во! А Бога сотворить по собственному  подобию?!  Уверяю
тебя,   так   называемые   примитивные  народы,  обожествлявшие
животных, были вовсе не так глупы, как считается.  Им  хотя  бы
скромности  доставало. Почему это Бог не может сойти на землю в
образе дождевого червя? Червей куда больше, чем людей, а пользы
от них и гораздо больше. Да и о чем, вообще, речь? Где оно, это
дивное превосходство? Чем двадцатый век выше Средних  веков,  а
средневековый  человек -- примитивных народов или диких зверей?
Что, человек  так  уж  замечательно  научился  управлять  своей
Силой,   Свирепостью   или   Собственностью?  Чего  достиг  он?
Истребляет, как  каннибал,  представителей  собственного  вида!
Известны ли тебе подсчеты, согласно которым с 1100-го по 1900-й
годы Англия провоевала четыреста девятнадцать лет, а Франция --
триста  семьдесят три? Знаешь ли ты о выкладках Лапюже, из коих
следует, что в Европе каждые сто лет  убивали  по  девятнадцати
миллионов  человек,  так  что  пролитая  кровь  могла бы питать
фонтан, извергавший с самого начала истории по семьсот литров в
час? А теперь позволь сказать тебе следующее, досточтимый  сэр.
В  природе, внешней по отношению к человеку, война -- это такая
редкость, что ее, почитай, и вовсе не существует. На все двести
пятьдесят тысяч видов наберется от силы дюжина воюющих. Если бы
природа удосужилась обратить свой взор на  человека,  на  этого
крошечного кровопийцу, у нее бы волосы встали дыбом!
    -- И  наконец, -- заключил волшебник, -- оставляя в стороне
его моральные  качества,  является  ли  это  одиозное  существо
значительным   хотя   бы   в   плане  физическом?  Снизошла  бы
равнодушная природа до того, чтобы заметить его, наравне с тлей
и коралловыми полипами, вследствие изменений, произведенных  им
на земной поверхности?

     4

    Король,  ошеломленный  таким  потоком  красноречия, вежливо
произнес:
    -- Разумеется, снизошла бы. Хотя бы делами своими мы все же
значительны.
    -- Это какими же? -- яростно осведомился его наставник.
    -- Ну, помилуй. Посмотри,  сколько  мы  всего  понастроили,
посмотри на города, на пахотные поля...
    -- Большой  Барьерный  Риф,  --  глядя  в  потолок,  сказал
Архимед, -- представляет собой постройку длиною в тысячу  миль,
сооруженную исключительно насекомыми.
    -- Так ведь это всего-навсего риф.
    Мерлин привычно ахнул шляпой о пол.
    -- Ты   когда-нибудь   научишься   мыслить  отвлеченно?  --
вопросил он.  --  Коралловые  полипы  имеют  ровно  столько  же
оснований заявить, что Лондон -- всего-навсего город.
    -- Пусть так, но если все города мира выстроить в ряд...
    Архимед сказал:
    -- Если  ты  возьмешься  выстраивать  в  ряд города мира, я
выстрою все коралловые острова и атоллы.  А  после  мы  сравним
результаты и увидим то, что увидим.
    -- Ну,  может  быть, насекомые важнее человека, но ведь это
всего лишь один вид...
    Козел застенчиво произнес:
    -- По-моему, у комитета должна где-то быть  записка  насчет
бобра,  -- в ней утверждается, что бобры соорудили целые моря и
континенты...
    -- Птицы, -- с подчеркнутым бесстрастием  промолвил  Балин,
-- разносящие  в  своем  помете  семена  деревьев, как уверяют,
насадили леса, столь обширные...
    -- А кролики, -- вмешался ежик,  --  которые,  почитай,  от
Австерии ровное место оставили...
    -- А  фораминиферы,  из  чьих  тел,  собственно,  и состоят
"белые скалы Дувра"...
    -- А саранча...
    Мерлин поднял руку.
    -- Предъявите   ему   скромного   дождевого    червя,    --
величественно вымолвил он.
    И звери хором зачитали цитату:
    -- Натуралист  Дарвин  указывает,  что  в акре каждого поля
обитает примерно 25 000 дождевых червей,  что  в  одной  только
Англии  они  ежегодно  взрыхляют  320 000 000 тонн почвы, и что
обнаружить их  можно  практически  в  любом  регионе  Земли.  В
течение  тридцати  лет  они  изменяют всю земную поверхность на
глубину  в  семь  дюймов.  "Земля  без   червей,   --   говорит
бессмертный   Гилберт   Уайт,  --  вскоре  стала  бы  холодной,
затверделой,   лишенной   ферментации   и    вследствие    того
бесплодной."

     5

    -- Сдается  мне,  -- сказал Король -- счастливым тоном, ибо
все эти разговоры, казалось, уводили его далеко от  Мордреда  и
Ланселота,  от  мест,  в которых, по слову из "Короля Лира", --
"люди пожирают друг друга, как чудища морские", --  прямиком  в
радостный  мир,  где  размышляют,  беседуют и любят, не обрекая
себя этим на муки. -- Сдается мне, что если все сказанное  вами
правда,  то  с  моих  собратьев-людей  стоило  бы сбить немного
спеси, и это  пошло  бы  им  только  на  пользу.  Если  удастся
приучить их смотреть на себя лишь как на одну из разновидностей
млекопитающих, возможно, новизна такого воззрения окажет на них
бодрящее   действие.   Расскажите   же  мне,  к  каким  выводам
относительно животного, именуемого человеком,  пришел  комитет,
ибо вы, конечно, обсуждали эту тему.
    -- У нас возникли затруднения с названием.
    -- С каким названием?
    -- Homo  sapiens,  -- пояснил уж. -- Стало очевидным, что в
качестве прилагательного sapiens никуда  не  годится,  а  найти
иное до крайности трудно.
    Архимед прибавил:
    -- Помнишь,  Мерлин  однажды  упомянул,  что  зяблик  носит
прозвание   coelebs?   Хорошее    прилагательное,    отражающее
какую-либо особенность, присущую виду, вот что нам требуется.
    -- Первым   предложением,   --   сказал  Мерлин,  --  было,
разумеется, ferox,  поскольку  человек  --  самое  свирепое  из
животных.
    -- Странно,  что  ты  упомянул  это  слово. Час назад я сам
именно о нем и думал. Но ты,  конечно,  преувеличиваешь,  когда
говоришь, что человек свирепее тигра.
    -- Преувеличиваю?
    -- Я   всегда   находил,  что  в  целом  люди  --  существа
достойные...
    Мерлин снял очки, глубоко вздохнул, протер их, снова  надел
и  с  любопытством  воззрился  на  своего  ученика, как если бы
ожидал, что у  того  могут  в  любую  минуту  вырасти  длинные,
мягкие, ворсистые уши.
    -- Попробуй-ка вспомнить свою последнюю прогулку, -- кротко
предложил он.
    -- Прогулку?
    -- Ну  да,  прогулку  по зеленым английским лугам. Вот идет
себе Homo sapiens,  наслаждаясь  вечерней  прохладой.  Вообрази
себе  эту сцену. Вот черный дрозд распевает в зарослях. Он что,
-- умолкает и с проклятьем убирается прочь? Ничуть  не  бывало.
Он  лишь начинает петь громче и опускается человеку на плечо. А
вон и кролик пощипывает травку. Разве он удирает в ужасе к себе
в нору? Вовсе нет. Он скачет человеку навстречу. Мы видим также
полевую мышь, ужа, лисицу, ежика,  барсука.  Прячутся  они  или
радостно принимают пришлеца?
    -- Почему?  -- воскликнул старый волшебник, вспыхивая вдруг
странным, застарелым негодованием. -- Почему нет  в  Англии  ни
единой  твари,  которая  не улепетывала бы даже от человеческой
тени, уподобляясь обгорелой душе, удирающей  из  чистилища?  Ни
млекопитающего, ни рыбы, ни птицы. Иди, прогуляйся чуть дальше,
выйди на берег реки, -- даже рыбы шарахнутся прочь. Поверь мне,
внушать страх всему живому -- это чего-нибудь да стоит.
    -- И  не  надо,  --  быстро добавил старик, кладя ладонь на
колено Артура, -- не надо воображать,  что  они  точно  так  же
бегут  друг  от  друга.  Если  лиса выйдет на луг, кролик, быть
может, и смоется, но птица  на  дереве,  да  и  все  остальные,
смирятся  с  ее  присутствием.  Если  ястреб повиснет над ними,
дрозд, возможно, и спрячется, но лиса и прочие отнесутся к  его
появлению  спокойно.  И  только человека, только ретивого члена
Общества по изобретению новых мук для животных, страшится любая
живая тварь.
    -- Все же эти животные не вполне,  что  называется,  дикие.
Тигр, к примеру...
    Мерлин вновь прервал его, вскинув руку.
    -- Хорошо, если хочешь, прогуляемся по самым что ни на есть
Черным  Индиям,  -- сказал он. -- Нет в африканских джунглях ни
тигра, ни кобры, ни слона, которые не убегали бы  от  человека.
Несколько  тигров, спятивших от зубной боли, еще, может быть, и
нападут на него, да кобра, если ее как следует  прижать,  будет
сражаться  из  самозащиты.  Но  когда на лесной тропе умственно
полноценный  человек  встречает  такого  же  тигра,  в  сторону
сворачивает  именно  тигр.  Единственные  животные,  которые не
бегут от человека, это те, которые его никогда  не  видели,  --
тюлени, пингвины, додо, арктические киты, -- так они вследствие
того  и  оказываются  тут  же  на  грани  исчезновения. Даже те
немногочисленные создания, что кормятся на человеке, -- москиты
и паразитирующие блохи -- даже они страшатся своего кормильца и
старательнейшим образом следят за тем,  чтобы  не  подвернуться
ему под пальцы.
    -- Homo  ferox,  --  продолжал  Мерлин,  качая  головой, --
редчайшее в природе животное,  убивающее  для  удовольствия.  В
этой  комнате  нет  ни единого зверя, который не относился бы к
убийству с презрением, разве  что  оно  совершается  пропитания
ради.  Человек  впадает  в  негодование,  завидев сорокопута, в
небольшой кладовке которого имеется  скромный  запас  улиток  и
прочего,  насаженный  на  колючки,  между  тем  как собственные
забитые   доверху   кладовые    человека    окружены    стадами
очаровательных  существ  вроде мечтательных волов или овец с их
интеллигентными и чувствительными лицами, которых  держат  лишь
для  того,  чтобы  плотоядный  их пастырь, у коего и зубы-то не
годятся для плотоядства, зарезал их на самом пороге зрелости  и
сожрал.   Почитал   бы  ты  письмо  Лэма  к  Саути,  в  котором
описывается, как испечь живого крота, да что  можно  учинить  с
майскими жуками, с кошкой, засунутой в пузырь, да как надрезать
только  что  пойманных  скатов,  да  о рыболовных крючках, этих
"смиренных подателях невыносимой боли". Homo ferox,  изощренный
мучитель  животных,  который  ценой  огромных  расходов  растит
фазанов лишь затем, чтобы их убивать; который терпеливо обучает
прочих животных ремеслу убийцы; который живьем сжигает крыс, --
я видел это однажды в Ирландии, -- дабы  их  визгом  припугнуть
иных  грызунов;  который вызывает у домашних гусей перерождение
печени, чтобы затем  повкуснее  поесть;  который  отпиливает  у
скота  живые  рога  для удобства транспортировки; который иглой
ослепляет щеглов, чтобы они  запели;  который  заживо  варит  в
кипятке  омаров  и раков, хоть и слышит их пронзительные вопли;
который уничтожает войнами собственный вид  и  каждые  сто  лет
губит  по  девятнадцати  миллионов  его представителей; который
публично казнит себе подобных, если суд признает их виновными в
преступлении; который выдумал способ терзать  с  помощью  розги
своих  же  детенышей,  и  который  свозит их в концентрационные
лагеря, именуемые школами, где те  же  самые  муки  причиняются
детям  специально  уполномоченными  субъектами... Да, ты имеешь
полное право  спросить,  так  ли  уж  обоснованно  поименование
человека   словом  ferox,  ибо  это  слово  в  собственном  его
значении, относящимся до жизни  вполне  достойных  животных  на
лоне   дикой  природы,  никак  невозможно  приложить  к  такому
созданию.
    -- О Господи, -- сказал Король. -- Ну  и  подготовка  же  у
тебя.
    Но утихомирить старого волшебника было отнюдь не просто.
    -- Причина,  по  которой  мы усомнились в пригодности слова
ferox, -- сказал он, -- состояла в  том,  что  Архимед  заявил,
будто stultus уместнее.
    -- Stultus? А мне казалось, что мы -- существа разумные.
    -- Во  время  одной  из  жалких  войн,  какие  велись в мои
молодые годы, -- с глубоким вздохом сказал волшебник,  --  было
сочтено  необходимым снабдить население Англии набором печатных
карточек,  предназначенных  для  того,  чтобы  обеспечить   это
население    пищей.   Прежде,   чем   купить   еду,   надлежало
собственноручно заполнить  такую  карточку.  Каждый  индивидуум
должен  был  в  одну  часть  карточки  вписать  номер, в другую
собственное  имя,  а  в  третью  --  имя  торговца  продуктами.
Человеку   оставалось  либо  осуществить  сей  интеллектуальный
подвиг -- вписать один номер и два имени, -- либо  помереть  от
голода.   От   этой   операции  зависела  его  жизнь.  В  итоге
выяснилось,  что,  насколько  я  помню,  две  трети   населения
неспособны   безошибочно   произвеси  такую  последовательность
действий. И этим людям, как уверяет нас  Католическая  Церковь,
вверены бессмертные души!
    -- А  ты  уверен  в  истинности  приведенных  фактов?  -- с
сомнением поинтересовался барсук.
    Мерлину хватило такта, чтобы покраснеть.
    -- Я не вел тогда записей, -- сказал он, -- но в  существе,
если  не  в  деталях,  эти факты верны. Я, например, ясно помню
одну женщину, стоявшую во время  той  же  войны  в  очереди  за
птичьим  кормом;  как  выяснилось при распросах, никаких птиц у
нее не было.
    Артур возразил:
    -- Даже если те люди не сумели  как  следует  вписать,  что
следовало,  это ничего не доказывает. Будь они иными животными,
они вообще не умели бы писать.
    -- Краткий ответ на это, -- парировал философ, -- таков: ни
одно человеческое существо не способно просверлить носом  дырку
в желуде.
    -- Не понимаю.
    -- А вот видишь ли, насекомое, именуемое Balaninus elephas,
умеет  сверлить желуди упомянутым способом, но не умеет писать.
Человек может писать, но не может сверлить желудей.  Таковы  их
специализации. Существенное различие между ними состоит, однако
же,  в  том,  что если Balaninus сверлит свои дырки чрезвычайно
умело, человек, как я тебе продемонстрировал, писать толком  не
умеет.  Вот  почему  я  говорю, что если сопоставлять различные
виды, человек оказывается более бестолковым, более stultus, чем
остальная животная братия.  Да,  собственно,  никакой  разумный
наблюдатель  иного  ожидать  и не вправе. Слишком краткое время
провел  человек  на  нашем  шарике,  чтобы  требовать  от  него
сноровки в каком бы то ни было ремесле.
    Король  почувствовал,  что  настроение  его  становится все
более подавленным.
    -- И много других имен вы придумали? -- спросил он.
    -- Было и третье предложение, его внес барсук.
    При этих словах довольный барсук пошаркал ногами,  украдкой
оглядел  из-под  очков общество и принялся изучать свои длинные
когти.
    -- Impoliticus, -- сказал Мерлин, -- Homo impoliticus. Если
помнишь, Аристотель определил нас  как  политических  животных.
Барсук  предложил  подвергнуть  это определение проверке, и мы,
рассмотрев политическую практику человека, пришли к выводу, что
impoliticus, по всей видимости -- единственное пригодное слово.
    -- Продолжай, раз уж начал.
    -- Мы установили, что Homo ferox присущи политические  идеи
двух  сортов:  либо что любая проблема решается силой, либо что
для   их   разрешения   следует    прибегать    к    убеждению.
Муравьеобразные люди будущего, уверовавшие в силу, считают, что
для  установления  истинности  утверждения  "дважды два четыре"
достаточно повышибать дух из людей, которые с тобой несогласны.
Демократы  же,  верующие  в  убеждение,  полагают,  что  всякий
человек  вправе  обладать  собственным  мнением,  ибо  все люди
рождаются равными: "Я ничем не хуже тебя", -- вот  первое,  что
инстинктивно выпаливает человек, который хуже тебя всем.
    -- Но если нельзя опереться ни на силу, ни на убеждение, --
сказал Король, -- то я не вижу, что остается делать.
    -- Ни  сила,  ни  убеждение,  ни  мнение никак не связаны c
размышлением, -- с глубочайшей искренностью  промолвмл  Мерлин.
-- Убеждая  в чем-либо другого, ты лишь проявляешь силу ума, --
это своего рода умственное фехтование и цель его --  достигнуть
победы,  не  истины.  Мнения  же суть тупики дураков и лентяев,
неспособных   думать.   Если   когда-нибудь   честный   политик
по-настоящему  и  с  бесстрастием  обдумает  свое занятие, то в
конце концов даже  Homo  stultus  вынужден  будет  принять  его
выводы.  Мнению  нипочем  не  устоять  против истины. Однако, в
настоящее время Homo impoliticus предпочитает  либо  спорить  о
мнениях,  либо драться на кулачках -- вместо того, чтобы ждать,
когда в голове у  него  забрезжит  истина.  Должны  пройти  еще
миллионы  лет,  прежде чем людей в их массе можно будет назвать
политическими животными.
    -- Так что же мы представляем собой в настоящем?
    -- Нам  удалось  обнаружить,  что  в  настоящее  время  род
человеческий  разделяется  в  политическом  отношении на одного
мудреца, девятерых прохвостов и  девять  десятков  болванов  на
каждую  сотню.  То  есть -- это с точки зрения оптимистического
наблюдателя.   Девять   прохвостов   собираются   под    знамя,
выброшенное  самым прожженым из них и становятся "политическими
деятелями"; мудрец отходит в сторонку, ибо  понимает,  что  его
безнадежно   превосходят   числом,  и  посвящает  себя  поэзии,
математике или философии; что же до девяноста болванов, то  эти
плетутся  вослед  знаменам  девятерых  проходимцев,  выбирая их
наугад, плетутся по лабиринтам софистики, злобы или войны.  Так
приятно  командовать, говорит Санчо Панса, даже если командуешь
стадом баранов, --  вот  потому-то  политики  и  вздымают  свои
знамена.  К  тому  же,  баранам  все  едино  за  каким знаменем
тащиться. Если это знамя демократии, девятеро прохвостов станут
членами парламента, если фашизма -- партийными  лидерами,  если
коммунизма  --  комиссарами. И никакой больше разницы, только в
названии. Болваны так и будут болванами, мошенники --  вождями,
результатом  --  эксплуатация.  Что  касается мудреца, то и его
удел  при  любой  идеологии  в  общих  чертах   одинаков.   При
демократии  ему  предоставят  возможность  пухнуть  с голода на
чердаке, при фашизме  упекут  в  концентрационный  лагерь,  при
коммунизме  ликвидируют.  Таков  оптимистический,  но  в  целом
вполне научный вывод относительно повадок Homo impoliticus.
    Король мрачно сказал:
    -- Ну что  же,  прошу  у  всех  прощения  за  беспокойство.
Насколько   я  понимаю,  самое  лучшее  для  меня  --  пойти  и
утопиться. Я нахален, ничтожен,  свиреп,  туп  и  неспособен  к
политической жизни. Вряд ли мне стоит и дальше влачить подобное
существование.
    Услышав это, все звери ужасно разволновались. Они вскочили,
все как один, обступили его, принялись обмахивать его веерами и
наперебой предлагать вина.
    -- Нет,  --  говорили  они. -- Право же, мы вовсе не хотели
тебе нагрубить. Мы хотели помочь, честное  слово.  Не  принимай
все  так  близко  к  сердцу.  Мы уверены, непременно существует
множество людей, которые  действительно  sapiens  и  ничуть  не
свирепы.  Мы  говорили тебе все это, чтобы заложить своего рода
основы, которые после могли бы облегчить решение твоей  сложной
задачи.  Ну,  давай  же,  пропусти стаканчик мадеры и больше не
думай об этом. Ей-ей, мы считаем  человека  самым  чудесным  из
всех созданий, наилучшим, какое только существует в природе.
    И они сердито поворотились к Мерлину, говоря:
    -- Ну,  посмотри, что ты наделал! Вот они, твои тары- бары!
Бедный  Король  совершенно  отчаялся,  а  все  потому,  что  ты
навалился на него, балабонишь и делаешь из мухи слона!
    Мерлин ответил только:
    -- Даже  определение,  данное греками, -- "Антропос", "Тот,
кто смотрит вверх",  --  даже  и  оно  неверно.  Расставшись  с
отрочеством,   человек   редко   устремляет  взор  на  что-либо
расположенное выше его роста.

     7

    Странным казалось ему в его возрасте  вновь  отправиться  к
животным.  Возможно,  думал он со стыдом, я просто снова впал в
детство, и  мне  все  это  снится,  возможно,  я  докатился  до
старческого слабоумия.
    Но  эта  мысль  заставила  его  припомнить  свое  настоящее
детство, счастливые дни, когда он плавал во  рву  или  летал  с
Архимедом,  и  он  осознал,  что  с  той поры кое-чего лишился.
Теперь он назвал бы утраченное способностью  удивляться.  В  то
время  все  приводило  его  в  восторг. Его восприи