. Сидя у костра на  перекрестке  улиц  Зеленого  Листа  и  Малой
Караванной, Синяка смотрел на вооруженных мятежников и понимал,  что  Ахен
еще раз обманул его. Если раньше казалось, будто в городе остались  только
суровые в своей нищете женщины, то  теперь  вдруг  выяснилось,  что  здесь
очень много оружия и очень много мужчин.
     Ингольв дал Синяке длинноствольное ружье того  Завоевателя,  которого
убил - вечность назад - Ларс Разенна.
     Капитан Вальхейм тоже был  здесь  -  пришел  от  перекрестка  Большой
Караванной и Торговой, весь черный от  копоти,  сунул  голову  в  жестяное
ведро, из которого только что пила  лошадь,  и  долго,  задыхаясь,  глотал
воду.
     Синяка опять вспомнил  тот  день,  когда  Витинг  продал  его  и  еще
несколько человек в действующую армию. Армейский чиновник (Синяка даже  не
знал, как называется его должность), толстенький бочкообразный человечек с
клиновидной бородкой, не хотел его брать, все отталкивал в грудь и вытирал
пальцы о штаны, но Витинг уверял, что из  всех  его  дебилов-воспитанников
этот - самый нормальный, и чиновник, в конце концов, уступил и  взял  его,
сказал зачем-то с полуугрозой: "Смотри у меня..." Капитан Вальхейм отнесся
к синякиной чернокожести равнодушно. Дал  ружье,  показал,  как  стрелять,
потом скривился от брезгливой жалости, дернул ртом, но ничего не сказал.
     Вальхейм плеснул себе водой в лицо, обтерся рукавом и  нашел  глазами
Синяку. Когда он уселся рядом, от него  крепко  пахнуло  потом.  От  южных
ворот донесся пушечный выстрел. Вальхейм задумчиво произнес, ни к  кому  в
особенности не обращаясь:
     - Ну вот и все.
     Он вытащил из кармана грязный кусок вяленой рыбы и  принялся  жевать.
Синяка деликатно поерзал, вздохнул, однако промолчал, но капитан извлек из
того же кармана еще более грязную корку белого хлеба и сунул ее Синяке.
     - Где госпожа Вальхейм? - спросил Синяка, взяв хлеб и тут же  положив
его за щеку.
     - Была жива полчаса назад, - ответил Ингольв хмуро.
     Пушка выстрелила снова. Синяка вдруг сообразил, что возле южных ворот
никаких пушек быть не должно, и в ужасе посмотрел на капитана. Угадав  его
мысли, Ингольв спокойно сказал:
     - А, сообразил, что к чему. Жаль, что  тебя  скоро  убьют.  Ты  умный
паренек.
     - Откуда там пушки?
     - Не все коту масленица. Альхорн ударил со стороны  Темного  Леса.  С
севера у нас теперь Бьярни, а с юга Альхорн. Угадай, каков будет финал?
     Он вытащил из кармана еще  один  замусоленный  кусок  рыбы,  разорвал
пополам, и они с Синякой еще поели.
     - Кто же все-таки взорвал пороховой склад? - спросил Синяка.  У  него
все не находилось времени на этот вопрос. На самом деле  теперь  это  было
уже безразлично, но уж больно тоскливо делалось от молчания.
     Ингольв так же лениво ответил:
     - Демер.
     Синяка беззвучно вздохнул и задал совсем уж безнадежный вопрос:
     - Он жив?
     Глядя ему в глаза, Ингольв еле заметно покачал головой.
     Демер погиб, подумал Синяка и постарался ощутить печаль, но не  смог.
Тогда он попробовал вызвать в своей душе  хотя  бы  раскаяние  -  все-таки
Демер был одним из организаторов восстания. Быть  может,  именно  он  спас
честь старого Ахена в глазах будущих поколений. Но и раскаяния  Синяка  не
почувствовал. Боль утраты вызывала у него гибель совсем другого человека -
хорошо, что Ингольв не догадывается.
     Несколько дней назад, пробираясь переулком Висельников,  который  был
"ничейной землей", Синяка заметил в одной из подворотен странное свечение.
Словно горел на снегу  опрокинутый  факел.  Солнце  уже  садилось,  и  его
красноватые лучи пылали так, будто кто-т о срезал их  серпом  и  связал  в
сноп. Синяка сделал несколько  осторожных  шагов  и  замер.  В  подворотне
золотом сверкала длинная светлая коса - одна из четырех кос  Амды.  Он  не
мог не узнать этих волос.
     Он опустился на колени, взял косу в руки. Медные пластинки, свисавшие
с косы гирляндой,  звякнули.  Судя  по  пятнам,  волосы  обрезали  наспех,
окровавленным мечом. Синяка зарылся в косу лицом, вдыхая  запах  пороха  и
еле слышный сладковатый аромат какого-то восточного  масла,  которое  Амда
втирала в виски. Потом, с косой в руках,  встал  и  бесшумно  прокрался  в
подворотню.
     Она лежала там. Племянница Бракеля  сжимала  в  левой  руке  нож,  из
правой бессильно выпал меч. Два арбалетных  болта,  один  пониже  другого,
торчали у нее в груди. Они уже покрылись инеем. На кожаной куртке остались
два темных пятна. И кто-то срезал  ей  косы,  как  публичной  женщине.  На
окровавленном снегу золотые волосы горели, как живые.
     Синяка взял застывшее тело Амды на руки  и  уложил  ее  на  ступеньки
жилого дома. Морозя пальцы, подобрал косы, свернул  их  и  положил  ей  на
грудь. Один глаз Амды был приоткрыт и белесо поблескивал.
     Внезапно он понял, что за ним  следят.  Он  замер,  потом  мгновенным
движением метнулся в тень. Он  еще  не  понял,  с  какой  стороны  исходит
угроза, и потому прижался спиной к стене подворотни  и  нащупал  на  поясе
нож. Еле заметное движение совсем рядом, потом сиплый голос:
     - Я успею выстрелить раньше, чем ты нападешь.
     Синяка знал, что это правда, и, задыхаясь, ответил:
     - Я бросаю нож. Ты этого хочешь?
     - Да, - отозвался  сиплый  голос.  Синяка  выронил  нож  на  булыжную
мостовую, так, чтобы тот зазвенел. Голос в темноте рассмеялся.
     - Болван, - проговорил он, - разве  ты  не  знаешь,  что  Завоеватели
пленных не берут? Я разрежу тебя на куски.
     В этот миг Синяка узнал этот голос.
     - Хильзен, - сказал он и почти физически ощутил  удивление  человека,
скрывающегося в темноте.
     - Кто здесь? - спросил он.
     - Я, Синяка.
     Завоеватель выругался вполголоса. Синяка, уже не таясь, подобрал свой
нож, и враги вместе вошли во двор. Теперь, когда они оказались  на  свету,
Синяка разглядел, каким исхудавшим, черным было  лицо  молодого  человека.
Хильзен как будто сразу постарел на полвека. Темные  глаза  ввалились,  их
как будто припорошило пеплом. Хильзен посмотрел на убитую девушку и совсем
тихо спросил:
     - Зачем ты это сделал?
     Синяка покачал головой:
     - Я не убивал ее. - И дрожащим от смертельной обиды голосом  добавил:
- И уж тем более не хотел надругаться над мертвой.
     Хильзен вдруг разрыдался - громко,  надрывно,  без  слез.  Запрокинув
голову, он судорожно хватал воздух раскрытым ртом.
     - Прости, - выговорил он наконец. - Конечно, ты не мог этого сделать.
У меня помутился рассудок...
     Синяка вдруг заметил, что весь дрожит.
     Неожиданно Хильзен отстранился от него и посмотрел  словно  издалека.
Чужим и враждебным стал его взгляд, и Синяка невольно отступил  в  тень  и
снова взялся за нож.
     Хильзен шевельнул пистолетом, который держал в опущенной руке.
     Синяка повернулся и зашагал прочь. Каждую секунду он ждал, что сейчас
пуля вопьется в спину между лопаток. Но Хильзен не стрелял. Он смотрел ему
вслед, и взгляд этих мертвых черных глаз преследовал Синяку  до  тех  пор,
пока он не скрылся за поворотом.


     Ингольв Вальхейм сказал Синяке:
     - Сейчас возьмешь с собой сопляков десять и будешь с ними пробираться
к заливу. Если спасешь хотя бы двоих - считай,  что  я  порадовался  перед
смертью. Сдохнете все - туда вам и дорога.
     Не позволяя Синяке возражать, он  встал  и,  обойдя  костры,  отобрал
одиннадцать человек из самых молодых. Вальхейм  не  имел  привычки  щадить
людей, но бессмысленные потери считал дурным тоном.
     Синяка дожевал вяленую рыбу, встал и подошел поближе. Не глядя в  его
сторону, Вальхейм ткнул пальцем и сказал:
     - Вот он поведет вас к заливу. Попробуйте прорваться.
     - А остальные? - крикнул кто-то от костров.
     Вальхейм повернулся и, прищурив глаза, посмотрел туда, откуда донесся
голос.
     - А  остальные  останутся  здесь,  со  мной,  -  сказал  он  вежливо.
Возражать никто не решился.
     С Караванной доносилась отчаянная стрельба. Пора было уходить.  Минут
через десять Завоеватели доберутся  до  этого  перекрестка.  Синяка  повел
одиннадцать  человек  в  сторону   серого   пятиугольника   Элизабетинских
пакгаузов, где в былые времена купцы, входившие в Ахен через южные ворота,
хранили свой  товар.  Там  было  много  галерей,  проходных  дворов.  Если
повезет, они выйдут из этого лабиринта  к  улице  Южный  Вал,  по  которой
доберутся до залива.
     Как только они скрылись из глаз, Ингольв  тут  же  забыл  о  них.  Он
расставил своих людей по баррикаде, заранее зная,  что  это  бесполезно  -
два-три хороших  пушечных  выстрела  разнесут  их  жалкое  укрепление.  Но
сдавать перекресток без боя в планы Вальхейма не входило. Он не  собирался
повторять подвиг командования ахенской армии, которое  дало  ему  полсотни
плохо обутых солдат  и  велело  стоять  насмерть,  после  чего  героически
отступило. В принципе, это было умно, и Ингольв одобрял  свое  начальство,
но только в принципе. А в частности ему нужно было  удержать  Завоевателей
хотя бы на четверть часа.
     Синяка успел уйти в глубину пакгаузов, когда с баррикады на  Торговой
донеслись первые выстрелы. Судя по всему, пушки туда еще не  добрались.  А
может, их не успели перезарядить. Синяка отослал своих спутников  подальше
в лабиринт, а сам остался и начал слушать, присев в темноте на корточки  и
касаясь щекой ружья, которое поставил между  колен.  Среди  беспорядочного
треска выстрелов он отчетливо различал карабины, которыми  были  вооружены
Ингольв и пятеро оставшихся с ним. Каждую секунду Синяка ждал, что вот-вот
вступят пушки и все будет кончено.
     Постепенно карабинов становилось все меньше и, наконец, остался один.
В ответ на шквал огня он отзывался неторопливо и уверенно:
     - Б-бах!
     Синяке чудилось, что  в  этом  выстреле  он  постоянно  слышит  голос
Вальхейма. Он поднялся и  побежал  назад,  к  перекрестку,  огибая  ящики,
коробки, наваленную кучей мебель. Он страшно  спешил  и  уже  не  понимал,
почему медлил до сих пор. Временами ему казалось, что  он  опоздал,  но  в
следующее  мгновение  упрямец  карабин  снова  отвечал  тем  же  спокойным
расчетливым выстрелом. А потом карабин замолчал.
     Обливаясь слезами, Синяка  вырвался  из  темного  здания  на  свет  и
помчался, утопая в рыхлом снегу, к  баррикаде.  И  в  этот  миг,  наконец,
ударила пушка. Он упал на снег, пролежал несколько секунд и снова  вскочил
и побежал, пригибаясь.
     Баррикады уже не было. Как и предвидел Ингольв,  первым  же  пушечным
выстрелом ее разметало.  Убитые  защитники,  видимо,  были  погребены  под
обломками.  Синяка  вылетел  на  перекресток  и  увидел  человек  двадцать
Завоевателей. Двое возились с единорогом, некоторые бродили вокруг еще  не
погасших костров. Один пил воду  из  ведра.  Лошадь  с  распоротым  брюхом
лежала на очень красном снегу,  и  широкоплечий  темноволосый  Завоеватель
ловко разделывал тушу.
     Со всего маху Синяка бросился на снег и открыл огонь.  Тот,  кто  пил
воду, выронил ведро  и  рухнул,  неловко  вывернув  руку.  Второй  выстрел
пришелся на середину костра. Оттуда  выскочил  уголек  и  упал  на  колени
Завоевателю, присевшему было погреться. Ничего больше  Синяка  сделать  не
успел. К  нему  уже  бежали.  Завоеватели  не  смотрели  на  него,  словно
собирались пробежать мимо, но не успел он подумать об  этом,  как  у  него
вырвали ружье и начали бить. Он прикрыл голову руками, но били Завоеватели
сильно, и под конец Синяка провалился в черноту,  где  не  чувствовал  уже
никакой боли и только содрогался под силой очередного пинка. Наконец,  его
поставили на ноги. Колени у него подгибались, голова  болела  так  сильно,
что он не мог разлепить ресниц. Его  куда-то  поволокли,  и  это  тянулось
невыносимо долго. А затем  втолкнули  в  какое-то  холодное  помещение  и,
наконец, оставили в покое.


     В городе постепенно восстанавливалась тишина. Крупные редкие снежинки
нехотя, словно  бы  раздумывая  -  а  стоит  ли?  -  падали  на  мостовую.
Мартовскими голосами орали воскресшие вороны.
     Завязав платок крест-накрест на груди и  спрятав  под  ним  пистолет,
Анна-Стина бежала проходными дворами от Малой  Караванной  к  улице  Южный
Вал. Она не очень хорошо  знала  этот  район,  к  тому  же,  война  многое
изменила.  Каждый  двор  мог  оказаться  перегороженным   баррикадой   или
заваленным  обломками  рухнувшего  здания,  и  тогда  ей   придется   либо
разгребать руины, либо возвращаться назад, к головорезам Косматого Бьярни.
     Перед глазами у нее стояла пелена, в ушах гудело, но  она  продолжала
идти вперед, не позволяя  себе  забыть  о  главном:  нужно  выбираться  из
города. На миг она подумала о том вечере, когда в их доме на улице Черного
Якоря появился Демер. Тогда горели лампы, и они пили кипяток из старинного
фамильного сервиза. Надо же, она  тогда  еще  вздохнула  мимолетно  о  той
навсегда ушедшей поре, когда за окнами не стреляли,  когда  купцы  третьей
гильдии торговали колониальным товаром, а  не  грабили  оружейные  склады,
когда из чайных чашек пили чай, а из кофейных - кофе...
     Она стояла посреди двора, медленно оглядывая стены  домов.  Двор  был
тупиковый. Постояв немного в раздумье, она внезапно сообразила, что  здесь
может быть сквозной коридор. Дверей было четыре. За одной обнаружился ход,
который упирался через десять шагов в глухую кирпичную стену.  Две  другие
вели в чьи-то квартиры.  Анна-Стина  вытащила  из-под  платка  пистолет  и
осторожно постучала. За дверью тут же  послышалась  возня,  потом  женский
голос пронзительно и злобно крикнул:
     - Убирайся!
     - Помогите мне!  -  просительно  сказала  Анна-Стина,  сжимая  оружие
покрепче. Ей нужны были другая одежда и немного еды.
     - Убирайся! - взвизгнул голос истерически.
     За второй дверью девушке ответил мужчина, такой же  подозрительный  и
злой. Здесь боялись. И правильно, внезапно усмехнулась Анна-Стина,  убирая
пистолет. Эта мысль ее почему-то подбодрила. Потом она подошла к четвертой
двери и немного постояла в неподвижности,  прежде  чем  открыть.  Как  там
говорил Демер? Рано или  поздно  все  равно  приходится  уходить  к  богам
Морского Берега...
     За дверью был коридор. Длинный и очень  темный.  Анна-Стина  уверенно
пошла по нему, словно желая дать понять неведомо кому, что она  ничего  не
боится и твердо знает, куда ей идти и что делать.  В  темноте  она  смутно
видела желто-зеленый расписной кафель больших каминов, которыми в  старые,
невероятные времена отапливали подъезд. Наконец, она добралась  до  второй
двери. Взялась за ручку. Собралась с силами.  Зажмурилась.  И  рванула  на
себя.
     Ветер с залива ударил ей в лицо, отбросил со лба темно-русые  волосы.
На миг она задохнулась. Раскрыв рот,  Анна-Стина  смотрела  на  бескрайние
белые просторы, и глаза ее наполнились  слезами.  Снег  повалил  хлопьями,
скрывая очертания  города,  высящегося  за  улицей  Южный  Вал.  В  густом
снегопаде исчезли колокольни и дома, старый форт и городской яхт-клуб, где
вместо легких прогулочных яхт стояли теперь грозные драккары Завоевателей.
Анна-Стина рухнула в снег  и  громко  зарыдала.  Она  всхлипывала,  глотая
слезы, - забытое детское ощущение. Потом ей стало стыдно, она обтерла лицо
снегом, сжала губы и стала думать о своем будущем.
     Оно представлялось ей весьма неопределенным. Пока она  пробиралась  к
заливу, она была слишком занята тем, чтобы найти  дорогу  и  не  встретить
патрули. Ей казалось, что главное - выйти на берег.
     И вот она у цели. А дальше что? Оказывается, это  ничего  не  решает.
Куда идти? Она оглянулась на город и покачала головой.
     Ларс.
     Все это время она смутно надеялась на Ларса. И шла она,  оказывается,
именно к нему. А теперь вдруг выясняется, что понятия не  имеет,  где  его
искать. Он говорил, что живет где-то на холмах за рекой Элизабет.
     Она пойдет к реке Элизабет.
     Неожиданно она поняла, что ей очень холодно,  и  зашагала  по  берегу
быстрым шагом. Сухие камыши, присыпанные снегом, ломались и  хрустели  под
ее ногами. Подол юбки отяжелел от налипшего снега. В таком  снегопаде  она
могла не бояться, что патрули у южных ворот  ее  увидят.  Она  сознательно
старалась не думать о том, как найдет дом Ларса за рекой Элизабет.  Теперь
нужно было добраться до реки.
     Она не поняла, в какой момент город остался позади. Просто в какой-то
миг ей стало ясно, что вокруг нее пустое  пространство.  От  горизонта  до
горизонта валил густой снег, словно небо падало на землю.
     Волосы,  скрученные  на  затылке   узлом,   рассыпались.   Анна-Стина
остановилась, поискала упавшую в снег шпильку,  но  та  канула  бесследно.
Выпрямляясь, она заметила, что впереди сквозь белую пелену светится что-то
красное, горячее. Неясное мерцание потянуло ее к себе,  как  свет  костра.
Неужели в снежной пустыне тоже бывают миражи? Она  слабо  улыбнулась  этой
мимолетной мысли и, цепляясь подолом за сугробы, пошла на красное.  Волосы
ее намокли, руки покраснели и  распухли.  Свет  то  скрывался  за  пеленой
снегопад а, то вновь проглядывал, но ни разу не исчез. Наоборот, с  каждым
шагом он становился все ярче и, наконец,  превратился  в  мерцающий  конус
высотой с трехэтажный дом. По его черным стенам пробегали алые волны,  как
по догорающему костру.  Он  казался  живым  существом,  в  жилах  которого
пульсировала кровь.
     Не отрывая глаз от удивительного сооружения, Анна-Стина шла и  шла  к
нему. Она спотыкалась и больше всего  боялась  упасть.  Она  спустилась  в
ложбину  и,  заметив  сухую  осоку,  припорошенную  снегом,  поняла,   что
добралась до реки Элизабет.  Порыв  ветра  хлестнул  ее  по  лицу,  и  она
почувствовала, что сил больше не осталось. Звенящим от  слез  голосом  она
закричала в белую пустоту снегопада:
     - Ларс Разенна!
     Черный конус на миг вспыхнул алым, как будто на тлеющий огонек дунули
изо всех сил, и погас. И тут же загрохотало,  залязгало  железо,  затопали
сапоги,  кто-то  начал   распоряжаться   отвратительным   голосом   холуя,
дорвавшегося до власти. Мелькнули факелы.  Со  всем  рядом,  явно  наугад,
заорали: "Стой, стрелять буду!" И  неприятно  загоготали.  Протрубил  рог.
Потом кто-то выругался и начал кашлять и сморкаться.
     Все это происходило очень близко, но совершенно  невидимо  для  глаз.
Внезапно Анну-Стину схватили несколько  человек,  и  сразу  резко  запахло
потом, смазными сапогами и чесноком. Они  ловко  набросили  ей  на  голову
платок и поволокли, переговариваясь  хриплыми  разбойничьими  голосами  на
каком-то незнакомом языке. Вокруг стало темно и холодно. Гораздо холоднее,
чем на болоте под ветром. Она не понимала, куда ее  волокут,  пока  ее  не
поставили на ноги и не сдернули платок с лица.
     Анна-Стина перевела дыхание и выпрямилась. Прямо перед ней в кресле с
высокой прямой спинкой сидел старик  с  длинными  серебряными  волосами  в
кольчуге из темного металла. Он имел утомленный вид, но держался  властно.
Длинные   тонкие   пальцы,   обхватившие   подлокотники   кресла,   слегка
подрагивали. Пронзительные черные глаза старика  смотрели  на  девушку  не
мигая. Казалось, он  решает  какую-то  задачу  и  ищет  ответ  в  картине,
застывшей у него  перед  глазами:  полутемная  комната,  скупо  освещенная
факелами, двое  стражников,  коренастых  тупиц  с  преданными  глазами,  и
высокая женщина, растрепанная, в грязной, липнущей к ногам юбке,  и  серой
шали, перевязанной на груди крест-накрест.
     Старик иронически поднял брови и сделал стражникам знак отпустить ее.
Они убрали руки за спины и отступили на несколько шагов. Мельком  заглянув
в прозрачный хрустальный шар, старик снова перевел взгляд на свою пленницу
и, наконец, заговорил низким, очень звучным и молодым голосом:
     - Имя.
     Она молчала. Хозяин замка улыбнулся и посмотрел  на  стражников.  Они
снова приблизились к Анне-Стине, однако хватать ее не стали