ков и были вельможами,  то  большинство  из  них  оказывались  просто
лакеями.
   По правде сказать, это было совершенно произвольное предположение;  может
быть, это была месть пожилых людей за то, что когда-то г-жа Фьерсе отвергала
их притязания. Как бы то ни было, клевета казалась очень похожей на  правду,
если принять во внимание странную и скандальную жизнь, которую вел при дворе
младший сын графини. Скандал состоял в  том,  что  по  своему  поведению  он
гораздо больше походил на лакея, чем на потомка  древнего  рода,  одного  из
тех, которые пользовались наибольшей славой во Франции.
   Само собою понятно, что в этом  отношении  не  могло  возникнуть  никаких
сомнений  по  поводу  старшего  сына  графа,  впоследствии  женившегося   на
мадемуазель  Партенэй,  побочной  дочери  короля  и  ставшего  после   этого
маршалом. Сплетничали только по поводу ее младшего сына кавалера  Жана;  как
мы увидим, карьера его была несравненно мизернее карьеры брата.
   Итак, весною 1747 года кавалер Фьерсе в силу почетного  положения  своего
брата был представлен королю и вошел в круг придворных. Король уже и  раньше
принимал в нем участие, предоставив ему полк после кончины покойного  графа.
Надо сказать, что г-н Фьерсе никогда не служил в армии, но тем  не  менее  с
пятнадцати лет  считался  полковником  трехсот  малиновых  драгунов.  Король
напомнил ему это, выражая надежду, что кавалер  не  только  поддержит  былую
славу своего рода, но даже увеличит ее.
   Этим, по-видимому  была  предопределена  г-ну  Фьерсе  блестящая  военная
карьера, но несмотря на все королевское  благоволение,  Фьерсе  вовсе  и  не
подумал присоединиться к своему  полку,  который  в  это  время  сражался  в
Германии. При дворе  были  очень  удивлены,  когда  Фьерсе  вопреки  всякому
здравому смыслу, самым нелепым образом  просил  освободить  его  от  военной
службы и дать ему службу, которая позволила  бы  ему  жить  на  месте  и  не
отлучаться от двора. Младший в роде не мог  рассчитывать  сделать  блестящую
карьеру  на  гражданском  поприще.  Весь  двор  обежала  песня,  в   которой
восхвалялось хитроумие нового Одиссея, по  имени  Жана.  Король  впрочем  не
обратил внимания на этот инцидент  и  не  высказал  никакого  неудовольствия
своему полковнику.
   Собственно говоря, во всем этом не  было  ничего  явно  позорного.  Очень
многие придворные интриганы готовы были играть самую жалкую  роль,  лишь  бы
только остаться при дворе, так как это приближает  их  к  королю,  источнику
всякой блестящей карьеры. Но в данном  случае  патентованные  болтуны  очень
скоро дознались, что Жан вовсе не был интриганом и что в его душе  вовсе  не
было честолюбия. Единственным его желанием было  сохранить  свое  положение;
заботился он только о постели и еде. Не  то,  чтобы  он  был  глуп.  У  него
довольно живой и острый ум,  но  занят  он  был  главным  образом  плутнями,
остротами, хитростями, он любил пьянствовать и развратничать  подобно  самым
низким людям, но всякого рода смелые и опасные предприятия  по-видимому  его
пугали, как и все то, что  инстинктивно  отличает  героя  перед  обывателем.
Поэты любят сравнивать выдающихся людей с храбрыми животными, как  например,
львом,  леопардом,  единорогом;  их  изображения  помещают   на   гербах   и
вооружении, но животных, подходящих для сравнения с Фьерсе,  следует  искать
среди животных не встречающихся в геральдике, вроде лани, лягушки, зайца.
   Короче говоря, г-н Фьерсе был трусом. Первое  происшествие,  обнаружившее
трусость г-на  Фьерсе  произошло  не  позже,  чем  через  три  месяца  после
представления его королю. В это время кавалер, который был довольно красив и
имел изящные  манеры,  заинтересовал  маркизу  Коссак;  она  еще  оставалась
привлекательной, несмотря на свои сорок лет, и  увлекалась  главным  образом
самыми юными дворянчиками. Маркиз не обращал на это внимания, и  обыкновенно
из всех окружающих он один ничего не подозревал. По коварной случайности  на
этот раз ему пришлось кое-что увидеть. Это  открытие  было  ему  чрезвычайно
неприятно, так как вынуждало его принять те или другие меры; сначала  старик
хотел просить короля отдать приказ об аресте изменницы и ее соблазнителя. Но
вспомнив, каким влиятельным лицом был покойный граф Фьерсе и опасаясь, что в
память его и младший сын его все-таки может  иметь  некоторое  значение  при
дворе, перепугался и решил вызвать Фьерсе на  дуэль,  несмотря  на  то,  что
между ними была разница лет в тридцать. При дворе  восхитились  чрезвычайной
добротой маркиза и особенной честью, которую  он  оказывал  своему  молодому
противнику,  младшему  в  роде.  Фьерсе  чрезвычайно  возвысился  в   глазах
окружающих, и в тот же вечер многие видные  дамы  адресовали  ему  письма  с
пожеланиями победы, намекая в то же время в более или менее ясной  форме  на
свою  готовность  вытеснить  из  его  сердца  маркизу  и  ее  уже  несколько
перезрелые прелести. С своей стороны мужчины, полагая, что эта  дуэль  будет
наивысшим проявлением галантности, желали принять участия в этом  событии  и
выражали кавалеру свою готовность быть его секундантами.
   Но поединок не состоялся. В ночь, накануне поединка,  Фьерсе  свалился  с
какой-то злополучной лестницы, какой именно никто не  знал,  и  сломал  себе
ногу. Г-н де Коссак согласно правилам вежливости поспешил прислать  кавалеру
своих врачей. Они застали раненого в постели, с забинтованными  коленками  в
обществе  двух  швейцарских  хирургов.  Присланные  врачи  выразили  желание
взглянуть на поврежденную ногу, но Фьерсе с  такой  энергией  запротестовал,
что у них появились некоторые сомнения. В виду полусерьезного, полушутливого
настроения швейцарских врачей, эти сомнения перешли  у  них  в  уверенность.
Вернувшись к маркизу, они  объявили  ему,  что  больной,  которого  им  было
поручено навестить, чувствует себя превосходно. Правда у него имеется недуг,
который его сильно  угнетает,  но  в  исцелении  такого  рода  болезней  они
некомпетентны, так как недуг этот - трусость.
   Г-н де Коссак разумеется возмутился и поднял шум из-за  этой  истории,  к
несчастью для себя, так как граф Фьерсе вступился  за  честь  своего  брата,
вызвал маркиза на дуэль и убил его. Всякие сплетни сейчас  же  прекратились,
хотя для них имелась благодатная почва, так как через два дня  после  смерти
врага, у кавалера обе ноги оказались совершенно здоровыми.
   Но пятно с репутации брата, граф смыл ненадолго.
   Через несколько дней по обязанностям службы Фьерсе  пришлось  съездить  в
Париж. Нужно было от имени  короля  передать  некоторые  бумаги  губернатору
Бастилии. Особой важности в них не было,  и  кавалер  отправился  в  путь  в
двухместной коляске. Конвоя не было, вооружен он был только пистолетами. Это
обстоятельство навело нескольких молодых офицеров гвардии на мысль  устроить
довольно забавную мистификацию.
   Кавалер  благополучно  выполнил  поручение  и  поспешно  ехал  обратно  с
запечатанным конвертом, адресованным королю.  Моросил  мелкий  дождик,  ночь
была очень темная, дорога пустынная,  и  Фьерсе  чуть  не  умер  со  страху,
услышав револьверную стрельбу. Коляска остановилась от ужасного толчка.  Еще
ужаснее было то, что при свете  фонаря  он  увидел  четырех  замаскированных
всадников, которые грозили с оружием в руках его слугам. Никакой  надобности
впрочем в этом не было, так как все  служители  без  сопротивления  сдались.
Согласно приказания одного из разбойников полуживой от страха  Фьерсе  вышел
из экипажа; его повели в лес.
   Там от него потребовали, чтобы он бросил пистолеты и шпагу; это он сделал
очень охотно; приказали отдать письма, он не возражал против этого. Вслед за
этим, посовещавшись шепотом друг с другом, бандиты к ужасу Фьерсе  объявили,
что они его убьют. Разыгралась жалкая сцена. Фьерсе бросился на колени. Он с
отчаянием умолял не лишать его жизни, давая  тысячи  клятв  не  проронить  в
будущем ни единого слова об этом происшествии и предлагал  громадный  выкуп.
Никто из бандитов не выказывал жалости; поочередно Фьерсе умолял каждого  из
своих убийц, бросался к ногам их и целовал руки.
   В  конце  концов  таинственные  незнакомцы  смилостивились   и   внезапно
ускакали, бросив на произвол судьбы промокшего от слез и дождя и измаранного
в грязи Фьерсе.
   Дрожа от страха г-н Фьерсе лесом добрался до Версаля и только,  запершись
у себя дома на все засовы, почувствовал себя в безопасности. Но  его  ожидал
ужасный конфуз: на столе лежало в полной неприкосновенности письмо к королю,
а рядом с ним насмешливый вызов на дуэль  от  четырех  подшутивших  над  ним
офицеров.
   Шутники не нашли нужным осведомить короля об этом происшествии, дело  это
наделало мало  шума,  но  Фьерсе  окончательно  утратил  всякое  уважение  в
обществе. Первой же несчастной случайности было достаточно, чтобы он впал  в
немилость у короля.
   Как-то раз в присутствии короля играли в кости, и на этот раз  король  не
мог игнорировать происшедшего скандала. Несмотря  на  свое  платье  человека
высшего круга, Фьерсе проявил свою низкую душонку. Ему показалось,  что  его
партнер граф де Гюрси фальшивит в игре.  Фьерсе  нарушил  правила  приличий,
призвав в свидетели зрителей. Граф закатил ему основательную  пощечину.  Все
сбежались на место инцидента, и к общему удивлению, Фьерсе,  "не  сморгнув",
перенес тяжелое оскорбление и по-христиански обратился к  г-ну  де  Гюрси  с
просьбой извинить его, уверяя, что он и в мыслях не  имел  его  оскорбить  и
нисколько не обижен тем, что граф так энергично  выразил  свой  справедливый
протест. Наступила полнейшая  тишина;  о  происшедшем  доложили  королю;  он
сейчас же ушел из залы, как будто этот  инцидент  замарал  его  горностаевую
мантию.  Вслед  за  королем  все  поспешно  разошлись.  Фьерсе   остался   в
одиночестве, словно зачумленный.
   Король решил немедленно выказать ему свою немилость. Когда на другой день
утром король вышел из своих апартаментов, то среди явившихся  приветствовать
его придворных оказался и Фьерсе. Король сейчас же обратил внимание  на  его
присутствие, направился к нему и с насмешкой укорял его; он  удивлялся,  что
такой доблестный дворянин, столь ревнивый к чести, может так долго пребывать
в бездействии, когда война заливает кровью Европу.
   - Впрочем, - прибавил король, - вы полковник одного из наших  полков.  Мы
не сомневаемся, что вы сейчас же отправитесь  в  полк,  так  как  он  сейчас
дерется в глубине Франконии, и вам с вашим  мужеством,  конечно,  нестерпимо
всякое промедление. Мы не сомневаемся также, что такой солдат, как вы, будет
в такой же мере полезен в морских боях, как и в сухопутных.  Вот  почему  вы
сейчас же присоединитесь к находящейся в Рошфоре эскадре, которая  готова  к
отправлению. Командир  ее,  маршал  де  л'Эстандюэр,  даст  возможность  вам
прославиться, назначив вас на пост, соответствующий, если не вашей доблести,
то, по крайней мере, вашему происхождению и положению, которое  вы  занимали
до сих пор.
   - Сир, - пробормотал, побледнев, капитан, - ваше величество  преисполнили
меня...
   Но король уже удалился с презрением, не соблаговолив дотронуться до своей
шляпы.
   Ничего не оставалось, как повиноваться. Г-н  де  Фьерсе  был  потрясен  и
расстроен; он отправился в парк попрощаться  с  нимфами  парка,  которых  он
особенно любил. И действительно, царственный и вместе  с  тем  такой  мирный
пейзаж  этих  рощ,  напоминавших  ему  о  прежнем  спокойствии  его   жизни,
взволновал его до слез.
   По близости никого не было видно; он оперся о цоколь мраморной  красавицы
и дал волю своим слезам. Кто-то кашлянул около него, хотя перед этим  он  не
слышал никаких  шагов.  Кавалер  был  изумлен  и  смущен;  он  выпрямился  и
постарался стереть со своего лица следы слез. В шести шагах  от  него  стоял
странный человек; он был в мундире, похожем  на  мундир  прусского  офицера.
Незнакомец пристально, не мигая, смотрел на него. Фьерсе никогда  раньше  не
встречал его.
   - С кем, - спросил он несколько изумленный, - имею честь говорить?
   Незнакомец улыбнулся и слегка пожал плечами.
   - С тем, кто желает вам добра, господин  кавалер  де  Фьерсе,  и  который
постарается вам это доказать.
   - Откуда знаете вы мое имя?
   - Я знаю имена всех.
   - В таком случае полагаю, что вы не откажетесь назвать ваше имя?
   - У меня его нет. Впрочем, если вам желательно как-нибудь именовать меня,
называйте меня маркизом де Монферра.
   Г-н Фьерсе с любопытством взглянул на человека, который так  легко  давал
себе титул маркиза. В нем  не  было  ничего  необычайного.  Необычайны  были
только его холодные и ясные глаза и полнейшая бесстрастность лица.
   - Я вас слушаю, - сказал наконец кавалер. Маркиз де  Монферра  уселся  на
скамью, положил ногу на ногу, оперся подбородком о руку и начал говорить.
   - Я в курсе всех событий вашей жизни, и, если бы я счел нужным, я мог  бы
напомнить вам все, что случилось с вами с самого вашего рождения. Но  делать
это было бы нетактично с моей стороны.  Почти  так  же  легко  было  бы  мне
осведомить вас о вашей будущей судьбе. Но бесконечно лучше вам ее  вовсе  не
знать. Вот почему, будучи магом и, смею сказать,  магом  не  без  заслуг,  я
явился сюда не для  того,  чтобы  говорить  о  вашем  будущем,  настоящем  и
прошедшем; все это следует забыть или не знать.  Нет,  мой  визит  имеет  за
собой более серьезные  основания.  Мне  предназначено  оказать  вам  сегодня
особенную помощь, если вы впрочем выразите согласие на это.
   - Как я уже сообщал вам, - вновь заговорил после некоторой паузы чародей,
- в вашей жизни нет для меня никаких тайн. Я знаю  лучше,  чем  кто-либо  во
Франции, лучше, чем сам король Людовик XV, прогнавший вас сегодня  утром  от
себя, те достойные  сожаления  приключения,  которые  выявили  ту  из  ваших
доблестей,  которую  в  особенности  было  бы  благоразумно  со  скромностью
скрывать; я подразумеваю  под  этим  ваше  малодушие,  подлость  и  низость,
которыми вы столь прославились.
   - Сударь! - запротестовал задетый за живое кавалер.
   - Не оскорбляйтесь. Считайте лучше, что я  являюсь,  как  бы  частью  вас
самих, или, если вам это больше нравится, как бы ангелом  хранителем  вашего
рода, пекущимся о вашей особе. Так же, как ему, мне доступны ваши мельчайшие
помыслы. Итак, не стыдитесь того, что я открыто и  громко  напомнил  вам  ту
интимную сторону вашей натуры, которую вы предпочитаете скрывать  от  самого
себя. Лицемерная вежливость "хорошего общества" совсем  излишня  при  обмене
мыслей между нами.
   Итак, господин кавалер, вы являетесь удивительным трусом,  гораздо  более
достойным носить лакейскую ливрею, чем шпагу кавалера. С другой стороны, вам
приходится отправиться на войну, где довольно-таки в  моде  храбрость.  Меня
занимает вопрос, что же вы там будете делать. Очень  может  быть,  что  ваш,
лазоревый с кораблем по серебряному полю, герб будет вами запятнан. Мне  это
чрезвычайно неприятно. Вследствие этого я решил прийти вам на помощь. Я хочу
вам предложить чудесное снадобье. В тот день, когда вы им воспользуетесь  вы
будете неустрашимы.
   - Сударь, - сказал кавалер. - Вы меня приятно мистифицируете.
   Чародей-маркиз вспыхнул:
   - Нет, я вас вовсе не мистифицирую, и помимо  всего,  я  нахожу,  что  вы
слишком самоуверенны и  легкомысленно  выражаете  неуместный  скептицизм  по
отношению к достоверным и страшным тайнам. Остерегайтесь выражать по  поводу
таких вещей свое недоверие, так как тайные силы, которые я призываю к вам на
помощь могут оскорбиться вашими насмешками  и  обрушиться  на  вас;  в  этом
случае я не дал бы за вашу шкуру и испанского мароведиса  <Мелкая  испанская
монета.>.
   Кавалер больше не решался возражать.
   - Теперь, -  продолжал  маркиз,  -  я  напомню  вам  в  двух  словах  мое
предложение. В этой  фарфоровой  коробочке  имеется  несколько  шариков  или
пилюль чрезвычайно драгоценного вещества; по своей чудодейственной силе  оно
равносильно всем святым  в  святцах.  В  тот  день,  когда  вы  окажетесь  в
безвыходном положении,  откройте  эту  коробочку  и  проглотите  эти  пилюли
согласно наставлению, которое имеется на бумаге, в  которую  они  завернуты.
После этого от вас совершенно отойдет страх и среди величайших опасностей вы
уподобитесь монаху среди мирских соблазнов.
   Г-н Фьерсе молча взял коробочку.
   - Как мне быть уверенным, - боязливо спросил он, -  что  эти  пилюли  или
шарики не содержат отравы,  подосланной  мне  через  ваше  посредство  моими
врагами.
   - У кого же, - возразил маркиз, - могут  оказаться  побудительные  мотивы
покушаться на жизнь посредственного во всех отношениях  человека,  подобного
вам, и, что всего важнее в  этом  случае,  на  жизнь  человека,  впавшего  в
немилость при дворе?
   На это кавалер ничего не мог возразить,  и  несмотря  на  то,  что  он  в
значительной степени был свободомыслящим, счел за лучшее принять к  сведению
слова чародея в зеленом платье, парадной шпаге и хорошо напудренной голове.
   - Можно ли  мне  по  крайней  мере,  -  спросил  Фьерсе,  -  узнать,  как
называется это чудодейственное снадобье?
   - Нет, - ответил решительно маркиз. - Его название является  таинственным
и страшным  словом.  Впрочем,  чтобы  вы  были  больше  уверены  в  ценности
снадобья, я могу рассказать вам, что далекие народы, наиболее выдающиеся  но
своим знаниям и мудрости, как, например, китайцы, татары, монголы и малайцы,
ежедневно употребляют это могущественное снадобье, чем и объясняется, почему
они так доблестны. Чтобы не отступать от истины, должен сказать,  что  не  я
изобрел это снадобье.  Эта  коробочка  была  некогда  наполнена  пилюлями  в
Нанкине,  знаменитом  городе  Китая;   мне   ее   презентовал   венецианский
путешественник, сир Марко Поло, мой личный друг.
   - Не ошибаюсь ли я? - сказал изумленный кавалер.  -  Я  думал,  что  этот
венецианец умер за триста или четыреста лет до нашего времени.
   - Совершенно правильно, именно за четыреста лет. Но очень возможно, что я
старше, чем вы думаете, - возразил с поклоном странный маркиз.
   И он начал хохотать глухо звучащим смехом, точно он  выходил  из  могилы.
Этот смех окончательно напугал кавалера, и он отошел на несколько шагов.
   - Сударь, - сказал он, - если вам так угодно, то я  готов  как  Евангелию
поверить всем странным вещам, которые вы мне поведали. Но впрочем умоляю вас
открыть, кто вы такой на самом деле и объяснить мне, каким образом можете вы
знать все то, что я скрываю, между тем как я вас вижу в первый раз в жизни.
   Чародей-маркиз снова громко расхохотался.
   - Вы задаете мне трудную задачу. Едва ли я могу разрешить вам ее.  Только
что я сказал вам, что у меня нет времени; я понимаю, что такой человек,  как
вы, должен прийти в ужас от этих слов. Итак, я вношу в  них  поправку.  Меня
совершенно правильно зовут маркизом Монферра, так  же  как  в  Венеции  меня
зовут графом де Бельами и маркизом де Бетмар, когда я нахожусь в  Португалии
во владениях моего кузена. Все это имена мои; и это так же правильно как  те
земные наименования, которые дают на  земле  высшим  духам.  Мне  случалось,
например в Италии, быть иезуитом Эмаром, и это при  полном  соблюдении  всех
формальностей. В Эльзасе, напротив, в течение шести месяцев я был евреем,  и
это была  не  игра;  тогда  я  назывался  Вольфом.  В  Савойе  считали  меня
итальянцем и называли Ротондо. В древности  я  имел  честь  быть  доверенным
лицом многочисленных титулованных особ; вы вероятно будете удивлены, если  в
числе их я назову вам Карла II испанского, Карла XII шведского, Франциска  I
французского, хотя все они давно умерли, и лишь я один  остаюсь  неизменным.
Мое французское  имя?  Через  три  года,  не  позже,  я  буду  известен  при
французском дворе под совершенно  правильным  именем  Сен-Жермена;  тогда  я
охотно  использую  в  вашу  пользу  свое  влияние.  Мое   рождение?   Хорошо
осведомленные