нам регулярно похаживать: он
приходил в темноте, разжигал наш костер и приглашал нас на беседу. Но
бульдозеристы не были довольны своими сторожами. Они вообще не хотели,
чтобы бульдозер сторожили арабы, потому что десять минут работы этого
бульдозера стоили тридцать долларов, а мальчики по ночам разводили под
бульдозером огонь. И, кроме того, бульдозеристы считали, что арабы-сторожа
- ворье. С этим я вынужден не согласиться. Я считаю, что все сторожа -
ворье. Если не считать охаянных Фазилем Искандером бабок-сторожих с
ружьем, про которых я ничего не знаю, то мой заграничный опыт подсказывает
мне, что единственные люди, которые представляют для охраняемого объекта
серьезную опасность, - это сами сторожа. Сторожа - это бич. В Канаде они
делятся на два сорта: на канадцев и эмигрантов. Канадцы, в основном,
пьяницы или полудурки, а для эмигрантов сторожевая служба - это вотчина
индусов и советских интеллигентов. Так в мире заведено: вьетнамцы моют
окна, турки убирают мусор, кто чего умеет. А интеллигенты - сторожат.
Потому что еврейские рабочие из Винницы, добравшись до Канады, работают
рабочими, а по вечерам лежат на диване и смотрят телевизор. С
дистанционным управлением. А инженеры, если им повезет, днем работают
чертежниками, а ночью чего-нибудь сторожат. И - конечно! - бывают объекты,
где СОВСЕМ нечего взять. Но таких объектов мало, потому что даже с самого
дохлого объекта можно утащить ковровую дорожку, или ящик туалетной бумаги,
или, на худой конец, начатую банку "кофе-мейт'а", чтобы использовать его
вместо молока.
  Индусы, в основном, из Пенджаба: малоразговорчивые старики с тяжелыми
крестьянскими руками и мальчишки, которые едят говядину. Мальчишкам я
каждую ночь грозил, что узнаю адрес их родителей в Пенджабе и
обязательно на это пожалуюсь. За такими шутками быстрее проходит ночь.


                     МЫ СНОВА НЕ ЗНАЕМ, КУДА НАМ ЕХАТЬ

  На арабском базаре по утрам говорят по-русски. Пока цены еще не
установились, торговцы подбивают лотки и избавляются от вчерашнего товара,
половина людей говорит по-русски. Торговцы - по-арабски, а все остальные -
по-русски. Так на всех базарах мира: в это время дня или в последние часы
предпраздничной торговли - торговцы говорят по-итальянски, по-французски
или по-немецки, а покупателей понимаешь безо всякого перевода.
  Эту парочку я заметил еще на прошлой неделе: решительную шатенку с
оголенной сильной спиной и с ней рыхловатого мужчину лет тридцати
пяти-сорока. Мне показалось, что я его раньше, давно, где-то видел. Я
просто подошел и спросил. Оказалось, что они учились в Ленинграде. Мужчина
даже работал участковым терапевтом на том проспекте, на котором я раньше
жил. Но в годы, когда он там работал, нашего дома в конце Гражданского
проспекта еще не было, а севернее Муринского ручья стояла маленькая
православная церквушка, которую уже при мне снесли. Ему тоже не очень
нравилось в Израиле, и, пока жена выбирала второй арбуз, он успел шепнуть
мне, что очень скучает по общению, вообще поговорить не с кем, в жизни
никто интересного вопроса не задаст.
  Я походил еще несколько минут по овощному ряду, вспоминая, где я этого
терапевта мог видеть. Я поставил себе утром предел - покупать овощи не
дороже восьмидесяти шекелей кило. По восемьдесят были только баклажаны и
помидоры, но я побаивался, что не смогу их донести. Это он, конечно, точно
сказал, что никто никогда вопроса интересного не задаст. В этом смысле
Израиль очень похож на Эстонию: эстонцев вообще, кроме Эстонии, ничего
больше в жизни не интересует. Правда, в Иерусалиме делал сейчас
исследование один человек, который доказывал, что эстонцы - это евреи.
Одно из потерянных колен. Он делал это исследование, опираясь на сходство
некоторых слов, например, на эстонском "мама" - "эма", а на иврите "мама"
- "има" и еще других слов. Я довольно долго жил в Эстонии, и одну вещь об
Эстонии я могу сказать с полной уверенностью: эстонцы - это не евреи.
Вспомнил.
  Я оглянулся на лоток с арбузами - там уже никого не было. Ни в какой
поликлинике на Гжатской я его не видел, и во втором медицинском институте
я тоже бывал в другие годы, - а мы с ним учились в Таллине в одной школе.
И звали его Мироном. Большой толстогубый мальчик сидел на всех переменках
на подоконнике, и его дразнили евреем. Я только не мог вспомнить, в
двадцать третьей или в шестой школе это все происходило. Я быстро обошел
базар, но ни Мирона, ни женщины с сильной спиной на базаре не было.
  Я зашел по дороге за почтой в хостель и спросил там старух, не знает ли
кто-нибудь из них курчавого русского терапевта. Когда мне сказали, что
есть "Мирон из Таллина", - я почувствовал себя именинником и сильно
растрогался. Смешной большегубый человек Мирон! Как будто в одном Израиле
люди не задают вопросов! Во всем мире люди не задают вопросов, во всяком
случае о России им ничего не интересно знать.
  Но на свете была одна страна, в которой люди были почти как мы и
спрашивали иногда о России и даже о Ленинграде. В этой стране, в городе
Риме, жила женщина, от которой я ждал письма. И ждал, что она нас отсюда
вытащит. В хостеле лежало письмо из Рима. Но это было не совсем то письмо,
которого я ждал. То есть письмо было от той женщины, но оно было какое-то
неискреннее и туманное. В конце она писала, что любит другого человека и
мне не стоит в Италию приезжать. Еще было какое-то стихотворение, которое
я вовсе читать не стал, а побежал по пляжу в наш лагерь и отдал письмо
Таньке. Я в такие критические минуты перестаю понимать, что мне люди
пишут. Вижу слова, но не понимаю, что люди имеют в виду. Особенно если
письма не очень искренние. Еще она писала, что я должен понять чужую
любовь, что я всегда старался понимать других людей и она мне за все очень
благодарна.
  Танька сказала: "Чепуха, ничего серьезного у нее нет. Просто она в легкой
эйфории. Ты и не надейся, она к тебе вернется..."
Я и не надеялся. Я весь день заставлял себя пере