Мы
только что построили лодку, не  задумываясь над тем, нужно ли  для этого
разрешение.   И  мы  отправляемся  в  путь  безо  всякого  пропуска   от
какого-нибудь  дерьма  -  высоко,  средне  или  мелкопоставленного.   Мы
свободны впервые  за всю  историю человека.   Свободны!!!   И поэтому мы
говорим вам "до свидания"  - я не могу  сказать такое унылое слово,  как
"прощайте"!
     - Вы никогда не прощались! - снова вставил Фригейт.
     -  !Потому  что,  возможно,  мы  вернемся через какую-нибудь тысячу
лет!  Поэтому "до  свидания" говорю я, "до  свидания" говорит со мной  и
команда.   Мы благодарим  вас за  помощь при  строительстве лодки  и при
спуске ее  на воду.   При сем  я препоручаю  свою должность  Консула  Ее
Британского Величества в Триесте любому, кто пожелает занять это  место.
На основании  вышесказанного я  провозглашаю себя  Свободным Гражданином
Планеты Река!  Я никому не  буду платить дань, никому не буду  присягать
на верность.  Отныне я буду верен только самому себе!
     Фригейт гнусаво затянул:

          Твори все, что обязывает делать
          твое мужское естество, не ожидая
          от кого-нибудь оваций.

                                - 62 -

          Он благородно живет и благородно
          умрет, не нарушая установленных
          самим тобою правил!..

     Бартон мельком посмотрел на американца, но не стал его  перебивать.
Фригейт цитировал  строчки из  написанной Бартоном  поэмы "Деяния  Хаджи
Абду-аль-Язди". Это был уже не первый раз, когда он цитировал прозу  или
поэзию Бартона.  И хотя иногда  янки очень раздражал Бартона, он не  мог
гневаться на  человека, восхищавшегося  им настолько,  что знал наизусть
написанные им строки.
     Через  несколько  минут,  когда  лодку  столкнули  на  воду и толпа
зааплодировала,  Фригейт  снова  процитировал  несколько строк из опусов
Бартона.  Он посмотрел на тысячи красивых молодых людей, собравшихся  на
берегу, на  их покрывшуюся  бронзой кожу,  на юбки,  лифчики и  тюрбаны,
красочно развевавшиеся на ветру, и произнес:

          О! Веселый день. Сияло солнце, дул
          ветерок. Толпу друзей я повстречал
          на берегу реки и веселился с ними,
          когда был молод я, когда был молод.

     Бартон оттолкнулся шестом.  Нос лодки развернуло ветром и  течением
в сторону низовьев, но новоявленный  капитан Бартон тут же отдал  приказ
поднять паруса.  Подойдя к огромному рулевому веслу, он развернул  лодку
на полоборота, и паруса захлопали против ветра.  "Хаджи" покачивался  на
волнах, с шипением рассекая воду  двумя форштевнями.  Солнце было  ярким
и теплым, дул приятный бриз.   Все чувствовали себя счастливыми, хотя  и
немного смущенными  от расставания  с привычными  берегами и  лицами.  У
них не  было ни  карт, ни  описаний путешественников,  которые могли  бы
указать путь и предостеречь от  опасностей.  Новый мир открывался  после
каждой мили пути.
     В тот  вечер, когда  они первый  раз пристали  к берегу,  произошло
событие,  озадачившее  Бартона.   Казз  только-только  сошел на берег и,
очутившись  среди  группы  любопытных,  вдруг  сильно забеспокоился.  Он
начал  что-то  лопотать  на  своем  родном  языке  и  попытался схватить
стоявшего  рядом  человека.   Тот  увернулся  и  моментально затерялся в
толпе.
     Когда Бартон поинтересовался, в чем дело, Казз ответил:
     - У него не было! э! как это назвать?..  этого! это! - и он  указал
на свой лоб, затем начертил в воздухе несколько необычных символов.
     Бартон намеревался докопаться до сути, но Алиса, внезапно  завопив,
подбежала к  какому-то человеку.   Очевидно, она  подумала, что  это  ее
сын,  погибший  во  время  Первой  Мировой  Войны.   Началась  небольшая
суматоха.   Вскоре Алиса  убедилась в  своей ошибке,  и все успокоились.
Наступила очередь  других дел,  и Бартон  совсем забыл  об этом странном
инциденте, а Казз больше не упоминал  об этом деле.  Позже Бартон  очень
ругал себя за то, что не придал этому случаю большого значения.
     Ровно через четыреста пятнадцать дней они прошли уже 24 910  чашных
камней по правому берегу Реки.   Лавируя против ветра и энергично  гребя
против  течения,   делая  в   среднем  по   шестьдесят  миль   в   день,
останавливаясь днем,  чтобы наполнить  чаши, и  ночью для  сна.   Иногда
простаивая  целый  день  для  того,  чтобы  размять  ноги и поговорить с
кем-нибудь из прежних знаменитостей, они  прошли почти 27 000 миль,  что
равнялось  длине  земного   экватора.   Если   соединить  в  одну   реку
Миссисипи,  Миссури,  Нил,  Конго,  Амазонку,  Янцзы, Волгу, Амур, Ганг,
Лену и  Замбези, то  ее гигантской  протяженности не  хватило бы,  чтобы

                                - 63 -

покрыть расстояние, пройденное ими по Реке.   А Река все текла и  текла,
делая  гигантские  повороты,  извиваясь  то  вправо,  то влево.  Повсюду
вдоль русла тянулись  низменности, за ними  поросшие деревьями холмы,  а
дальше возвышалась непроходимая громада бесконечных гор.
     Иногда  низменность  сужалась  и  холмы  подходили  к  самой  воде.
Иногда Река  расширялась и  становилась озером  шириной три,  пять, семь
миль.  То здесь, то там  горы сближались друг с другом, и  лодка неслась
по каньонам, где поток кипел в узком русле, небо превращалось в  голубую
полоску  где-то  очень  высоко  над  ними,  и  черные  стены,  казалось,
наваливались на путешественников.
     И всегда повсюду были  люди.  День и  ночь мужчины, женщины и  дети
толпились  по  берегам  Реки  и  смотрели  на  проплывающих,   оживленно
размахивая руками и что-то крича.
     К этому времени они поняли некоторую закономерность.   Человечество
было   воскрешено   вдоль   Реки   приблизительно   в  географической  и
национальной   последовательности.    Лодка   прошла   мимо  местностей,
занимаемых словенцами, итальянцами  и австрийцами, умершими  в последнее
десятилетие  девятнадцатого  века,   прошла  мимо  венгров,   норвежцев,
финнов,  греков,  албанцев  и  ирландцев.   Иногда  они  оказывались   в
областях,  где  люди  были  из  других  времен  и  мест.  Одной из таких
областей  была   двадцатимильная  полоса,   где  обитали   австралийские
аборигены.  Еще был отрезок  в сотню миль, населенный неизвестным  науке
народом - точарами (это были  соплеменники Логу).  Они жили  примерно во
времена   Христа,   в   местности,   впоследствии   названной  Китайским
Туркестаном  или  Синьцзяном.   Они  представляли  собой самую восточную
ветвь древних индоевропейцев.   Их культура некоторое время  процветала,
но затем угасла под напором пустыни и кочевников.
     С  помощью  доступных,  поспешных  и  довольно  неточных наблюдений
Бартон определил,  что каждая  местность, в  основном, была  населена на
шестьдесят процентов  представителями какой-нибудь  одной национальности
или  страны,  на  тридцать  процентов  другим народом, обычно из другого
времени, и на десять процентов людьми из самых различных мест и времен.
     Все мужчины  пробуждались от  смерти, подвергнутые  обрезанию.  Все
женщины  воскрешались  девственницами.   Для  большинства  особ женского
пола, как отметил как-то Бартон, это состояние длилось не дольше  первой
ночи.
     До  сих  пор  им  не  встретилось  и  они  не  слышали  ни об одной
беременной женщине.  Тот,  кто поместил сюда человечество,  должно быть,
подверг его  стерилизации, по-видимому,  из благих  намерений.   Если бы
жившее здесь человечество могло  размножаться, то Речная Долина  была бы
закупорена человеческими телами всего лишь за столетие.
     Сначала казалось, что здесь нет никаких животных.  Но теперь  стало
известно, что несколько пород  червей вылезает из почвы  по ночам.  И  в
Реке  жила  по  крайней  мере  сотня  видов рыб, от созданий величиной с
ладонь до  рыбин размером  с кашалота  - речных  драконов, живущих у дна
Реки, на  глубине сотни  футов.   Фригейт заявил,  что все  эти животные
приносят пользу.  Рыбы, питаясь падалью и отбросами, очищают воды  Реки.
Некоторые виды  червей также  поедают отходы  и трупы,  другие выполняют
обычные функции их земных собратьев.
     За время  путешествия Гвенафра  немного подросла.   Бартон заметил,
что все  дети здесь  росли, и  если в  будущем ничего  не изменится,  то
через двенадцать лет в долине не будет ни одного ребенка или подростка.
     Подумав об этом, Бартон сказал Алисе:
     - Ваш  друг, преподобный  Доджсон -  человек, который  любил только
маленьких девочек - здесь  оказался в совершенно безвыходном  положении,
не так ли?

                                - 64 -

     - Доджсон  не страдал  извращениями, -  возразил Фригейт.   - А что
будет с теми, у кого единственные  сексуальные объекты - дети?  Что  они
будут делать, когда детей здесь не  останется?  И что будет с  теми, кто
удовлетворял  свои  страсти,  мучая  животных  или  пользуясь  ими?   Вы
знаете,  раньше  меня  огорчало  отсутствие  животных.   Я люблю кошек и
собак,  медведей,  слонов,  носорогов!  в  общем!  почти  всех животных.
Правда, только не обезьян, уж очень  они похожи на человека.  Но  теперь
я рад, что здесь  нет животных.  Теперь  их не будут мучить.   Всех этих
бедных,  беспомощных  существ,  которые  тоже  чувствуют боль, голод или
жажду! И все по вине порочных или просто легкомысленных людей.
     Он провел рукой по светлым волосам Гвенафры, уже отросших  примерно
на полфута.
     -  Те  же  чувства  я  испытываю  и  к этим беспомощным и униженным
малюткам.
     - Что это за мир, если в нем нет детей?  - воскликнула Алиса.  -  И
нет животных!  Если их нельзя мучить и унижать, то их нельзя и  ласкать,
любить!
     - В этом мире одно уравновешивает  другое, - сказал Бартон.  -  Нет
любви без ненависти, добра без зла,  мира без войны.  Но в  любом случае
у нас нет выбора.  Невидимые  боги этого мира постановили, что здесь  не
будет животных, а  женщины не будут  рожать детей.   Следовательно! быть
по сему.
     Утро  четыреста  шестнадцатого  дня  не  было  ничем примечательно.
Солнце поднялось  над вершиной  хребта слева  по ходу  движения "Хаджи".
Ветер с верховьев Реки как  всегда дул со скоростью примерно  пятнадцати
миль в час.  Температура воздуха поднималась по мере восхода солнца и  к
двум часам  дня достигла  уже градусов  тридцати по  Цельсию.  Катамаран
"Хаджи" качался  на тихой  воде.   Бартон стоял  на мостике,  держась за
длинный  толстый  сосновый  румпель  справа  от себя, подставив солнцу и
ветру свою сильно загоревшую кожу.  На нем был красно-коричневый  кильт,
доходящий  почти  до  колен,  и  ожерелье  из  витых  черных   блестящих
позвонков саргана  - длинной  шестифутовой рыбины  с полуфутовым  рогом,
торчащим  как  у  единорога  прямо  изо  лба.   Сарган  жил  на  глубине
девяноста футов, и поймать его было  очень трудно.  Но из его  позвонков
получались  красивые  ожерелья,   его  шкура,  обработанная   надлежащим
образом, шла на сандалии, доспехи  и щиты или могла быть  переработана в
прочные эластичные  канаты и  пояса.   Мясо этой  рогатой рыбы тоже было
превосходным.
     Но  наибольшую   ценность  представлял   рог.    Он  мог    служить
наконечником  для  копий  и  стрел  или же, предварительно насаженный на
деревянную рукоять, - кинжалом.
     На подставке рядом с  Бартоном стоял лук, зачехленный  в прозрачный
рыбий пузырь.   Он был  сделан из  изогнутых костей,  торчащих с  каждой
стороны  рта  речного   дракона,  по  размерам   не  уступавшего   киту.
Снабженный  тетивой,  выделанной  из  кишок  того  же  чудовища, лук мог
натянуть только  очень сильный  мужчина.   Бартон увидел  его сорок дней
назад и предложил владельцу за это сокровище почти полтора литра  виски,
сорок сигарет и  десять сигар.   Но предложение было  отвергнуто.  Тогда
Бартон  и  Казз  вернулись  туда  поздней  ночью и выкрали оружие.  Или,
вернее, поменяли,  поскольку Бартон  почувствовал непреодолимое  желание
оставить прежнему владельцу свой тисовый лук.
     С  той  поры  он  придумал  себе  оправдание:  он имел полное право
украсть лук,  так как  его владелец  хвастался, что  ему пришлось  убить
человека, чтобы завладеть этим чудо-оружием.  Так что украв у него  лук,

                                - 65 -

он отнял его у  убийцы.  И все  же вспоминая об этом,  Бартон страдал от
угрызений совести.  Поэтому он старался вспоминать как можно реже.
     Бартон вел  "Хаджи" по  сужающемуся каналу.   Еще за  пять миль  до
этого Река была фактически широким озером, берега которого находились  в
добрых трех  милях друг  от друга.   Но сейчас  скалы обступили  Реку, и
ширина ее в самой широкой части не превышала от силы 2000 футов.   Русло
было извилистым и исчезало между стенами каньона.
     Лодка  медленно  ползла,  так  как приходилось преодолевать сильное
течение, а пространство для маневра  было очень ограничено.  Но  они уже
много раз проходили  подобные ущелья, и  Бартон не слишком  беспокоился.
И все же  каждый раз, проходя  подобные места, он  не мог отделаться  от
мысли,  что  лодка  как  бы  рождается  заново.   Она выходила из озера,
подобного  утробе,  через  узкое  влагалище  и  попадала в другое озеро.
Вода  бурлила,  а  впереди  их  ждали  или  неприятности,  или сказочные
открытия.
     Катамаран сделал  очередной поворот  у самого  чашного камня, всего
лишь в  двадцати футах  от берега.   На низменности  справа они  увидели
большое скопление  народа.   Так как  ширина Реки  в этом  месте была не
более полумили, то можно было  различить, что на берегу что-то  кричали,
размахивая  руками,  или  трясли  кулаками,  выкрикивая  какие-то резкие
фразы,  которых  раньше  Бартону  не  доводилось  слышать.   Но  что это
ругательства,  ему  было  ясно,  так  как подобное повторялось уже много
раз.  Судно Бартона, как и  вся его группа, было здесь чужим,  и местные
жители всегда приветствовали его каждый раз на свой манер.  Жители  этих
мест были невысокими, худыми,  темнокожими и темноволосыми людьми.   Они
говорили на языке, похожем, как заметил Руах, на  протохамито-семитский.
Они жили на  Земле где-то в  Северной Африке или  Месопотамии, когда эти
местности были  более плодородными,  чем в  девятнадцатом или  двадцатом
веках.  Они носили кильты, но  женщины ходили, не прикрывая грудь.   Эти
люди  занимали  берег  протяженностью  в  шестьдесят  чашных камней или,
другими  словами,  что-то  около  150  миль.  На противоположной стороне
Реки  жили  сингалезцы  десятого  столетия  с  небольшой  примесью  майя
доколумбового периода.
     -  Расовый   котел  Времени,   -  назвал   как-то  Фригейт    такое
распределение человечества.   И тут же  продолжил свою мысль.   - Кто-то
ставит над нами величайший антропологический и социальный эксперимент.
     Это заявление вовсе  не было таким  уж голословным.   Похоже на то,
что люди были перемешаны так, чтобы  они могли учиться друг у друга.   В
некоторых   случаях    разным   группам    удавалось    сожительствовать
сравнительно   дружелюбно.     В   других   происходила   резня    между
группировками   до    полного   взаимоистребления    либо    порабощения
побежденных.
     Некоторое  время  после  Воскрешения,  как правило, царила анархия.
Люди  "перемешивались"  и  образовывали  группки  для взаимной защиты на
небольших территориях.   Затем на  передний план  выходили  прирожденные
вожди  или  авантюристы,  а  прирожденные последователи выстраивались за
ними по своему усмотрению! или во многих случаях по усмотрению вождя.
     Одной   из   нескольких   политических   систем,   возникших  после
Воскрешения,   было   "чашное   рабство".   Господствующая   группа    в
какой-нибудь  местности  содержала  более  слабые  группки  на положении
пленников.  Рабу  давали необходимое количество  еды только потому,  что
чаша мертвого раба становилась совершенно бесполезной для хозяев.  Но  у
пленника  отбирали  сигареты,  сигары,  марихуану,  жвачку,  спиртное  и
наиболее изысканную пищу.

                                - 66 -

     По крайней мере раз тридцать  во время приближения к чашным  камням
"Хаджи"  едва  не  был  захвачен  чашными  рабовладельцами.  Но Бартон и
остальные  все  время  были  начеку  и  внимательно  следили за берегом.
Часто  их   предупреждали  соседние   государства.    Раз  двадцать   им
наперехват  высылались  лодки,  и  "Хаджи"  с  трудом удавалось избежать
абордажа.  Пять раз Бартон был вынужден поворачивать назад и уходить  от
преследования вниз по течению.   Его катамаран всегда уходил от  погони.
У  преследователей  обычно  не  было  особой  охоты следовать за ними за
пределы  своих  границ.   После  этого  "Хаджи" незаметно, обычно ночью,
возвращался и проходил мимо рабовладельцев.
     Бывало  и  так,  что  "Хаджи"  не  мог приставать к берегу, так как
рабовладельческое государство  занимало оба  берега на  довольно большом
расстоянии.  В  этих случаях команда  переходила на урезанный  рацион и,
если им везло, ловила рыбу, чтобы хоть как-то наполнить желудки.
     Протохамиты-семиты  этой  местности  стали  достаточно  дружелюбны,
удостоверившись, что у команды "Хаджи" нет злых помыслов.  Один  русский
восемнадцатого века предупредил  их, что на  другом берегу узкого  русла
есть рабовладельческие государства.  Из-за отвесных скал русский не  мог
более  подробно  информировать  путешественников.   Некоторые   пытались
переправиться на другой берег,  но почти никто из  них не вернулся.   Те
же, кто вернулся, рассказывали о злобных людях на том берегу.
     Поэтому "Хаджи" был загружен бамбуковыми побегами, сушеной рыбой  и
другим снаряжением с таким расчетом,  чтобы не приближаться к берегам  в
течение двух недель.
     Оставалось  еще  около  получаса  до  входа  лодки  в узкий пролив.
Бартон стоял  у рулевого  весла, управляя  движением судна,  но половина
его мыслей была  занята командой.   Его люди лежали  на передней палубе,
греясь на солнце,  или сидели, прислонившись  спиной к покрытому  крышей
комингсу, который  они называли  "передний замок",  праздно рассматривая
проплывающие  берега.   Джон  де  Грейстон  прикреплял  тонко нарезанные
кости рогатой  рыбы к  хвостовику стрелы.   Кости в  этом мире,  где  не
существовало  птиц,  прекрасно  заменяли  перья.   Грейстон,  или   лорд
Грейстон,  как  он  просил  себя  называть  -  и  Фригейт  в  этом   его
поддерживал (Бартон  не мог  понять почему)  - был  незаменим в сражении
или  когда  требовалась  тяжелая,  упорная  работа.   Он  был прекрасным
рассказчиком,  хотя  и  невообразимо  похабным,  был  полон  анекдотов о
кампании  в  Гаскони   и  на  шотландской   границе.   Мог  без   устали
рассказывать о своих сердечных победах, сплетни об Эдварде  Длинноногом,
и, конечно же, он сообщал множество различных сведений о своем  времени.
Но он был очень практичен  и переполнен предрассудками - с  точки зрения
последующих веков -  и не очень  чистоплотен.  По  его словам, в  земной
жизни он был очень набожным,  и, скорее всего, это было  правдой, потому
что в  противном случае  его бы  не удостоили  чести пригласить  в свиту
патриарха  Иерусалимского.   Но  теперь,  когда  вера  поколебалась,  он
терпеть не мог попов.   Своим презрением он доводил до  бешенства любого
встречного  священника,  страстно  надеясь,  что  тот первым поднимет на
него руку.   Некоторые попадались на  эту удочку и  потом жестоко жалели
об этом.
     Бартон как-то осторожно упрекнул его за это (резко разговаривать  с
ним  было  небезопасно  -  это  грозило  смертным  боем  с "обидчиком"),
указав, что  когда они  находятся на  незнакомой территории  и у  хозяев
явно численный перевес, ему бы  следовало вести себя как подобает  вести
гостю.  Де Грейстон согласился с  Бартоном, но все же не мог  удержаться
и не поиздеваться над каждым  встречным священником.  К счастью,  сейчас
они редко  бывали в  районах, где  жили попы-христиане.   Да к  тому  же
оставалось все меньше попов, которые открыто з