видеть происшедшее среди  дыма,
от которого сумерки стали еще темнее.
   Надо полагать, - сказал Фьерсе, - что я ранен. Жив ли еще хирург?
   Хирурга не оказалось, но рулевые принесли  фонари  и  кавалер  рассмотрел
свои раны. Обе ноги были у него перебиты. Кровь ручьями текла из ран.
   - Ну, что же, - сказал раненый. - В лечении уже почти нет  надобности,  и
талисман этого Сен-Жермена бессилен против поранений чугуном или железом.  В
моем положении только и остается, что проглотить последние пилюли...
   Он проглотил их, сумрачно улыбаясь, и бросил коробку в море.
   Тем временем английские корабли начали двигаться. Не обращая внимания  на
фрегат, они пустились в погоню за "Громобоем" и "Неустрашимы м".  По  правде
сказать, они были порядком потрепаны в сражении,  и  большинство  английских
судов качалось по волнам  по  воле  ветра,  не  испытывая  большого  желания
продолжать  бой.  Только  "Девоншир",  являвшийся  адмиральским  судном,   и
"Ноттингэ м", под командою сэра Филиппа Сомареца,  преследовали  Эстандюэра.
"Громобой" не шел в счет; два корабля боролись с одним.
   "Девоншир", изрядно потрепанный,  действовал  особенно  энергично;  после
нескольких залпов - он забастовал. Но "Ноттингэм";  еще  мало  поврежденный,
одерживал верх над "Неустрашимым". Гибель его казалась  неизбежной.  Тем  не
менее  Водрэйль,  убедившийся  уже  в  отваге  "Лгуна",  не   отчаивался   и
всматривался в тыл.
   Он правильно рассчитал: "Лгун" снова смело  бросился  в  бой.  Невероятно
дерзкий и смелый кавалер направил  фрегат  между  сражающимися  кораблями  и
выпустил в английский шестидесятидвухпушечный корабль детский залп из  своих
тринадцати легких орудий. Безумная храбрость капитана  привела  в  энтузиазм
немногих боеспособных матросов; исход сражения снова стал неясным.
   Но фрегат против корабля,  это  все  равно,  что  жалкий  ребенок  против
коренастого солдата.  Англичане  быстро  опомнились  и  изрешеченный  ядрами
"Лгун" стал сдавать. Но как никак, под прикрытием своего хрупкого защитника,
"Неустрашимый" несколько оправился; на нем снова зарядили пушки.
   Всякая диверсия, как бы ничтожна она не была, может в критический  момент
оказаться решающим фактором в исходе боя и превратить поражение в победу.
   Возможно, что для окончательной  победы  маркизу  де  Водрэйль  следовало
стрелять через фрегат. Но в таком случае "Лгун" должен  был  бы  принять  на
себя значительную долю ядер.
   - Чрезвычайно жалко было  бы,  -  вырвалось  у  доблестного  капитана,  -
погубить храброе судно, дважды жертвовавшее собой для нашего спасения.
   Г-н Фьерсе догадался, что капитан находится в нерешительности. Три пилюли
проникли в кровь его организма и  тем  самым  он  без  усилий  вошел  в  ряд
мучеников и полубогов.
   Он взглянул на ободрившийся "Ноттингэм" и  на  "Неустрашимый",  бронзовые
пушки которого смотрели своим черным оком  -  таинственным  и  смертоносным.
Внезапно он закричал:
   - Господин  де  Водрэйль,  чего  же  вы  медлите,  стреляйте  через  нас.
Открывайте огонь! И да здравствует король!
   Дальше все разыгралось  молниеносно,  как  по  нотам.  Прогремел  залп  с
"Неустрашимого",  поражая  одновременно  "Ноттингэм"   и   "Лгуна".   Снасти
английского корабля были переломаны, три сотни трупов валялись на палубе.
   И так же, как некогда боги Олимпа  завуалировали  густыми  облаками  свое
бегство, так и французские корабли под прикрытием  ночи  и  орудийного  дыма
скрылись с места сражения. "Лгун" разбитый орудийным огнем, сначала метался,
как раненый зверь, а потом медленно начал  погружаться  в  воду.  Англичанам
удалось подобрать только кое-какие его обломки, да два-три плавающих в  воде
трупа. Таким образом, был извлечен из моря труп кавалера Фьерсе; сердце  его
было  смято  ядром.  Преклоняясь  перед  доблестным   врагом,   лорд   Хокэ,
вице-адмирал Англии, отдал телу воинские  почести  и  покрыл  его  флагом  с
"Лгуна", не подозревая, конечно, что всю жизнь этот несравненный  герой  был
жалким трусом.

ЦЕРКОВЬ

   Когда я проснулся, я все сейчас же  понял.  Мои  часы  показывали  девять
часов тридцать минут. Церковь была заперта. Привратник  не  заметил  меня  в
моем укромном уголку; я оказался в плену.
   В плену! Я открыл рот, чтобы закричать, но сейчас  же  пожал  плечами.  К
чему? Никто не услышит. Снаружи шел снег. Большая площадь наверное пуста.  К
тому же и стены слишком толсты.
   Мне не остается ничего иного, как ожидать,  пока  откроют  церковь  перед
заутреней - ожидать и спать. Что за гнусная идея была у  меня  зайти  в  эту
чертовскую церковь, чтобы избавиться на часок  от  пронзительного  ветра.  В
особенности гнусная идея - спрятаться в исповедальню и там рисовать в  своем
воображении картины того, как благочестивые девы, краснея под густой вуалью,
через решетку исповедуются в легких грехах своих.
   Очень удачно  было,  что  церковь  была  истоплена.  Неверными  шагами  я
старался пробраться к калориферу,  натыкаясь  на  скамейки  и  стулья;  было
совершенно темно, только одна красная лампа большая, как звезда, горела там,
за таинственной отдаленной аркой. Царила полнейшая тишина, и каждый мой  шаг
отдавался от высокого купола странным, невероятно продолжительным эхо. Около
скамьи церковного старосты оказался  теплый  и  довольно  уютный  уголок.  Я
расстелил на трех скамеечках для молитвы мою меховую шубу и довольно  удобно
расположился на ночь. Вокруг меня словно на страже стояла церковная  утварь,
аналои, дарохранительницы. И, несмотря на необычное место, я чувствовал себя
благодушно и покойно.  Ощущение  моей  полнейшей  изолированности  усилилось
сознанием полнейшей безопасности. Внешний мир ушел вдаль и в полудремоте  он
мне казался далеким и страшным, но эта страшная холодная даль была  от  меня
так далека за этими громадными стенами, запертыми дверями, за этим  приятным
теплом. Мои глаза привыкли к темноте, и через старинные окна  церкви  я  мог
различить прозрачно-бледную снежную ночь на улице.
   Ни один звук не доносился  до  меня  за  исключением  нежных  и  дрожащих
трамвайных  сигналов.  По  опустевшим  улицам  города  пробежали   последние
запоздалые вагоны. И я заснул.
   Это приключение случилось  со  мной  в  Лионе  в  церкви  святого  Иоанна
евангелиста, седьмого января тысяча девятисотого года.
   Я совершенно не знаю, сколько времени прошло, когда я проснулся во второй
раз. Я хотел взглянуть на часы, но у  меня  не  осталось  ни  одной  спички.
Красная лампа, которую я так долго  видел  раньше,  очевидно,  была  закрыта
аналоем, так как теперь я ее больше не видел.
   Несомненно, что в церкви никого  не  было,  и  все-таки  вдруг  раздались
отчетливые шаги.
   Я знаю формы, в которых,  обычно,  выражается  у  людей  ужас.  В  книгах
говорится о поднявшихся дыбом волосах, холодном поте, судорожной дрожи. Я не
испытал ничего подобного.  Тем  не  менее  мной  овладел  такой  страх,  что
временами мне казалось, что я схожу с ума. Все  способное  мыслить  вещество
моего мозга дрожало. Вихри мыслей кружились во  мне;  мне  не  удавалось  их
собрать, выделить из них более ясные идеи; мне не удалось даже сделать  хотя
бы  определенное   предположение   естественного   или   сверхъестественного
характера о причине шума, который я продолжал слышать. Я оставался лежать на
моем ложе, потрясенный и парализованный.
   Странные шаги постепенно передвигались по всей церкви, от  большой  двери
до хоров. Там шаги поднялись по ступенькам в главный алтарь; больше я их  не
слышал, так как их заглушил ковер. Но немного погодя я снова  услышал  шаги,
уже отдаленные и заглушенные. Я понял, что они двигались за  алтарем;  потом
снова все стихло, на пути опять был ковер; вслед за тем я услышал, как  шаги
спустились в главную часть церкви. Они раздались, наконец, в  десяти  метрах
от меня. Десяти метрах!.. И удалились;  дрожащее  эхо  странно  и  глухо  их
повторяло. Так до самой двери. Там шаги остановились.
   Что  делать?  Подняться,  в  свою  очередь  идти,  направиться  прямо   к
непостижимому  существу,  которое  в  самую  полночь   забралось   в   глубь
недоступной кафедральной церкви? Нет, это я  не  сделал  бы  даже  за  целое
королевство, даже за лошадь Ричарда III. Лучше молчать, забиться в угол,  не
двигаться, не дышать, не смотреть, стараться ничего не  понимать  и  жить!..
Нет, не жить, находиться в агонии - пять, шесть,  семь..,  не  знаю  сколько
часов!
   Физиологи утверждают, что сны, а следовательно и  кошмары,  начинаются  и
кончаются в ту же самую секунду, как бы сложны, как бы неисчерпаемы  они  не
были. И как часто, при пробуждении от ужасного сна, мы чувствуем, что  разум
готов совершенно отлететь от головы. И это пробудившись от сновидения  более
короткого, чем два тик-так маятника. Мне предстояло двадцать, нет, больше  -
тридцать тысяч последовательных, непрерывных кошмаров, терзающих  мой  мозг,
так как до восхода солнца мне оставалось прожить тридцать тысяч секунд.
   И я ясно сознавал, что этого я не выдержу, что  утром  церковные  сторожа
найдут на молитвенных скамейках  мой  труп,  в  лучшем  случае,  они  найдут
одержимого, царапающегося и кусающегося безумца с белыми,  выкатившимися  из
орбит глазами. На четвереньках, проскальзывая между стульями, я пробрался на
середину церкви, прополз до средних плит, по которым только что прошли шаги.
В изнеможении я ждал.
   Я долго ждал. Шаги не приближались. Я услышал,  как  в  отдалении  звонко
стучали  под  шагами  плиты  пола,  справа,  слева,  здесь.  Два  раза  шаги
пересекали хоры. Потом в глубине бокового придела упал стул; раздался долгий
странный шум, который меня почему-то успокоил. Но через  минуту  шаги  стали
приближаться, и страх с новой силой обуял  меня.  Шаги  прошли,  наконец,  к
центральному проходу главной части церкви, и я чувствовал,  что  сердце  мое
так и колотилось. Несомненно, в эти минуты  я  был  на  волосок  от  смерти;
малейшая неожиданность, треск дерева, завывание ветра - и я  был  бы  мертв,
мертв просто от страха. Но ничто не трещало, ничто не завывало. И  я  увидел
темную большую мантию с опущенным на голову монашеским капюшоном. Мантия так
близко мелькнула около меня, что даже задела меня и исчезла во мраке.
   У меня отлегло от сердца. Я дышал, что есть силы: я увидел, и так  как  я
увидел, то это неизвестное стало уже менее ужасным. И затем это "нечто"  так
близко прошло  мимо,  не  заметив  меня.  Уже  одно  это  давало  мне  явное
преимущество: из нас двух я был лучше скрыт, я был более  таинственным.  Был
ли это человек или призрак? Может быть, мне ничего не стоило  отплатить  ему
сторицей за измучивший меня  страх:  например,  швырнуть  на  пол  стул  или
расхохотаться среди величественной тишины? Впрочем,  я  ни  на  что  не  мог
решиться.
   Неизвестное существо остановилось около главного алтаря. Снова я перестал
слышать  его  шаги,  заглушенные  на  ступеньках  ковром.   Внезапно   около
дарохранительницы задрожал луч света. Засветились две свечи. И  в  маленьком
освещенном ими пространстве я увидел темную мантию. Капюшон был откинут, и я
издали увидел смутные очертания человеческой головы  с  длинными  откинутыми
назад волосами.
   После этого призрак распростер руки и мантия упала на пол. На белом  фоне
алтаря отчетливо обрисовалась тонкая и высокая  фигура  в  странной  черной,
обшитой золотом форме со шпагой на боку. Я определенно  могу  сказать,  что,
действительно, видел шпагу, так как в это самое мгновенье неизвестный  вынул
ее из ножен, и на лезвии шпаги заиграло  пламя  свечей.  Шпага  была  слегка
изогнута, почти, как сабля; рукоятка ее была позолочена. Неизвестный положил
ее на алтарь, потом отстегнул ножны, которые с металлическим звоном упали на
ступеньки.
   Я увидел очень странное зрелище. Неизвестный в черном,  обшитом  золотом,
платье ушел из алтаря в правый придел и через минуту вернулся  с  той  самой
красной лампой, которую я уже видел раньше. Лампу он  поставил  между  двумя
свечами  перед  дарохранительницей.  Все  это  он  произвел  решительными  и
привычными движениями. Очевидно, ему был знаком каждый  уголок  церкви  и  в
темноте он ориентировался не хуже, чем днем.  После  этого  он  простер  над
лампой руку  и  пребыл  так  несколько  минут,  не  меняя  позы,  словно  он
намеревался  опалить  себе  пальцы.  Среди  полнейшей  тишины,  было  слышно
равномерное потрескивание, как будто поджаривали что-то очень миниатюрное. Я
начал вглядываться. Рука неизвестного в черном платье не касалась пламени; в
руке была длинная игла; по временам  он  погружал  ее  в  маленький  флакон,
который я сначала не заметил. Именно игла и трещала над красной лампой, игла
и какое-то  неизвестное  вещество,  капли  которого  поджаривались  одна  за
другой. Начали  подниматься  клубы  черного  тяжелого  дыма;  они  заволокли
алтарь, и моего носа достиг странный, совершенно незнакомый мне  запах.  Это
продолжалось  две,  три  минуты.  После   этого   неизвестный   медленно   и
торжественно приблизил пальцы рук ко рту и по-видимому проглотил  обожженное
вещество, распространявшее таинственный аромат.
   Я начал волноваться. В мою голову начали приходить мысли о  святотатстве,
черной мессе, но  золотая  дверца  дарохранительницы,  оставалась  закрытой;
по-видимому, этот человек относился к ней с почтением. Два раза я видел, как
он крестился , поднимаясь и спускаясь  по  ступенькам.  Несомненно,  он  был
христианин и даже католик, свой человек в церкви; когда я убедился  в  этом,
то начал снова все больше  и  больше  волноваться.  Неужели  в  современной,
известной   мне,   религии   существовал   эзотерический   культ,    который
священнослужители в черной с золотом одежде, со шпагой  на  боку,  совершали
тайно от своей паствы, в тиши кафедральной церкви? Неужели же в этот же  час
в других церквах священники совершали те же обряды?  И  тот  же  неизвестный
ладан курился над  церковными  лампами,  наполняя  пустынную  церковь  своим
волнующим  ароматом,   вплоть   до   той   священной   минуты,   когда   эти
священнослужители-меченосцы,  подняв  своими  руками  ладан,  обожженный  на
пламени, вкушали его, как облатку?..
   Во мне уже не осталось и помина о страхе,  но  мои  нервы  все  больше  и
больше расстраивались. Слишком много подозрений вкрадывалось в мою голову. И
с каждой минутой мне все сильнее  и  сильнее  хотелось  нарушить  очарованье
тишины и тайны, которые давили меня. Я уже бросал в своем  воображении  стул
на каменные  плиты  пола;  мои  пальцы  начали  ощупывать  спинку  ближайшей
молитвенной  скамейки.  Мной  начало   овладевать   неудержимое   стремление
произвести шум и переполох.
   Наконец, я не вытерпел. Напрягшись как только можно, я  оторвал  от  пола
молитвенную скамейку и швырнул ее в потолок. Она упала, не  знаю  хорошенько
куда, со страшным грохотом, который многократно отразился от стен  рокочущим
эхо. И я уже рисовал в своем воображении волнение, смятение,  ужас,  который
должен был внезапно и могуче охватить того  человека,  до  сих  пор  еще  не
испытавшего страха. Мои глаза с жадностью  впились  в  строгую  и  серьезную
фигуру неизвестного, распростертого перед дарохранительницей.
   Он не двинулся. Он  только  небрежно  оглянулся,  чтобы  окинуть  глазами
черную церковь, и вслед за этим я услышал хохот, отрывистый и  презрительный
хохот. Я хотел потрясти до ужаса незнакомого, но как бы отразившись от него,
страх охватил мое сердце. Что это за человек,  думал  я.  Какое  волшебство,
может быть волшебство его  фантастического  ладана,  так  вознесло  его  над
смертными людьми.
   И вот так остаток разума, который еще уцелел в моей голове, стал  смутным
и колеблющимся, как свет двух восковых  свечей  на  алтаре.  Я  был  разбит,
обессилен, я не мог ни кричать, ни молчать; время, пространство, жизнь:  все
для меня стало смутным и непонятным; я перестал их осознавать. Я  не  был  в
обморочном  состоянии,  но  был  как-то  одурманен,  видел  словно   как   в
полудремоте, что человек в черной,  обшитой  золотом,  одежде  унес  куда-то
ритуальную лампу, потом вложил в ножны шпагу и застегнул  мантию.  Я  видел,
или быть может скорее я чувствовал, что он спустился  из  алтаря,  я  слышал
стук его шагов по каменному полу, но я не был уверен, что  в  моих  ушах  не
раздается эхо, отражающее его прежние шаги. Я слышал, как заскрипела дверь и
затрещали деревянные ступеньки. Наконец, я почувствовал, что он  на  высокой
кафедре, почувствовал, что складки его развевающейся одежды, прикоснулись  к
бархатным перилам. Это было, едва ли не последнее, что  я  воспринял  в  эту
странную  гипнотическую  ночь.  Догоравшие  свечи  мерцали  своим  меркнущим
светом, внося успокоение в мои истерзанные нервы.
   Что это было, сон, летаргия, начало смерти? Этого  я  не  знаю.  Тусклый,
такой бледный от снега, рассвет тоскливо проникал в  окна  церкви.  Звякнули
ключи, открылась дверь, захлопотали пономари, не замечая  нас,  так  как  он
тоже был в церкви. В церковных стенах оказывается для него не было потайного
выхода. Я слышал, как он сходил с кафедры, я слышал, как гулко отдавались  в
воздухе его медленные, ритмичные шаги. Он не прятался. Он шел, не  торопясь,
к выходу. Я следовал за ним. С дрожью я прикоснулся к  нему,  чтобы  реально
почувствовать рукоятку его шпаги под его просторной мантией. На  паперти  он
остановился перед  побелевшей  от  снега  площадью.  Я  видел,  что  у  него
обыкновенное человеческое лицо и глаза, пристальные  и  неподвижные;  такого
взгляда мне еще не приходилось встречать.
   Потом он  пошел  самым  обыкновенным  образом  и  сейчас  же  скрылся  на
занесенных снегом улицах.

НАСЕКОМЫЕ

   Дворец Тонг-Дока в конце города-столицы Востока, непризнанной  столицы  с
монгольским и малайским населением. Сухощавые и смуглые туземцы страдают под
игом белых варваров, пришедших с Запада. Дворец Тонг-Дока  не  похож  на  те
громоздкие здания, со множеством башенок  и  колонн,  которые  так  нравятся
победителям. Старый князь изменнически и раболепно  пренебрег  своей  честью
патриота и долгом верноподданного. Он отказался  от  культа  своих  предков,
которым  была  проникнута  его  скептическая  философия,  и   объявил   себя
европейцем, демократом и  католиком,  но  сохранил  любовь  к  своеобразному
искусству своей расы, в чем впрочем  находил  нужным  неустанно  извиняться.
Дворец Тонг-Дока находится в тени высоких кедров. В  нем  мраморные  полы  и
стены  из  слоновой  кости.  Крыши   из   лакированного   фарфора.   Повсюду
перламутровые инкрустации. Под деревьями журчит вода; ветер веет и  приносит
прохладу в самые отдаленные залы и ни один луч солнца не проникает  даже  на
веранды дворца.
   В предназначенных ей палатах - яменах, под ритмическими взмахами панка из
белого  шелка,  дочь  Тонг-Дока,  бывшая  когда-то  принцесса,  наслаждается
послеобеденным покоем.
   Никто никогда не называл ее настоящим именем, и тем не менее каждый вечер
с сожалением и надеждой шепчут его  в  темных  канхасах  <Хижинах.>  рисовых
полей.
   Верный своей хитрой политике, Тонг-Док зовет ее европейским именем Анна.
   Анной зовут ее также в кругу жизнерадостных лейтенантов и мичманов, часто
посещающих дворец, чтобы поиграть в теннис с дочерью Тонг-Дока, и принять из
ее смуглых ручек чашку чаю, как принято у англичан, со сливками  и  кексами.
Мадемуазель  Анна  улыбается  и  делает   легкий   реверанс,   недаром   она
воспитывалась в монастыре; мадемуазель Анна  прекрасно  подает  "шары  своей
партнерше - жене вице-президента. Мадемуазель  Анна  относится  с  некоторым
презрением к юннамскому чаю.
   - Не хотите ли прохладиться этой теплой водой, моя дорогая? - Мадемуазель
Анна даже кокетничает и весьма энергично. Она это делает с таким искусством,
что два адъютанта при губернаторе начинают  терять  голову.  Дочь  Тонг-Дока
легко можно было бы принять за какую-нибудь "мадемуазель  Анну",  живущу