Клод ФАРРЕР
    ВО ВЛАСТИ ОПИУМА


    ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


ПЕРВАЯ ЭПОХА

ЛЕГЕНДЫ

МУДРОСТЬ ИМПЕРАТОРА

   В то время желтый император Хоанг Ти вел свой народ через пустыню.
   Под его началом было великое множество людей. День за днем, день за  днем
мрачно шагали они за императором, а ночью ложились на голую землю. Не было у
них ни верблюдов, ни лошадей и почти не было  и  одежды;  кожа  их  отливала
матовой белизной,  она  еще  не  была  позлащена  солнечными  лучами  равнин
срединной земли.
   Только один император был  уже  желт.  Беспорядочно  торчали  их  жесткие
волосы, и почти не было заметно следов мысли на их челе.
   Никто не знал, откуда они шли, их видели великие ледяные  пустыни  и  они
направлялись к ужасному лесу, кишевшему драконами, тиграми и злыми духами, -
сторожевому лесу, расположенному  перед  обетованной  империей,  как  собака
перед добром своего хозяина.
   Каждый вечер, когда Хоанг Ти раскидывал свой шатер из кож животных,  углы
которого подымались подобно углам крыши, народ устремлял глаза туда вдаль на
юг и ясно различал в далеком будущем дворцы, вздымающиеся крыши которых были
также изогнуты.
   Итак, однажды вечером Хоанг Ти раскинул свой шатер на берегу  чрезвычайно
широкой реки, которая с этих пор начала называться Желтой - Хоанг-хо.  Вдали
уже видны были верхушки первых деревьев сторожевого леса. Хоанг Ти дошел  до
самого берега быстро текущей реки и долго  всматривался  в  лес.  С  черного
востока и до красного запада тянулся он беспредельной, непрерывной  полосой.
Хоанг Ти прислушивался, как плачет он, -  это  ветер  шумит  в  листве,  как
свистит он - это драконы тоскуют от близости человека, как ревет  он  -  это
тигры выходят из своих берлог, как только  повеяло  ночным  холодком.  Народ
позади императора со страхом ощущал, что в ночной тьме  молчаливо  слетаются
злые духи. Перед ликом таких ужасов многие устрашились, и сам Хоанг  Ти,  не
страшась конечно ни зверей, ни богов, трепетал, может быть,  на  пороге  той
Обетованной империи, которую должен был основать.
   Но, когда на западе тоже потемнело, и Хоанг Ти вошел  в  свой  шатер,  то
никакой тревоги не было видно на его замкнутом лице.
   Когда взошла луна, то люди, стоявшие  на  страже,  привели  к  императору
чужестранца. Чужестранец был подобен человеку, но у него было  шесть  рук  и
румяное лицо <Смеющийся Будда.>. Ни слова не произнес он, но смеялся, и смех
его отражал вечность.
   Войдя в шатер  он  сел.  Хоанг  Ти,  будучи  сам  богом,  угадал,  что  и
чужестранец был божествен. В надежде, что ему будет  предложена  помощь  или
союз с таинственными силами, он отослал  своих  слуг  и  остался  наедине  с
гостем. Очень долго сидели  они  на  двойном  кресле  из  слоновой  кости  с
инкрустациями из перламутра, созерцая друг друга.
   Ночная  тишина  объяла  землю,  и  лесные  духи  с  ужасными   гримасами,
непостижимо  почему,  убежали,  словно  чужестранец  имел  власть   над   их
полчищами. Между тем Хоанг Ти ничего не мог прочитать на красном  лице,  так
близко находившемся от его лица, и все время смеялся загадочный гость.
   И когда в первый раз  запел  петух,  чужестранец  лег  на  левый  бок,  и
внимательный император увидел, что он три раза громко дунул. И внезапно, как
по волшебству, вырос бамбук, следом за ним мак и, наконец,  появился  огонь.
Чужестранец сломал бамбук и собрал мак. Волшебным образом  бамбук  украсился
золотом и нефритом, и узел его расширившись превратился в голову трубки.  Из
головки мака начала просачиваться жидкость, подобная черному меду. Это  была
первая трубка и первый опий. Бог прижал трубку ко рту и закурил, держа  опий
над огнем.
   Потрясенный шатер дрожал. Чудесный запах, с которым не  может  сравниться
никакое  благовоние,  растекался  широкими  клубами,  стелился  по  земле  и
поднимался до крыши. Он достиг и желтого императора, который покорно лег  на
правый бок лицом к курившему, взял в свою очередь трубку и закурил.
   Опьяненный Хоанг Ти имел видение.
   Через колеблющуюся стену шатра, ставшую  теперь  прозрачной,  просвечивал
сторожевой  лес  империи.  И  казалось   -   течение   веков   вдруг   стало
стремительным, перед глазами Хоанг Ти мелькнули картины  того,  как  перешел
народ реку и пошел по лесу.
   Это был поход, исполненный ужаса. Навстречу народу лес  выставил  полчища
своих божеств и своих чудовищ. Тесно сомкнули свои ряды  ветвистые  деревья,
цепкие лианы прочно обвивали их, снова вырастая там, где только что обрубили
их  проходившие  люди.  Болота  удлинялись  и   расширялись;   их   населяли
окровавленные драконы, пожирающие людей, и  тайные  злые  духи,  которые  до
смерти преследовали тех, кто вторгался в их владения. Люди бледнели, их зубы
стучали, все тело их охватывала дрожь;  в  бреду  и  страшных  мучениях  они
быстро умирали. Другие божества, летучие  драконы  носились  в  воздухе  над
шествующими людьми и гибли в смертоносном  дожде,  вечно  проливающемся  над
землей. На помощь демонам  являлись  и  звери.  Ядовитые  змеи  таились  под
опавшими листьями. Внезапно  выпрыгивали  тигры,  и  при  каждом  их  прыжке
непременно кто-нибудь из людей попадал в их  цепкие  лапы.  Еще  более  было
ужасно,  когда  появлялись  слоны  и  повсюду  прокладывали  кровавые  пути,
усеянные растоптанными телами и раздавленными членами. И каждый  шаг  вперед
императора и каждый  шаг  вперед  народа  стоил  больше  крови,  чем  долгое
сражение. - Несмотря на все император и народ подвигались вперед и медленно,
но неуклонно рубили лес.
   И леса больше не стало.
   Теперь во  все  стороны  простиралась  беспредельная  срединная  равнина,
голая,  бесплодная,  испещренная  степями,  озерами  и  болотами.  И  народ,
собравшийся в центре равнины, созерцал  совершенную  работу  и  размышлял  о
вновь предстоящих трудах. Все, кто  начали  рубить  лес,  были  мертвы,  как
мертвы были и их  дети,  и  их  внуки.  Но  терпеливое  четвертое  поколение
расчистило равнину.
   Хоанг Ти увидел на вершине самой большой горы,  охраняемой  семью  рядами
гранитных тигров, свою могилу.
   Пятое поколение обрабатывало долину. Степи одна за другой превращались  в
поля. На болотах начинались посадки  риса.  Новая  растительность,  покорная
людям, одела своим покровом империю. Загнанные  тигры,  убежали  к  снеговым
вершинам пограничных гор. Слоны были пойманы и  запряжены  в  плуги.  Умерли
воздушные драконы, а их дети - облака проливали на землю только плодоносящие
дожди. Народ каждую ночь возрастал в числе  и  стал  неисчислимым.  И  стали
прекрасными женщины, подобно  основателю  "Желтому"  Хоанг  Ти,  позлащенные
солнцем.

***

   Затем настала пора созидать города. На берегу рек и озер, на перекрестках
каналов и дорог, в глубине бухт  и  в  теплых  долинах,  опоясанных  горами,
зарождались города. Сначала несколько жалких хижин,  страдавших  от  дождей,
ветров и грозы; потом возникали деревни, имевшие  уже  более  солидный  вид;
наконец горделивые города, украшенные дворцами  и  забронированные  стенами;
наконец исполинские столицы, в прудах которых отражались мраморные  ямены  и
кедровые пагоды. И более далеко, чем  видел  ограниченный  горизонтом  глаз,
сверкали фарфоровые крыши с севера к  западу  -  крыши  приподнятыми  углами
подобно шатру Хоанг Ти.  И  в  листве  тутовых  деревьев  шелковичные  черви
покорно пряли шелковистые нити, и только в блестящий щелк одевались люди.
   Император и народ победили.
   Умиротворенные и благосклонные теперь боги перестали враждебно уединяться
и поселились в пагодах, где в честь их были  воздвигнуты  литые  из  чистого
золота кумиры.
   И в недрах самой богатой из семнадцати провинций  на  берегах  реки  была
раскинута самая большая из семнадцати столиц. И Хоанг Ти вглядывался в  нее.
Не доживет Она до преклонного возраста;  не  будет  она  вековечной.  Другие
займут ее место. Но теперь было время  ее  величия;  она  была  императрицей
городов. За ее серыми стенами была ограда из красной стены;  внутри  красной
стены стена желтая; и в ней лиловый дворец. Там жил сам император.
   Хоанг Ти видел  это  -  он  лежал  на  циновке  под  зонтиком,  усыпанным
драгоценными каменьями.  Слуги,  распростершись  в  отдаленье,  преклоняются
перед ним и возжигают ладан вместе с маленькими свитками серебряной бумаги.
   Он лежал на циновке, держал трубку и курил.
   И высшее счастье светилось в его глазах, и Хоанг Ти сознавал это счастье.
Несказанный  покой  царствовал  в  императорском  святилище,  и   Хоанг   Ти
чувствовал, что такой же покой царит под шатром между  красным  богом  и  им
самим.
   И вот глаза Хоанг Ти увидели еще более далекое.
   Вне лилового дворца, вне желтой стены, вне красной и  серой  стены  целый
город курил подобно императору. Широкими клубами растекался опий из  трубок,
обволакивая  весь  народ  своим  возвышающим  опьянением.   Глубокие   мысли
отражались на лицах людей, и каждый день они становились величественнее  под
действием ясновидящего снадобья.
   Вне города, вне провинции и до самых снеговых границ  срединной  империи,
растекался опий над  городами  и  деревнями,  и  повсеместно  вместе  с  ним
приходил мир, терпимость и философия; вместе с  ними  приходила  мудрость  и
доброта.
   Империя была основана, империя процветала. Торжествующий народ  почил  на
лаврах и наслаждался своей победой. И опий научил его неге  отдыха,  радости
медлительной истомы в недрах  курилен,  овеянных  легкими  грезами,  реющими
среди  черного  дыма.  Философский  опий  умерял  дикую  грубость  варваров,
облагораживал несоразмерную энергию, цивилизовал и утончал грубое  естество,
слишком мощное и слишком изобильное. И  при  содействии  опия,  народ  очень
скоро стал счастливым, мудрым, очень счастливым, слишком мудрым...
   Когда солнце взошло, Хоанг Ти, бледный и с  глазами  подобными  бронзовым
зеркалам, вышел из шатра. Он держал в своих руках трубку, лампу и опий.  Бог
с червленым лицом исчез вместе с рассеявшейся ночью.
   Хоанг Ти направился к реке, и народ безропотно последовал за императором.
   Хоанг Ти размышлял о том, что в своих руках он  несет  мудрость  и  благо
всего народа. Но в то же  время  он  видел  лес,  лес,  который  нужно  было
срубить. Он измерил взором  необъятные  просторы  лесов,  на  месте  которых
должно было основать империю. И  он  посмотрел  на  народ,  на  это  орудие,
предназначенное для невероятных трудов.
   Народ был диким, крепким и сильным. Он мог быть примитивным, но мощным  и
непреодолимым орудием. Если его утончить, полировать, то  его  созидательная
энергия несомненно исчезнет, испарится в черных клубах дыма...
   Все это передумал Хоанг Ти, но ничего не было видно  на  его  неподвижном
челе.
   Вслед за тем, когда ноги его уже вступили в реку, он произнес  "Потом"  и
разжал свои руки.
   Трубка, лампа и опий упали. Народ,  не  задумываясь  над  этим,  шел  ему
вслед.

ФЭ ЦИ ЛУНГ

   Джонка дремала среди бирюзовой бухты, а Хонг Коп, согнувшись на  циновке,
читает философа. Еще не настало время курить.
   Кругом него  в  тихих  водах  Фэ  Ци  Лунга  возвышается  в  виде  колонн
бесчисленное множество островов, похожих друг на друга  подобно  окаменевшей
армии, и тонкинский туман, тяжелый от  знойного  солнца  и  слишком  теплого
дождя, кладет отпечаток тайны на Фэ Ци Лунг, тайны  беспокойной  и  коварной
Азии.
   Но именно недоступный Фэ Ци Лунг и его туманы  освободили  Хонг  Копа  от
презренного владычества пришедшего с севера Хонг Ти. Он свободно  продолжает
свою возвышенную жизнь хищной птицы, постоянно совершая набеги на  боязливые
джонки купцов и рыбаков. Хонг Коп, пират, без сомнения потому, что философия
требует, чтобы ее ученики избегали унизительного труда; не следует  им  быть
ни  земледельцами,  ни  ткачами,  ни  литейщиками  бронзы;  ум  и   мудрость
притупляются при постоянном соприкосновении с  теми  же  самыми  предметами,
теми же приемами ремесла. Может  быть  впрочем  Хонг  Коп  стал  пиратом  по
каким-нибудь другим неизвестным причинам, ибо кто может проникнуть в ясную и
горделивую душу просвещенного вождя людей.
   Он презирал все; и жизнь презирал так же, как и смерть.
   С  насмешливым  безразличием  смотрел  он  на  своих  воинов,   по-детски
гордящихся своим блестящим снаряжением и на  купцов,  которых  он  грабил  и
убивал или которых отпускал единственно по воле своей причудливой  фантазии,
перед которой преклонялись пираты, так как помнили, что Хонг Коп  был  почти
божественного   происхождения;   так   же   преклонялись   они   перед   его
величественной красотой и непоколебимым мужеством.  И,  действительно,  опий
проник во все его  тело  и  голову,  усовершенствовав  все  его  существо  и
чрезвычайно "возвысив его над людьми.
   В глубине своей  джонки  он  читал  философа.  Парус  из  рисовой  соломы
надувался, как от ветра, но ветра не было.  Тусклое  небо  простиралось  над
бухтой своей знойной белизной, Хонг Коп знаком позвал женщин, которые день и
ночь распростертые перед своим господином ловили его малейшие желания.  Одна
из них держала над  задумчивой  головой  своего  господина  желтый  шелковый
зонтик. Две другие  заботливо  овевали  опахалами  непроницаемое  его  лицо.
Четвертая  осторожно  поправляла  длинные  гладкие   волосы   растрепавшейся
мудреной прически.  Еще  три  женщины  с  приготовленным  куреньем  в  руках
смотрели в неподвижные его глаза, ибо часто Хонг Коп, сердце  которого  было
всегда подобно холодному камню, желал тем не менее быть любимым в то  время,
как он курит.
   Но только не сегодня... Хонг Коп поднялся.  Он  казался  тонким  в  своем
одеянии из черного шелка с коралловыми застежками. Одну секунду он вдыхал  в
себя тяжелый полуденный воздух.
   Он смотрит на голые, угрюмые скалы, оберегавшие  джонку,  словно  когорта
гигантов. Затем, удовлетворенный, он ложится.
   Около него тусклая лампа со стеклом,  загрязненным  опием.  В  нефритовую
трубку, наследие древних царей, положили блестящую  пилюлю,  обожженную  над
этим пламенем. И Хонг Коп глубоко вдыхает божественные клубы,  и  глаза  его
полны сверхчеловеческих мыслей в то время, как он выпускает через нос  клубы
дыма и черный дым спускается туманом к воде.

***

   ...Мысли сверхчеловеческие,.. В  роду  Хонг  Копа  было  поколений  царей
больше, чем  осенью  красных  цветов  на  кусте  кетмии.  Века  благородного
безделья очистили кровь его артерий и улучшили мозг его головы.
   И когда опий овладел Хонг Копом, то для его  прозревших  глаз  слилось  в
одно целое прошлое, настоящее и будущее. Души князей давно прошедших  времен
убежали из могил, плохо охраняемых гранитными тиграми, снизошли в его душу и
смешались с душой князей более позднего времени, тех,  которые  со  временем
отразят  грядущее  нашествие  белых  из  стран,  где  заходит   солнце.   И,
наклонившись над черным дымом, который  несет  за  веками  века  легче,  чем
призрачные крылья, Хонг  Коп,  распростершись  на  циновке  на  корме  своей
джонки, поочередно переходил в своем возвышенном и  светлом  безразличии  от
великолепных прошлых времен к позднейшим печалям.

***

   В  передней  части  джонки   на   почтительном   расстоянии   от   своего
предводителя, пираты жевали бетель и играли в бакуан.

***

   Нефритовая  трубка  наклонена  над   лампой,   опий   закипел.   Медленно
затянувшись, Хонг Коп сразу втянул в свои легкие весь дым.
   Теперь была сожжена последняя черная частица, и нефрит  стал  ясным.  Это
третья трубка.
   Хонг Коп заглянул в прошлое дальше, чем за три тысячи лет.
   Не было джонки, не  было  архипелага,  Фэ  Ци  Лунг  являлся  еще  только
беспредельным, полным отмелей, морем. А за горизонтом Тонкий расстилал  свои
необозримые болота, где после будут рисовые поля.
   Царь-дракон, Хай Лунг Ванг, морской змей длинный, как  тридцать  пифонов,
небрежно колышется в волнах. Он дремлет в ожидании своего часа, часа,  когда
он поднимается в холодные воды Китая, где его появление  возвещает  народам,
один раз в столетие, о появлении новой  династии  императоров.  По  временам
поднимается его голова и топорщится с легким шумом чешуя его хвоста.
   Солнечный император Хоанг Ти обозревал во время своего  бега  сверху  всю
землю, и сон Лунга рассердил его знойную душу. Стрелою  из  своего  лука  он
поразил его между чешуйками, чтобы пробудить своего  заснувшего  вассала.  И
пристыженный Лунг погрузился в морские пучины до самых  глубин  преисподней,
так что скалы, находящиеся под песками раздвинулись, чтобы дать ему  проход.
Но в этот самый момент пробил его час. Там в глубине Ху Пэ  только  что  был
заколот на охоте император, и вместе с ним умерла династия;  Хай  Лунг  Ванг
порывисто двинулся и подпрыгнул над водами так  быстро,  что  увлеченные  им
скалы тоже подпрыгнули вместе с ним и рассыпались по морю  каменным  дождем.
Архипелаг несчетных островов растянулся теперь по тонкинскому морю; так  был
рожден Фэ Ци Лунг.
   Снова опий, снова коричневая слезка испаряется  на  нефрите  над  лампой.
Благодетельное снадобье проникает в кровь курильщика. Это шестая трубка.
   Хонг Коп смотрит за три тысячи лет вперед.  Скалы  старого  Фэ  Ци  Лунга
размыты дождем и обросли мхом.
   Между островами плавают джонки, но иностранные корабли, грязные от дыма и
пыли прогоняют и топят  их.  Настал  конец  благородных  часов  пиратства  и
мудрого безделья. За горизонтом рисовые поля сменили своих господ. Пришельцы
с запада осадными кольцами обхватили города, белые от извести и  зеленые  от
лакированного фаянса, и  грозные  раскаты  нового  грома  возвещают  падение
крепостей.
   Они мертвы, князья, разодетые в расшитые шелка, правящие в глубине  своих
дворцов, украшенных  жемчугом  и  полных  пленительной  прохлады.  Отошли  в
прошедшее просвещенные часы философов, советников тронов.
   Мертв также (кто знает?) Хай Лунг Ванг, похороненный в серой вазе...
   Еще три длинные затяжки, которые на этот раз достигают нервов  курильщика
и делают их необыкновенно чувствительными и изощренными.
   Хонг Коп поднимается с циновки и повертывает свои глаза  к  западу.  Опий
известил его о грядущей оттуда по волнам опасности.

***

   Джонка.
   Она выходит из-за скал. Ее паруса надулись. Однако, в воздухе тишина и на
ровной глади вод не колеблются отражения островов.
   Она приближается. Зеленый петух блестит, как петух из  нефрита.  Шелковый
тент покрывает корму. На мачтах, которые  кажутся  выточенными  из  слоновой
кости, развевается огромный флаг.
   Пираты прервали игру и подняли крик. Конечно, это не простая джонка,  это
джонка богатых купцов или великих просвещенных чиновников. Может  быть,  это
лодка наместника царя, который правит от имени узурпатора Хоанг Ти.
   Молча смотрит Хонг Коп. Он знает, что нефритовая джонка совсем не  такая,
как они думают. Он чувствует в  ней  нечто  ужасное,  грозящее  смертью.  Но
философ просветил его, что никто не уйдет от своей судьбы: ни необразованный
землепашец,  копошащийся  в  грязи  своего  рисового  поля,  ни   властитель
императорской крови, просвещенный самим Конфуцием. И Хонг  Коп  смотрит  без
ужаса и радости, как приближается джонка. И даже, когда одна  из  склоненных
пред ним женщин подносит ему большой лук в виде бычачьего рога,  он  любезно
улыбается, принимая лук.
   Нефритовая джонка совсем близко. Под тентом сидит украшенная драгоценными
камнями  принцесса  крови.  У  ее  ног  много  женщин,  и  они  поют  песни,
аккомпанируя себе на струнных инструментах. Хонг Коп знаток музыки и  знаток
поэзии; он понимает, что здесь проявлена  совершенная  гармония.  Совершенна
также и красота женщин, уподобляющихся царицам, совершенны  их  великолепные
одежды, прекрасны циновки и подушки. Хонг Коп восхищен.
   Изумленные пираты задают ему вопросы. Некоторые встают, чтобы взять  свое
оружие и не доканчивают своих движений. Другие, опершись на весла, застыли