ладаем
    естественным правом поработить их
    жалкую расу.
    Г. Они -- могучая раса, и вопреки естеству
    норовят поработить нашу безобидную расу.
    Д. Мы должны напасть на них ради самообороны.
    Е. Обороняя себя, они нападают на нас.
    Ж. Если сегодня мы на них не нападем, они
    нападут на нас завтра.
    З. В любом случае мы вовсе не нападаем на них.
    Мы несем им неисчислимые блага.

    После   обращений   второго   рода   начались   религиозные
церемонии.  Они,  -- как обнаружил Король, -- были унаследованы
от баснословного прошлого, столь давнего, что для него  и  даты
не  подберешь,  прошлого, в котором мураши еще не додумались до
социализма. Церемонии восходили к тем временам,  когда  муравьи
еще  не  утратили  сходства  с  людьми,  и  некоторые  из  этих
церемоний производили очень сильное впечатление.
    Во время одной из них исполнялся псалом, начинавшийся, -- с
учетом языковых различий -- хорошо  известными  словами:  "Мечу
подвластна  земля и что наполняет ее, компасу бомбардировщика и
им, что сеют бомбы с него", --  и  кончавшийся  очень  страшно:
"Возлетите  на  воздух,  врата,  да поднимутся верхи ваши, и вы
возлетите, двери вечныя, и войдет Царь Охранитель! Кто сей Царь
Охранитель? Се Господь Призрачных Сил, Он -- Царь Охранитель!"

    Странно, но рядовых муравьев песнопения не воодушевляли,  а
лекции  не  интересовали.  И  то,  и  другое  они принимали как
данность. Для них это были ритуалы вроде  песенок  про  "Мамми"
или  разговоров о Любимой Водительнице. Муравьи не относились к
ним  как  к  плохим  или  хорошим,  волнующим,   разумным   или
устрашающим.   Они  вообще  их  не  воспринимали,  но  находили
Дельными.

    Итак, настало время выступить на завоевание рабов.  Приказы
о  подготовке  к  войне  были  отданы,  солдаты вымуштрованы до
последней степени, на стенах  гнезда  появились  патриотические
лозунги: "Сироп или Смерть?" или "Присягаю тебе, мой Запах!", и
Король  окончательно  впал в отчаяние. Ему казалось, что он еще
не видел столь жутких тварей, -- разве  что,  когда  жил  среди
людей,  --  и  его  начинало  подташнивать  от омерзения. Вечно
звучащие  прямо  в  голове  голоса,  от  которых  он   не   мог
избавиться,   невозможность   уединения,   ибо  одни  постоянно
кормились прямо из его живота, а другие распевали в его  мозгу,
смертельная пустота, заместившая чувства, утрата всех оценок за
исключением двух, всепроникающая даже не злоба, а монотонность,
-- все  это  убивало  в нем радостное ощущение жизни, которое в
начале ночи подарил ему Мерлин. Он вновь чувствовал себя  таким
же   несчастным,  каким  был,  когда  волшебник  обнаружил  его
плачущим  над  бумагами,  и  вот,  едва  только  Красная  Армия
выступила  в поход, он вдруг, словно утратившее разум существо,
развернулся к ней лицом  посередине  соломинки,  готовый  ценой
своей жизни не дать ей пройти.

     10

    -- О,  Господи,  -- сказал Мерлин, промокая носовым платком
покрытый бисерным потом лоб, -- у тебя просто талант влипать  в
неприятности. Ну и минута!
    Животные  встревоженно  осмотрели  Короля, желая убедиться,
что он не поломал костей.
    -- Ты цел?
    -- Более чем.
    Тут они обнаружили, что он взбешен. Руки его ходуном ходили
от гнева.
    -- Скоты! -- воскликцал он. -- Скоты!
    -- Да уж, привлекательного в них мало.
    -- Я бы не возражал, -- взорвался Король, --  если  бы  ими
владела  злоба,  если бы они намеренно предавались пороку. Я бы
не возражал против этого, будь у них на хоть  какая-то  причина
для  жестокости,  если  бы это их хотя бы развлекало. Но они же
ничего не понимают,  они  не  совершают  сознательного  выбора.
Они... они... их попросту не существует!
    -- Присядь, -- сказал барсук, -- передохни немного.
    -- Какие  мерзкие твари! Разговаривать с ними -- все равно,
что  с  камнями,  неспособными  сдвинуться  с  места,  или   со
статуями,  или  с  машинами.  Если  ты  произносишь  что-то, не
устраивающее  машину,  она  срабатывает,  если   нет,   --   не
срабатывает,  стоит  себе  смирно,  бессмысленно,  без  всякого
выражения.  Ах,  Мерлин,  как  это  страшно!  Это  же   ходячие
мертвецы. Когда они умерли? Хоть какие-то чувства прежде были у
них?  Сейчас  --  ни  единого.  Они  похожи на дверь из сказки,
которая отворяется, когда ей  скажешь  "сезам".  По-моему,  они
знают  от  силы дюжину слов или их сочетаний. Человек, которому
известны эти слова, может заставить их сделать все, на что  они
способны,  а  потом...  Потом  придется опять начинать сначала!
Опять и опять, и опять! Как в аду. Только ни  один  из  них  не
понимает,  что  он  уже  там.  Они  вообще  ничего не понимают.
Существует ли что-нибудь страшнее этого вечного движения, этого
"давай-давай-давай" -- без причины, без понимания, без перемен,
без конца?
    -- А  ведь  пожалуй,  --  сказал  Мерлин,  --  муравьи,   в
сущности,  и  представляют  собой доподлинный Вечный Двигатель.
Мне это как-то в голову не приходило.
    -- Самое страшное в них, что  они  похожи  на  человеческие
существа, не люди, но их подобия, дурные копии.
    -- В  этом  как  раз  ничего  странного  нет. Муравьи еще в
бесконечном прошлом усвоили политическую доктрину, которой ныне
тешится человек. Тридцать миллионов лет назад они довели ее  до
совершенства,  после чего никакое дальнейшее развитие стало уже
невозможным, и с той поры впали в застой. Для муравьев эволюция
закончилась примерно за тридцать  миллионов  лет  до  Рождества
Христова. Они создали совершенное коммунистическое государство.
    Тут Мерлин благочестиво возвел глаза к потолку и прибавил:
    -- Мой  старый друг Маркс, быть может, и был первостатейным
экономистом, но, клянусь Духом Святым,  как  естествоиспытатель
он решительно никуда не годился.
    Барсук,  имевший  склонность ко всем относиться по-доброму,
даже и к Карлу Марксу, у которого, кстати сказать,  организация
материала  была  почти  столь  же  прозрачной,  сколь  у самого
барсука, произнес:
    -- Вряд ли сказанное тобой является справедливо в отношении
к истинному коммунизму. Я бы сказал, что муравьи больше походят
на фашистов Мордреда, чем на коммунистов Джона Болла...
    -- Это лишь  разные  стадии  развития  одного  и  того  же.
Достигнув совершенства, они становятся неразличимыми.
    -- Но в истинно коммунистическом мире...
    -- Дайте  Королю  вина,  -- распорядился Мерлин. -- Ежик, о
чем, интересно узнать, ты думаешь?
    Ежик рысцой побежал за графином и принес оный, а  с  ним  и
стакан. Он сунул мокрый нос в королевское ухо и, обдавая Короля
ароматами лука, хрипло зашептал:
    -- Мы за тобой приглядывали, точно. Ежику можешь верить. Ты
бы их  поколотил.  Паршивые  скоты.  --  Он  покивал, расплекал
мадеру и немного побоксировал в воздухе, держа в  одном  кулаке
графинчик,  а  в  другом стакан. -- Гоп-гоп ура его куличеству,
вот оно как, по-нашему. Мы говорим, дайте нам их уделать, жизнь
положу за английские графства! Мы бы  их  и  уделали,  бим-бом,
право слово, да только эти не дали.
    Однако  барсук  не  позволил  увести  себя  в сторону. Едва
Король получил вино, барсук терпеливо начал с  того  же  самого
места.
    -- Муравьи  ведут  войны, -- сказал он, -- и потому назвать
их коммунистами невозможно. В  подлинно  коммунистическом  мире
войн  быть  не  может, поскольку все объединены в союз. Тебе не
следовало забывать, что истинный коммунизм недостижим, пока все
народы мира не проникнутся его идеями  и  не  сольются  в  Союз
советских  социалистических республик. А муравейники, поскольку
они  не  сливаются  в   единый   союз,   не   являются   вполне
коммунистическими, вот потому-то они и воюют.
    -- Они не сливаются, -- сварливо ответил Мерлин, -- лишь по
причине  малости муравейников в сравнении с обширностью мира, и
к тому же им мешают естественные  препятствия  --  реки  и  так
далее,   делающие   невозможной   взаимную  связь  для  существ
подобного  размера  и  со  столь  малым  количеством   пальцев.
Впрочем,  если  тебя  это устроит, я готов признать, что они --
законченные  хлыстуны,   коим   географические   и   физические
особенности мира мешают превратиться в законченных лоллардов.
    -- Тогда  тебе  следует отказаться от твоей критики в адрес
Карла Маркса.
    -- Мне  следует  отказаться  от  критики?   --   воскликнул
философ.
    -- Да, ибо Маркс своим Союзом ССР, разрешил проблему нашего
Короля, а именно, проблему войны.
    Мерлин  посинел,  откусил  немалый  кусок бороды, выдрал из
головы несколько клочьев волос, швырнул  их  в  воздух,  вознес
лихорадочную  молитву  о  наставлении  на истинный путь, уселся
близ барсука и, взяв его за лапу, умоляюще заглянул в  барсучьи
очки.
    -- Да  как  же ты не понимаешь, -- трогательно вопросил он,
-- что разрешить проблему  войны  способен  союз  чего  угодно?
Невозможно  же  воевать,  состоя  в  союзе,  ибо  войне  должно
предшествовать разделение. Если бы мир представлял  собой  союз
бараньих  отбивных,  не  было  бы  никаких  войн.  Но это же не
значит, что всем нам следует спешно понаделать  друг  из  друга
бараньих отбивных.

    -- На   самом-то  деле,  --  после  некоторого  размышления
промолвил барсук, -- ты определяешь муравьев как  фашистов  или
коммунистов не потому, что они воюют, а...
    -- Я  объединяю  все  три  секты  по их основному признаку,
которым в конечном счете является отрицание прав личности.
    -- Это мне понятно.
    -- Их теория, по сути своей, тоталитарна, и сводится она  к
тому,  что  люди  или  муравьи  существуют  для государства или
общества, а не наоборот.
    -- А     почему     ты     считаешь     Маркса     негодным
естествоиспытателем?
    -- Вообще   говоря,   --   сурово   ответил  волшебник,  --
особенности характера моего старого друга Карла  находятся  вне
компетенции   данного  комитета.  Будь  добр  помнить,  что  мы
собрались не для того, чтобы разбираться  с  коммунизмом,  наша
основная  проблема  --  это  организованное убийство. Коммунизм
занимает нас лишь постольку, поскольку он связан  с  войной.  С
этой  оговоркой  я  отвечаю  на  твой вопрос следующим образом:
Маркс был дурным натуралистом, потому что, во-первых,  совершил
серьезный  промах,  не  исследовав  человеческого черепа; затем
потому, что не заинтересовался гусями, и  наконец  потому,  что
впал  в  заблуждение  относительно  равенства,  каковое  вообще
противно природе. Люди равны в их достоинствах  и  талантах  не
более,  чем в лицах и телосложении. С тем же успехом можно было
потребовать, чтобы  все  люди  на  земле  носили  обувь  одного
размера.  Вот эта-то смехотворная идея равенства и была принята
муравьями более тридцати миллионов лет назад  и,  исповедуя  ее
столько  времени,  они  ухитрились претворить ее в истину. Ну и
полюбуйся, в какой луже они оказались.
    -- Свобода, Равенство, Братство... -- начал было барсук.
    -- Свобода, Разбой  и  Бесстыдство,  --  тут  же  отозвался
волшебник.  -- Пожить бы тебе при революции, размахивающей этим
лозунгом. Сначала  его  провозглашают,  затем  объявляют,  что,
исходя  из  высших  соображений  морали,  необходимо уничтожить
аристократов -- дабы очистить партию или сплотить общество, или
обезопасить дело демократии во всем мире, -- а затем насилуют и
убивают всех, до кого удается добраться, причем больше с  горя,
чем  в  гневе,  --  а  то  еще  распинают людей, или подвергают
пыткам,  о  которых  я  и  говорить  не  хочу.  Ты  бы   нюхнул
Гражданской  войны  в Испании. Вот тебе человеческое равенство.
Зарежь каждого, кто тебя превосходит,  и  очень  скоро  мы  все
будем равны. Как в покойницкой.

     11

    Неожиданно для всех заговорил T. natrix.
    -- Вы,   люди,   --   сказал  он,  --  не  имеете  никакого
представления о Вечности, даром что все время болтаете о душах,
чистилищах и о прочем. Если бы кто-нибудь из вас  по-настоящему
верил  в  Вечность  или  хотя  бы  в существование очень долгих
периодов времени, вы бы крепко подумали,  прежде  чем  решиться
проповедовать равенство. Я и вообразить не могу ничего страшнее
Вечности,    заполненной    совершенно    одинаковыми   людьми.
Единственное, что делало жизнь сносной в далеком  прошлом,  это
разнообразие  живых  существ  на  земном шаре. Если бы все были
равны, если бы все принадлежали к существам одного рода, мы  бы
давно уже молили об эвтаназии. По счастью, в природе нет ничего
похожего  на  равенство  способностей, достоинств, возможностей
или воздаяний. Слава Богу,  каждое  животное,  принадлежащее  к
уцелевшим  доныне  видам, -- если оставить в стороне муравьев и
им подобных, -- индивидуально до крайности. Иначе мы вымерли бы
от скуки или превратились в автоматы. Даже  среди  колюшек,  на
первый  взгляд  совершенно  одинаковых,  даже среди них имеются
свои гении и тупицы,  и  все  они  соревнуются,  норовя  урвать
какую-нибудь  кроху  еды,  причем  именно  гении ее и получают.
Когда-то жил на свете человек, который  кормил  своих  рыбешек,
опуская  в  аквариум  стекляный кувшин с едой внутри. Некоторые
колюшки нашли дорогу к  корму  с  третьей-четвертой  попытки  и
запомнили  ее,  другие же, насколько мне известно, ищут ее и до
сей поры. Вот вам и равенство. И  если  бы  не  это,  Вечность,
лишенная  различий, а значит и перемен, была бы слишком ужасной
даже для созерцания.
    -- Все это совершенно не относится  к  делу.  Мы,  если  не
ошибаюсь, собрались, чтобы поразмышлять о войне.
    -- Виноват.
    -- Король,  ты  уже  в  состоянии  встретиться с гусями, --
спросил волшебник, -- или тебе хочется отдохнуть?
    -- Невозможно, -- прибавил он как бы в скобках,  --  толком
подступиться  к  предмету  нашего  рассмотрения,  пока  в нашем
распоряжении не будет всех необходимых фактов.
    Старик ответил:
    -- Я полагаю, мне следует отдохнуть. Я уже  не  так  молод,
как  был  когда-то,  даже  после  твоего массажа, ты же хочешь,
чтобы я за  малое  время  многое  понял.  Ты  можешь  дать  мне
несколько минут?
    -- Разумеется. Ночи нынче долгие. Ежик, обмакни-ка вот этот
платок  в  винный  уксус  и  положи  ему на лоб. Всем остальным
молчать и отодвиньтесь от него, ему нужно побольше воздуха.
    И звери расселись по местам и сидели тихо, как мыши,  пихая
один  другого в бок, если кому-то случалось кашлянуть, а Король
закрыл глаза и, чувствуя к зверям благодарность,  погрузился  в
свои мысли.
    Слишком  многого  они хотят от него. Трудно научиться всему
за одну только ночь, а он -- всего лишь человек да к тому же  и
старый.
    Возможно,  Мерлину  и  вообще-то не следовало останавливать
свой выбор на умученном заботами старике, перенесенном сюда  из
шатра  под  Солсбери.  В  детстве он ничем особым не выделялся,
разве  что  привязчивостью,  да  и  ныне  до  гения  ему   было
далековато.  Быть  может,  весь наш длинный рассказ посвящен, в
конечном  итоге,  довольно  бесцветному  старому   джентльмену,
которому самое место было бы в Кранфорде или в Баджерс-Грин, --
сидел  бы  он  себе  там,  занимаясь  организацией  деревенских
соревнований по крикету или хоровых праздников.
    Ему  хотелось  кое-что  обдумать.  Его  лицо,  его   глаза,
прикрытые набрякшими веками, давно уже утратили всякое сходство
с  мальчишескими. Он выглядел утомленным, и он был Королем, что
заставляло всех остальных взирать на  него  с  почтительностью,
страхом и печалью.
    Да,  они хорошие, добрые существа, он в этом не сомневался.
И он ценил их  уважение  к  нему.  Но  их  трудности  не  имели
отношения  к  трудностям  человека.  Им,  разрешившим  проблемы
своего общественного устройства  задолго  до  самого  появления
человека,  легко было, проявляя мудрость, заседать и рассуждать
в их Колледже Жизни.  Их  благожелательность,  их  вино,  пламя
очага  и  заботливость  по отношенияю друг к другом, -- все это
давалось им легче, чем ему, их  орудию,  давался  его  скорбный
труд.
    Не  открывая  глаз,  Король  мысленно обратился к реальному
миру, из которого он явился сюда: жену у  него  отняли,  лучший
друг  его  изгнан,  племянники  убиты и собственный сын норовит
вцепиться ему  в  горло.  Но  самым  худшим  было  не  то,  что
случилось с ним лично, -- хуже всего, что в это втянуты все его
соотечественники. Звери правы, -- и впрямь: свиреп человек. Они
могли  говорить  об  этом  отвлеченно,  с  неким диалектическим
ликованием, но для него это утверждение  было  конкретным:  ему
приходилось  жить  среди йеху из плоти и крови. Он и сам был из
них, жестокий и глупый, как  они,  связанный  с  ними  странной
неразрывностью  человеческого  сознания.  Он  был англичанин, а
Англия воевала. Как бы он ни ненавидел войну, как бы  ни  желал
ее   прекратить,   он  все  равно  тонул  в  реальном,  хоть  и
неосязаемом море свойственных англичанину чувств,  которыми  не
мог управлять. Пойти им наперекор, сразиться с морем, -- на это
он решиться не мог.
    И ведь всю свою жизнь он трудился. Он сознавал, что человек
он не    даровитый.   Направляемый   нравственными   принципами
старика-ученого,  овладевшего  еще  юной  его  душой,  лишенный
свободы  и  поглощенный  им  без  остатка,  нагруженный, словно
Синдбад, насильно лишенный собственной личности  и  безжалостно
призванный  к  умозрительному  служению,  он  трудился на благо
Страны Волшебства с тех  пор,  как  помнил  себя.  Он  даже  не
понимал  во  всей  полноте  того,  что  делает,  будто тягловое
животное, обреченное тащиться по выбитой колее. И как он теперь
осознал, за спиной его вечно стоял снедаемый верой, не  знающий
жалости  Мерлин,  а  перед  ним  --  человек:  свирепый, тупой,
аполитичный.
    Ныне он понял: им нужно, чтобы он вернулся к своим  трудам,
еще  более  тяжким  и  нескончаемым. Именно в тот миг, когда он
сдался, когда он заплакал от горечи поражения, когда старый вол
рухнул на колею, именно тогда  они  и  явились,  чтобы  пинками
поднять  его  на ноги. Они явились, чтобы дать ему новый урок и
принудить к дальнейшим трудам.
    Он так и не узнал счастья, просто счастья для себя  самого,
да он и не принадлежал самому себе, -- никогда, с той поры, как
жил  мальчишкой в Диком Лесу. Разве это честно -- отнять у него
все? Они превратили его в слепого щегла,  о  котором  сами  ему
рассказали, в щегла, вынужденного услаждать людей своим пением,
пока  сердце  его  не  разорвется,  поющего,  но  уже  навсегда
слепого.
    Теперь, когда они омолодили его, он ощутил могучую прелесть
мира, которой  они  его  лишили.  Ему  захотелось  пожить  хоть
немного,   --   поваляться   на   земле,  впитывая  ее  запахи,
посмотреть, как anthropos, в небо и затеряться  в  облаках.  Он
вдруг  понял,  что ни один человек, пусть даже живущий на самой
далекой, самой голой океанской скале, не вправе  жаловаться  на
однообразие  ландшафта,  пока он еще способен поднимать глаза к
небесам. Ибо в небе каждый  миг  рождается  новый  ландшафт,  и
новый  мир  --  в каждой лужице на скале. Ему захотелось уйти в
отставку, пожить. Он не желал, чтобы его вновь  послали  назад,
тянуть,  не  поднимая глаз, изношенное ярмо. Он и сейчас еще не
очень стар. Он, может быть, еще сумеет прожить с  десяток  лет,
но  то  будут годы без бремени, полные солнечного света и пения
птиц, ибо птицы, без сомнения, поют  и  поныне,  да  только  он
перестал их замечать, не замечал бы и дальше, если бы звери ему
не напомнили.
    Разве  это  долг  его -- возвратиться назад к Homo ferox и,
скорее всего, принять смерть от  руки  того,  кому  он  пытался
помочь, а если и не от руки, то уж наверняка умереть под ярмом,
-- разве  он  не  может отречься от этих трудов? Он мог бы уйти
прямо сейчас, прямо из этого  холма,  и  никто  больше  его  не
увидит.  Пустынники Фиваиды, отшельники скалы Скеллиг-Мишель --
им посчастливилось убежать от человека на лоно мирной  природы.
Именно  этого,  осенило  его вдруг, он и хотел: покоя и мира. В
начале ночи он желал смерти и