чрезвычайно отдаленный от всего пост на границах горных лесов,  таинственных
лесов, наполненных запахом гниющей листвы, порождающей лихорадку и  безумие.
Мы много курили там. И ночью мы очень хорошо слышали, как бродят тигры, хотя
они крадутся через кустарник тише кошек.
   Сначала это даже казалось забавами. Мы  ясно  воспринимали  самые  легкие
шорохи. Как-то вечером пират из  банды  Док  Тней  хотел  начать  слежку  за
постом. Он проскользнул вдоль забора тише уха. И мы  все-таки  услышали  его
так ясно, что когда он вскарабкался на бамбук, то мой капрал всадил ему пулю
прямо в живот, не видя его. В другой раз зазвонил на посту колокол. У  наших
стрелков застучали зубы, они вообразили, что лесные духи всем нам предвещают
смерть. Но одновременно со звоном колокола я услышал  легкую  поступь  нашей
козы, которая оборвала свою веревку и зацепилась  рогами  за  бечевку  языка
колокола.
   Да, все это  было  прекрасно.  Только  впоследствии  я  нашел  это  менее
очаровательным.
   Да, сначала неудобства от этого были совсем пустяшные, даже  комичные.  В
Тонкине на постах я жил вдали от людей и  быстро  изучил  те  тихие  шорохи,
которые мне приходилось слышать. Позже, во  Франции,  в  Париже,  я  услышал
другие звуки, более сложные,  людские  звуки...  Сейчас  же,  как  только  я
поселился в второразрядной гостинице, мне  показалось  очень  надоедливым  и
волнующим тот шум, который каждый постоялец производил в  своей  комнате,  и
тот, кто храпел, и тот, кто не спал, и тот, кто предавался любви, и тот, кто
спускал воду  -  всякого  я  слышал.  Ввиду  этого  я  поселился  в  глубине
Монпарнаса; я нарочно выбрал этот мертвый квартал. И что же,  с  первого  же
дня я услышал ночное движение,  услышал  как  взламывают  замки,  перелезают
через решетки так же, как в Пан-Нахе пират перелезал  через  забор.  И  я  в
страхе цеплялся ногтями за одеяло на моей постели, мне казалось, что вот-вот
откроется  дверь  и  появится  какой-нибудь  грабитель  и  что   его   нужно
попотчевать ударом дубинки... Я снова переселился в центр Парижа. Теперь шум
был слышен и день и ночь, я уже не мог различать друг от друга разные звуки.
Это было похоже на ужасный оркестр, в котором за раз звучат все инструменты.
Я совсем не мог спать. Опий вообще не слишком большой друг сна.  Нужно  было
придумать еще что-то. К тому же мои запасы опия истощились. Я привез его так
много, как только мог, но прежде всего у  меня  сперли  один  ящик  мерзавцы
таможенники, а затем я неверно рассчитал, думая, что во Франции буду  меньше
курить. Оказалось, скорее  наоборот.  В  конце  концов,  я  нашел  в  Париже
сговорчивого аптекаря, но его опий  был  порядочной  дрянью,  а  кроме  того
полученное при выходе в отставку пособие в девятьсот шестьдесят пять франков
таяло с каждым днем. Само собой понятно, что мне обещали работу  в  табачной
лавке, - со времени моей раны в Сон-Тау  я  сильно  хромал  -  но  сын  попа
перебил у меня место. После этого я попросился сюда  и  вот  теперь  охраняю
кладбище.
   Да, ночь пришла. Летучие мыши начали  свой  первый  полет.  Кажется,  что
птицы уже поют перед заходом солнца.
   Ветер затих. Уж и это хорошо!
   Но вот, чего вы не знаете. Ночью я тоже слышу мое кладбище. Ночью  другие
шумы, менее ясные, менее отчетливые, чем дневные  звуки;  слышать  их  более
опасно, более беспокойно,  более  мучительно.  Первое  время  я  думал,  что
мертвецы выползают из гробов, чтобы танцевать при свете луны танец скелетов.
Но нет, не в этом дело. Мертвые  мертвы  и  не  появляются.  Или,  если  они
появляются, то так тихо, что даже я их не слышу! Еще не  слышу.  Нет,  танца
скелетов я не слыхал. Я слышал другое...
   Я слышу смутные шорохи, шорохи, которых никто не слышал. От этих  шорохов
веет смертью и тленом. Они доносятся от подножия кипарисов и мавзолеев - эти
ночные шумы страшатся солнца, живого ветерка, и  пения  птиц,  это  холодные
шорохи, от которых кровь леденеет в  жилах  и  волосы  становятся  дыбом.  Я
слышу, как трещит дерево гробов и  стонет  под  липкою,  влажною  от  дождя,
почвою. Я слышу, как слишком тяжелые гробы  медленно  погружаются  в  липкую
грязь. Я слышу, как копошатся проворные черви в гниющих трупах и стучал друг
о друга кости, когда они опускаются, по  мере  того,  как  перегорает  ткань
саванов. И из замкнутого четырьмя стенками прямоугольника,  в  которых  спят
друг подле друга полторы тысячи мертвецов, доносится  каждую  ночь  до  моих
ушей с слишком острым слухом полторы тысячи ужасных шорохов, полторы  тысячи
могильных  стонов,  из  которых  каждый  вносит  свою  долю  безумия  в  мою
расстроенную голову.
   Да, это так. Только одна моя лампа отбрасывает  желтые  блики  на  стены;
никакого сумеречного отсвета не проникает сквозь окна  без  штор,  и  там  я
слышу, как блуждающие огоньки, вспыхивают на мелком тисе.
   Да, ночь пришла. Окутала все тьмою. Слышите ли вы, как стонут гробы?
   Боже мой, да, я понимаю все это. Я должен  был  бы  покинуть  это  шумное
кладбище. Но я не  могу.  Где  мне  найти  опий,  опий,  дающий  мне  жизнь,
магический опий, дающий  мне  усладу  иллюзий,  бестрепетный  опий,  который
поддерживает меня здесь,  дрожащего,  но  неизменно  пребывающего  на  своем
посту, опия, удерживающего меня от грозящего мне безумия? Где?  Ведь  именно
кладбище дает мне опий. - Да, правда, я вам не говорил про это:  черный  мак
растет всюду, не только в Юнаме, а также  в  Индии,  из  него  просачивается
опий, вроде того, как в улье из воска выступают капли  меда.  И  напрасно  я
пытался получить опий во Франции, пока  мой  тонкинский  мак,  посаженный  в
жирную  почву  кладбища,  не   вырос,   сохранив   чудесным   образом   свои
замечательные  свойства.  Теперь,  когда  я  надрезываю  разбухшие  от  сока
головки, на них выступают темные слезки. Я собираю все  эти  слезки  в  один
большой шарик,  растворяю  этот  шарик  в  кипятке,  фильтрую,  сгущаю  его,
нагреваю и получаю черный опий, не хуже  опия  из  Китая  или  из  Бенареса.
Кладбище творит это чудо. Вы видите, что я не могу его бросить...
   Что? Нет, я не слышал. Нет, я  еще  не  слышал.  Не  правда,  что  из-под
кладбищенской земли доносится сильное  скрежетание  зубов.  Не  правда,  что
покойники храпят в грязи своих могил. Это не правда, что приподымаются доски
гробов, скрипя о заржавленные гвозди.
   Ведь, если бы это было правдой, то это значило бы,  что  шестой  покойник
еще жив и умирает у меня на кладбище. Из числа погребенных в этом  году  мне
приходится слышать стоны, вздохи, царапанье уже  шестого  покойника,  и  это
один на один. Он медленно пытается своими усилиями умирающего разломать свой
прочный гроб. Я слышу, как грызет он свои немощные  руки  и  надрывается  от
страха и отчаяния. Да, все это ужасно. Я этому уже подвергался  пять  раз  в
течение года и должен еще подвергаться, потому  что...  К  чему  лгать!  Это
правда! Погребенный еще живет и движется. Я слышу его мятущиеся вздохи,  еще
напоминающие о летаргическом сне, от которого он только что пробудился.
   Ах да, вы, добрые люди, считаете, что этого не случается, что это  просто
фантазия больного или романиста, что  все  могилы  спокойны,  что  живых  не
погребают?  Вы  безусловно  верите,  что  наука  не  ошибается,  и  в  землю
закапывают только трупы. Ну, что же! Надейтесь на это и спите  спокойно.  Вы
это можете, но мне опий дал уши слышать, и я слышу. Я знаю,  что  на  десять
погребенных приходится один живой. И я знаю также, что он испытывает в гробу
вторую агонию, и эта агония, по своему ужасу, превосходит  все,  что  только
может вообразить страшного ваша тупая голова! Может быть,  вы  также  верите
шарлатанам-докторам, когда они уверяют, что человек  заснувший  в  летаргии,
если он зарыт на глубину шести футов, может пробудиться  только  наполовину,
теряет мало-помалу сознание и задыхается и что все кончается в одну  минуту.
Как бы не так! Очевидно, вы не знаете,  что  такое  жизнь  и  как  судорожно
хватается за нее умирающий, когда чувствует, что она ускользает от  него.  В
Тонкине я когда-то был сторожем и стрелял в диких тонконогих ланей;  и  вот,
однажды я всадил два заряда из  Лебеля  в  несчастную  самку;  она  упала  с
разодранной  грудью.  Оба  мои  кулака  могли  бы  поместиться  в  ране.   Я
приблизился и поставил ногу на добычу, но лань поднялась и побежала на  трех
ногах, волоча на концах своих кишок  сердце  и  легкие!  Вот  и  мои  заживо
погребенные таковы же! Они почти так же мертвы, как их соседи -  скелеты,  и
все-таки они вопиют во всю глотку и  перевертываются,  чтобы  выбить  спиною
крышку гроба! Послушайте-ка,  послушайте-ка,  доска-то  трещит!  К  счастью,
земля тяжела. Он не вылезет из могилы,  этот  стервец!  К  счастью,  мне  не
придется видеть, как он, весь вымазанный в грязи, безумно бежит по могилам.
   Еще одну трубку! Боже мой, как длинна ночь!

КРАСНЫЙ ДВОРЕЦ

   Ясно, что я больше не человек, совсем не человек.  В  этом  нет  никакого
сомнения.  Между  мной  и  человеческим  родом  нет  больше  ничего  общего,
решительно ничего, ни единого общего чувства, ни единой мысли. Очевидно, что
жизнь - явление парадоксальное, потому что я все-таки живу! Несомненно,  что
жизнь функционирует во  мне,  но  совершенно  по-другому,  чем  это  принято
понимать вообще. Она порождает жизненные явления в совершенно иной  и  более
высокой форме. Итак, я не человек. Но я не превратился и ни во что другое, и
это явление представляет собою явление  исключительное  и  единичное.  Я  не
труп, не призрак. Я просто ничто. Тело мое существует; я его вижу и  осязаю;
это, несомненно, человеческое тело. Моим чувствам и  моим  мыслям  не  нужно
было покидать его, чтобы достигнуть  его  нового  состояния.  Я  так  хорошо
сохранил мою прежнюю видимость, что мои ближние легко должны  обмануться.  Я
порвал с землей, но в то же время не перешел  за  ее  грань.  Я  представлял
собой что-то вроде страдающей души, которая  носится  в  пространстве  между
двумя эпохами. Я покинул чрево родной матери и в то же время не появился  на
свет. Как это ни странно, но я не удивляюсь этому. Словом, мое  "я"  созрело
слишком быстро, до назначенного срока, вот и все... Я помню, что видел  раз,
как посреди плодового сада загорелся сарай. Это было весной. Благодаря  жару
от пламени, персики и абрикосы созрели в одну  ночь,  но  они  не  падали  с
деревьев, потому что ветки, на которых они висели, были совершенно зелеными.
Так случилось и с моим телом. Вокруг меня все  осталось  по-прежнему  живым,
вокруг меня, который умер, и в то же время родился  для  последующей  высшей
жизни.
   Право, я не удивляюсь. Если хорошенько подумать, то  почему,  собственно,
следует  считать  обязательной  одновременную  смерть   обеих   форм,   т.е.
внутреннего  существа  и  оболочки.  Нет  никакой  причины.  Оболочка  может
коснутся своей второй жизни - тления, - тогда как совсем  юное  и  неизжитое
существо остается совершенно от него независимым. И это весьма правдоподобно
и логично. Достаточно было одного явления, одного булыжника на дороге, одной
какой-нибудь неуловимой причины - и пожар  заставил  плоды  созреть  в  одну
ночь, - так делал и опий, который я впитывал в себя  трубка  за  трубкой.  Я
одурманивался опием в продолжение всей моей жизни и даже после  того,  когда
мое "я" уже  умерло,  и  причиной  этого  был  опий.  Жизнь  моего  существа
сократилась,  тогда  как  оболочка  продолжала   нормальным   образом   свою
дальнейшую эволюцию. Повторяю, это самое естественное и логическое  явление.
Нематериальный, чудесный опий может вознести человека над остальными  людьми
и совершенно отделить его от его материальной субстанции. Приблизительно так
случилось и со мной. Мое тело живет, это несомненно, но  не  полной  жизнью;
опий сумел его ослабить настолько, чтобы я мог воспринимать потустороннее. Я
счастливее аскетов, которые варварскими и жестокими  средствами  изнуряли  в
себе плоть и все же не вполне могли обуздать свои страсти. Мои  чувства  уже
давно изжиты. И тем не менее мое  тело,  ослабленное,  с  атрофированными  и
ампутированными членами, все-таки живет. Вот я его созерцаю и  прикасаюсь  к
нему. Оно поддерживает связь с землею. Я вижу небо, людей и свое собственное
небо, оно синее как для меня, так  и  для  них  и  усеяно  белыми  звездами.
Соленое море бьется о бока моей барки, и от воды, рассекаемой ударами весел,
несет холодком. Лодочник поет и его  песня  кажется  гармоничной  для  слуха
людей, но и я не слышу в ней дисгармонии. Я действительно еще сохранил облик
человека.
   Вот берег и каменная лестница, идущая к набережной. Позади  меня  Богази,
ночью слышно, как он и жалуется,  и  стонет,  и  вечно  гложет  берега  двух
разъединенных материков. Кровавая масса разрушенного и  пустынного  Красного
дворца закрывает передо мной горизонт. Страж тяжело опирается на свое ружье,
стоя у его дверей, и красная фреска на его голове сливается с пурпуром стен.
Вход во дворец запрещен под страхом смерти. Но страж курит опий, и я дал ему
этого снадобья, и опий связывает нас. Страж меня не видит, когда я  прохожу.
Вот я в вестибюле, под  высокими  сводами;  они  скоро  рухнут,  подточенные
протекшими годами. Я иду по лестнице, покрытой циновками, которые от времени
превратились в  прах;  по  высоким  комнатам,  откуда  виден  парк,  в  виде
амфитеатра; наконец, я вхожу на чердак, там находится моя  курильная.  Здесь
скудная обстановка, единственный старый бухарский ковер, забытый в мансарде,
черная  бамбуковая  трубка,  лампа  под  разбитым  и  подклеенным   стеклом.
Деревянные стены, голые потолки с облупленными украшениями. И  древний  парк
свободно гуляет через открытые окна с выбитыми стеклами, свободный и ужасный
в своем величии. Царит  глубокое  безмолвие,  порой  лишь  прорыдает  ветер,
изранившись об острые сучья мертвых деревьев. - И вот теперь я лежу на левом
боку и торопливо приготовляю свою первую трубку.
   Неизвестно,  кем  построено  это  древнее  здание.  У  него  было   много
владельцев, и почти все они умерли  в  этом  дворце,  и  умерли  трагической
смертью. Злая судьба бродит около стен дома и сторожит у дверей под  слишком
густой тенью деревьев парка.
   Некогда этот дворец был резиденцией одного греческого принца, знаменитого
в истории; его имя означало измену.  В  те  времена  дворец  процветал,  там
царило великолепие и роскошь; в нем  толпились  рабы  всех  национальностей;
именитые  гости  приезжали  на  поклон   к   его   владельцу,   на   больших
четырнадцативесельных барках. Князь был старый и могущественный, его  сердце
затвердело, как железо, от прожитых лет и его гордого  нрава.  Он  подвергал
жесточайшим мучениям своих слуг и евнухов за самый ничтожный проступок.  Под
ударами сабель слетали головы, и парк окрашивался кровью.
   И я знаю, что эта кровь смешивалась с другой кровью, пролитой  в  древние
времена, ужасной кровью, пролитой на те же самые места  за  много  столетий,
так много, что им потерялся счет.
   Раз вечером безмолвные люди вошли в двери  дворца.  Их  начальник  нес  в
руках зеленый пергамент, перед которым  все  склонялись  на  колена.  Князь,
захваченный  в  своей  собственной  опочивальне,  не  выказал  ни  малейшего
сопротивления и даже приложился устами к высочайшей подписи на пергаменте. И
здесь, на этом самом месте потолка, в перекладину был вбит  гвоздь,  к  нему
привязана веревка,  на  которой  и  повесили  князя.  Когда  лиловатый  язык
высунулся из бескровных губ и большие пальцы  ног  затихли  от  предсмертных
судорог, палачи отрезали веревку, потом отрубили голову, чтобы  поднести  ее
своему властелину. И целых три дня валялся непогребенным этот обезглавленный
труп; он лежал здесь, на этой  самой  половице.  Слуги  в  ужасе  бежали  из
дворца. Труп тайно похоронила какая-то женщина, пришедшая  неведомо  откуда;
она похоронила его в парке у подножия  большого  бересклета,  на  том  самом
месте, где через сто лет другая женщина зарыла труп издохшей собаки.
   Много новых владельцев перебывало с тех пор во дворце, и ни один  из  них
не уснул спокойно ни одной ночи под его кровлей; многие из них погибли,  сам
государь, чья печать  была  поставлена  на  зеленом  пергаменте,  и  который
осмелился однажды переступить через жуткий порог и отдавать  приказания  под
этой зловещей кровлей, сам этот  государь  познал  мучительные  зори.  Народ
сверг его с престола, и он умер, задушенный в тюрьме. Его империя, славная в
продолжение многих столетий, захлебнулась в  крови  и  позоре.  Воинственные
народы осадили его со всех сторон. Посланные  судьбою,  чужестранные  князья
разделили между собою останки этой прежней империи. И  теперь  императорские
штандарты не более,  как  шутовские  лоскутья,  которые  торчат  кое-где  на
необработанных  полях,  на  пустынных  песчаных  отмелях,   на   разрушенных
крепостях... Это жалкие лохмотья, которыми пренебрегли  даже  победители.  И
Красный дворец, полуразвалившийся  и  необитаемый,  ждет,  когда  завершится
агония империи, чтобы распасться во прах...
   ...Да, я больше не человек, совсем не человек. Но я еще не стал  и  ничем
иным. Я посреди моста: оба берега равно далеки от меня. Но  никто  не  может
жить посреди моста. Надо либо идти вперед, либо возвращаться назад. Но я  не
хочу, не хочу идти назад и опять превращаться в человека. Ведь я  уже  умер.
Следовательно, мне придется воскреснуть. Ясно, что это невозможно. Я не могу
воскресать, не могу отступать, не могу и не хочу.
   Надо идти вперед. Но что значит идти вперед? Становиться чем?  Призраком?
Не так ли? Убить самого себя, - то есть убить  свое  тело?  Но  нельзя  быть
уверенным в результате этого грубого и отталкивающего акта. Разве я на самом
деле знаю, что последует  за  моей  физической  смертью?  Разве  будет  умно
рисковать? Ведь это со мной произошел такой исключительный случай.  Конечно,
рисковать нельзя. Главное, ни в каком случае  нельзя  разрушать  того,  чего
нельзя восстановить. Следовательно, я не должен  убивать  самого  себя.  Но,
достигнув  такой  точки  зрения,  я  остаюсь  в  совершенно   неопределенном
состоянии.
   Пожалуй, самое лучшее - это выжидать, да, выжидать,  хотя  это  состояние
очень для меня неприятно и утомительно, - выжидать и курить.
   Если я нахожусь сегодня вечером, как и много других  вечеров,  в  Красном
дворце, это не для того, чтобы разрубить гордиев узел, меня связавший. Я еще
не научился этому, и я не хочу этого делать.
   Нет. Надо выжидать и курить. Только один опий может успокоить мою  тоску,
потому что только он один может  приблизить  людей  к  призракам,  отдернуть
плотную завесу, которая разделяет миры.
   Опий до сих пор не хотел развязать для меня этого узла, - то есть сделать
меня призраком. Но каждую ночь он позволяет  видеть  и  ощущать  моим  новым
чувствам, которые он мне даровал, существа из иного мира, из  того  мира,  в
котором скоро буду и я. И,  благодаря  опию,  я  вкушаю  сладостную  радость
изгнанника, который наблюдает с высот своего острова далекие  берега  родной
земли.
   Эта трубка тридцатая, если я не ошибаюсь.  Этого  достаточно,  чтобы  мои
глаза прозрели. Теперь, когда я смотрю на парк, я начинаю видеть менее  ясно
кусты и липы, которые  протягивают  к  черному  небу  свои  скрюченные,  как
обвившие друг друга  змеи,  сучья,  но  зато  яснее  выступают  передо  мной
неопределенные, бесцветные и трепещущие контуры, которые скользят  в  ночном
тумане...
   Опий не привлекает призраков. Наоборот. Его  темная  мощь  пугает  их.  Я
знаю, что густой черный дым, осаждающийся на мой ковер, уже служит для  меня
верной охраной от всяких фантастических явлений. Бледные тени, блуждающие по
парку, никогда не дерзнут переступить через эти окна, никогда. Но, благодаря
опию, я стал бесстрашным и  ясновидящим.  Я  их  вижу.  И  я  без  стеснения
прогуливаюсь в моей будущей обители.
   Поэтому-то я избрал своим