ся  скамейку.  Делать   ему   было   абсолютно   нечего.
Дожидавшийся Анпилогов немедленно подошел к нему,  протягивая  чистенькие,
без морщин, купюры:
     - Вот тебе - двадцать рублей.
     - Теперь будет - ровно сто. Плата за слепоту и безразличие.
     - Не понял, - сказал Анпилогов.
     - Я ведь не отдам, - признался Игнациус, улыбаясь и  пряча  деньги  в
карман.
     - Пожалуйста, - Геннадий равнодушно кивнул. Он был без шапки - худой,
хрящеватый, с бледным замерзшим редковолосьем на голове. - Не стесняйся  в
дальнейшем. Если тебе понадобится еще...
     - Ладно, - сказал Игнациус.
     - Старик уже  звонил  к  вам  в  институт  -  они  отрегулируют  твою
Капелюхину.
     - Ладно, - сказал Игнациус. Повернулся и  с  интересом  посмотрел  на
него - снизу вверх, из ветвей, обнесенных ледяшками. -  Значит,  ходили  в
театр? Цветы, шампанское?.. Наверное, поцеловал ей руку?..
     Анпилогов покраснел так, что бесцветные  волосы  его  стали  казаться
чужими.
     - Если ты думаешь, что я способен...
     - Способен, способен, - сказал Игнациус. - И правильно, что способен.
Привет - Геннадий...
     Он пошел на другую сторону улицы. Запрещая, горел светофор и  машины,
негодующе разбрызгивая слякоть, шарахались от него.  Обрывались  сосульки.
Часто капало с крыш. Красное  вечернее  солнце  растекалось  в  зеркальных
витринах универмага. Бурлили у метро зловещие  толпы  народа.  В  половину
неба пылал над черными трубами холодный желтый  закат.  Там,  по-видимому,
догорала Ойкумена. И в агонии корчились  злобные  панцирные  жуки.  Месяца
три, не больше, подумал Игнациус. Предположим, он доживет  до  семидесяти.
Это в лучшем случае. Значит -  март,  апрель,  май.  Начало  июня.  Нельзя
любить женщину, если - март, апрель, май. Начало июня.  В  лучшем  случае.
Вообще невозможно любить. Он механически топтал  скользкую  ледяную  кашу.
Трамваи отбрасывали с рельсов фонтаны воды. В конце проспекта на  шелковом
полотнище неба темно-синей трехглавой громадой  теснились  широкие  купола
собора. Время было, как этот закат. То есть -  красного  цвета  и  желтого
цвета. И такое же, как закат,  холодное.  Беспощадным  потоком  своим  оно
пронизывало его - вымывая всю жизнь, оставляя пустую ненужную скорлупу.
     Он  свернул  вдоль  собора.  Валентина  уже  поглядывала   на   часы.
Изнывающий Пончик буквально подпрыгивал.
     - Папа, ты только недолго, - противно загудел он, приседая  и  дергая
Игнациуса за рукав. - Десять минут погуляем и ладно? А то мы  собрались  в
кино...
     - Какое кино?
     - Про пиратов...
     - Он давно просится, - объяснила Валентина. - А на завтра сеансов  не
было.
     - Не хочу с тобой гулять, - ныл Пончик. - Ты  меня  водишь-водишь  по
улицам - скучно... А Серегин папа купил ему настоящее большое  ружье.  Ну,
не настоящее - стреляет пробками. Ка-ак даст!.. Ну, давай не пойдем гулять
сегодня, а то в кино не успеем...
     Валентина тряхнула его за мокрый воротник.
     - Помолчи!
     - Ну, чего - я? Я только хотел...
     Валентина еще раз тряхнула его:
     - Помолчи!
     - Тогда до свидания, крокодил, держи корягу, - с  облегчением  сказал
Игнациус и протянул пятерню.
     Пончик шлепнул по ней.
     - Взаимно!
     Валентина, однако, не уходила.
     - Мы могли бы пойти вместе, - наконец, сказала она. И  на  скулах  ее
зажглись знакомые мятые пятна. - Я  купила  по  случаю  три  билета  -  на
всех...
     Игнациус моргал в изумлении.  Желтые  полосы  заката  утягивались  за
собор,  небо  быстро  темнело,  и  горький  прозрачный  воздух   наливался
губительной чернотой.
     Он отчетливо произнес по-испански:
     - Возьми все, что хочешь, сказал бог. Возьми. Но заплати за все.
     Жутковато,  как  будто  из  другой  галактики,  прозвучали  гортанные
переливы на вечерней мартовской капающей и текущей улице.
     -  Ну  и  дурак,  -   высокомерно   сказала   Валентина.   Застегнула
перламутровые  пуговицы  на  шубе  и,  как  фурия,  обрушилась  вдруг   на
неповинного Пончика. - Что ты ноешь?.. Ты замолчишь, наконец?..
     Игнациус смотрел, как они идут вдоль проспекта, к далекой  трамвайной
остановке:  жужелица-Валентина   заколачивала   каблуки   в   асфальт,   а
светлячок-Пончик подпрыгивал, не успевая за нею.
     Честно говоря, он был только рад.
     Нельзя жить в мире, от которого сохранились одни развалины: призраки,
пепелища, сладкий дурманный ветер над скелетами голых руин.
     Он вздохнул. В автобусе его  стиснули  так,  что  тупая  заржавленная
игла, давно уже появившаяся в груди, беспокойно  заныла  -  приближаясь  к
сердцу. И до сердца ей оставалось совсем немного. Был час пик. Не  хватало
пространства.  Майский  жук  в  роговых  очках  давил  на  него  распухшим
портфелем, две вертлявые тощие стрекозы, прихорашиваясь, терлись о  спину,
а молодой джинсовый паучок  больно  упирался  в  ребра  острыми  костяными
локтями. Копошились гибкие крючки и жвалы. Ойкумена все-таки настигла его.
Победить, оказывается, невозможно. Реальны только поражения. Пустыня может
быть полна людей и все-таки оставаться пустыней для того,  кто  пересекает
ее. Идущий за миражом гибнет.
     Он немного постоял на площадке и открыл дверь. Горгона караулила  его
в прихожей:
     - Краля твоя опять сортир не вымыла, - просипела она. - Я ей  говорю:
насыпь хлорки в горшок, вонять не будет, а она не сыпет.  И  коклету  мою,
обратно, слопала. Она думает, если ночью пришла и на  цыпках  по  колидору
пробегла, так ее и не слышно. А я чутко сплю, дергаю одним ухом:  вышла  -
кто там шебуршит? А это она посередине кухни - босая, в  исподнем,  сиськи
торчат - и коклету мою, обратно, лопает. Я ей вежливо  говорю:  зачем  мою
коклету лопаешь,  паскуда?  Я  больными  ногами  иду  в  магазин,  покупаю
собачьего фарша за двенадцать  копеек,  жарю  его  на  малгарине,  поливаю
купоросом, чтобы не отравиться, и делаю себе коклеты для организма.  А  ты
мои коклеты нахально лопаешь  посреди  ночи.  Так  ее  думала  пристыдить,
думала, совесть у нее найдется.  Куда  там!  Поворачивает  тараканьи  свои
бельмы, нагло дожевывает и говорит: у вас, говорит, гальюнации,  Анастасия
Никодимовна... Какие-такие гальюнации? Сроду у меня гальюнации не  было...
А живет, говорит, в нашем доме человек по имени  Клопедон.  Никто  его  не
видел, и квартира его неизвестно где. А только, значит,  живет.  Вот  этот
самый Клопедон - ему сто лет. Он еще до революции здесь дворником служил и
все ходы знает. Днем Клопедон спит, а ночью бродит по лестницам,  палец  у
него железный - отпирает любую дверь. Людей он  не  трогает,  а  где  чего
съестного найдется,  вмиг  заберет  и  стрескает.  Это  он  вашу  коклетку
утындырил. Я,  говорит,  когда  на  этаж  поднималась,  он  мне  навстречу
попался: здоровенный такой мужик, голова,  как  котел  -  пустая,  рожа  -
красная, обваренная, вместо волос -  швабра,  и  глаза  светятся.  Вообще,
говорит, он смирный, но если, например, кому коклету  жалко,  то  может  и
убить. Потому что ему тогда стыдно делается за  свой  аппетит.  Аппетит  у
него - страшный. От стыда и убивает. Так что вы, Анастасия Никодимовна, по
вопросу о коклете громко не выступайте, а то Клопедон услышит и, значит, -
того...
     - Как фамилия? - переспросил Игнациус, стараясь протиснуться мимо нее
к дверям.
     - Клопедон, - таинственно понижая голос,  повторила  Горгона.  -  Вот
гальюнация, так гальюнация, я теперь заснуть не могу - вижу: стоит мужик в
шароварах, сам голый, голова, как  чугунный  котел,  перевесилась,  и  мне
пальцем грозит:  уу-у,  старая!..  -  Горгона  обидчиво  шмыгнула.  -  Уж,
казалось бы, месяц живем, подружились, вон ты давеча мне кошачьей шерсти в
кастрюлю настриг, так я ничего - выловила и обратно к вам...
     - Хорошо, - сказал Игнациус. - Я завтра поговорю с ним, я  его  знаю,
действительно  -  Клопедон,  он  у  нас  в  институте  вахтером  работает.
Вдумчивый серьезный товарищ. Не переживайте. Гор... Анастасия Никодимовна,
лично к вам он больше заходить не будет.
     Горгона слегка успокоилась и вытерла мягкий нос огромным платком.
     - Я тебя уважаю, Санваныч, ты человек  положительный,  а  краля  твоя
хвостом вертит. Только ты из дома, она  -  щелк,  и  нет  ее.  Какая-такая
работа до полуночи? С шаромыжниками гулять - такая работа!..  Взял  бы  да
отхлестал вожжами, она тебе кто? - жена невенчанная, то-то  и  оно,  а  ты
размяк, дурень. Прибей и выгони,  покажи  характер!  -  Горгона  энергично
кивала.  -  Может,  тебе  водочки  налить?  -   весь-от   посинел,   прямо
малиновый...
     - Я не пью, - сказал Игнациус.
     - Потому и добрый.
     Погремев чем-то в шкафчике и неразборчиво пошептав,  она  налила  ему
треть стакана. Водка была очень  противная.  Игнациус,  морщась,  выпил  и
пошел в свою комнату. Там было прибрано, проветрено и даже вымыт  крашеный
пол. На расправленной чистой клеенке белела записка от Ани: "Не ищи  меня,
больше сюда не вернусь". Аккуратные  строчки  на  длинном  клочке  бумаги.
Игнациус пожал плечами и скомкал ее. В общем-то ему  было  безразлично.  В
открытой форточке грохотала шальная  капель.  Хлюпало,  ухало,  чмокало  и
свистело.  Мазнуло  по  лицу  водяной  прилипающей  пылью.   Комья   снега
подтаивали между окон. Он во весь рост  повалился  на  скрипнувшую  тахту.
День заканчивался. Растекались минуты.  Водка  совсем  не  действовала  на
него. Нельзя любить женщину, которую уже любил  когда-то.  Когда-то  очень
давно, много лет назад.  В  пылких  снах  и  юношеских  мечтаниях.  Вообще
невозможно было  любить.  Потому  что  -  бессмысленно,  и  потому  что  -
напрасно. Потому что теряешь тогда - все,  что  есть.  Потому  что  любовь
пожирает - всю жизнь, без остатка. Отдаешь целый мир и ничего не получаешь
взамен. А идущий за красочным миражом - погибает. Водка все-таки  медленно
действовала на него. Стало жарко. Дремотное сознание прояснилось. Игнациус
дышал в узорчатую ткань тахты. Как в туманном волшебном зеркале, перед ним
выплывало: диссертация, Жека, Анпилогов в ботве...  вечно  ноющий  Пончик,
метания, провал на защите... помертвевший бессильный Созоев,  остекленелый
Грун... Валентина в распахнутой шубе, чужое лицо матери...  Он  как  будто
перелистывал альбом своих давних потерь. Фотографии, серый картон.  Альбом
идиота. Страница за страницей проваливались в никуда. Дождевой будоражащей
свежестью тянуло из форточки. Аня села  вдруг  на  тахту  рядом  с  ним  -
наклонившись и положив ладонь на затылок. Тем же запахом эликсира веяло от
нее. Пальцы были холодные и чуть влажные.
     - Ты не спишь? - спросила она. - Нет, не сплю, - после паузы  ответил
Игнациус. - К сожалению, я не могу уйти. Я как  будто  привязана  к  этому
дому... - Очень жаль.  -  Игнациус  замолчал.  Аня  вздрогнула  и  немного
поежилась. - А на улице - сыро и все  течет...  -  Просто  -  оттепель,  -
неохотно сказал Игнациус. - Просто оттепель? Я думаю, что уже - весна... -
Ну - не надо, не надо! - сказал Игнациус. И  рука,  которая  гладила  его,
осеклась. Аня выпрямилась и, кажется, стиснула зубы. - Ты, конечно, мне не
поверишь, но я люблю тебя. - Сообщи об этом по радио, - сказал Игнациус. -
Я люблю тебя, и поэтому погиб Персифаль... - Наступило молчание.  А  через
секунду. - Ах, вот как?.. - Он не мог стать мне мужем, потому что я любила
тебя. - Ну - не надо, не надо! - вторично сказал Игнациус.  -  Тебе  очень
плохо? - спросила она. - Нет, пожалуй,  терпимо,  -  ответил  Игнациус.  -
Все-таки, единственный, кого я жалею - это Персифаль. - И опять  наступило
молчание, точно обрезало. - Но ведь я ничего не могла поделать, -  сказала
она. - Ты нисколько не виновата, - сказал Игнациус. - Может быть, но  если
не любишь, то - всегда виноват. - Да, конечно, я - виноват,  -  согласился
Игнациус. - Нет!.. Не думай!.. Я вовсе не о тебе!.. - Хорошо, -  терпеливо
сказал Игнациус, - пусть я не виноват, но я тебя не люблю.  Не  люблю,  не
люблю! И давай на этом закончим!..  Все!  Закончим!  Закончили!  Теперь  -
уходи!.. - Он задвигал  локтями  и  перевернулся  на  спину.  Потолок  был
ободранный, в летаргической паутине годов. - Как ты думаешь, сколько  тебе
осталось? -  спросила  Аня.  -  Я  не  знаю...  Немного...  -  В  июне?  -
По-видимому, июнь... - Обещают, что июнь будет очень жаркий. - Ну  уж  это
мне теперь все равно... - И потом, неизвестно еще, а вдруг ты ошибся?..  -
Не волнуйся, я не ошибся, - раздраженно сказал он.
     Сел рывком и в надтреснутом зеркале на стене увидел  свое  отражение.
Постаревшее, серое, осунувшееся лицо. С утра протекли уже три  месяца,  но
пока изменений не  было.  Только,  кажется,  немного  побелели  виски.  Он
придвинулся к зеркалу и повернулся в профиль. Да, действительно, чуть-чуть
побелели виски. Да, действительно, виски чуть-чуть побелели.
     - Я не ошибся, - вяло сказал он.

     11

     У него  обнаружили  геронтофагию,  "пожирание  старостью".  При  этой
болезни  резко  ускоряются  некоторые  обменные  процессы   в   организме,
постепенно выпадают волосы, тускло  обесцвечиваются  глаза,  ревматическая
боль  нежно  покусывает  суставы.  Начинается  преждевременное   старение.
Человек как бы скользит по  возрасту,  пробегая  за  один  день  несколько
месяцев своей жизни. Субъективно это почти  не  ощущается.  Полагают,  что
геронтофагия связана с распадом  биологических  часов.  Или  с  нарушением
психологического восприятия действительности. Как-то примерно  так.  Я  не
специалист. Болезнь  эта  чрезвычайно  редкая  и  чрезвычайно  загадочная.
Причины возникновения ее непонятны. Никаких лекарств нет.
     Игнациуса обследовали очень долго и очень тщательно.  Ему  предложили
лечь в клинику и поставили на медицинский учет. Он, естественно, от  всего
отказался. Как и многие на исходе лет, он  испытывал  острую  неприязнь  к
врачам. Недоверие. Смутную  настороженность.  Раз  в  неделю  его  посещал
участковый терапевт. Но и только.
     Он остался жить в своей прежней квартире, хотя Горгона писала слезные
жалобы  в  горисполком,   требуя   выселения   заразнобольного   тунеядца.
Геронтофагия не опасна для окружающих. Ему дали бюллетень до конца года, и
у него образовалась масса свободного времени. Он не представлял, куда  его
тратить. Он вставал рано, потому что страдал бессонницей - день проходил в
утомительном перемалывании длинных, как эпохи оледенения, светлых и пустых
часов. Он физически чувствовал это время, текущее сквозь него. Будто поток
проникающей радиации. Ночью он обычно лежал без сна,  распахнув  узелковые
веки, и в зашторенной яркой темноте слушал безжалостный треск  секунд.  Он
совсем ни о чем не думал. Думать было утомительно. Его никто  не  навещал,
потому что он не хотел этого.
     Я его знаю - грузный большеголовый неопрятный старик в мятом  костюме
и разношенных плоских туфлях со шнурками,  зажав  коленями  отполированную
палку, положив бульдожьи щеки на набалдашник, неподвижно сидит на скамейке
в пыльном сквере и глазами из  бутылочного  стекла  упирается  в  какую-то
далекую, непонятную, одному ему видимую точку.  Сжатые  губы  -  изогнуты.
Рефлекторно подрагивают пегие кустики бровей. Вспоминает ли он при этом  о
чем-нибудь давно позабытом  или,  наоборот,  старается  изгнать  нечто  из
памяти - неизвестно.
     Сквер у нас небольшой, он разбит на месте снесенного  углового  дома,
две глухие стены без  окон  огораживают  его.  С  левой  стороны  проходят
трамвайные рельсы на булыжнике, а по правую  руку  -  шумная  многоголосая
торопливая улица. Несколько чахлых измученных тополей,  тянущихся  к  небу
ветвями, заколоченная  в  землю  кремнистая  щебенка,  детский  квадрат  с
окаменевшим песком и застрявшие  на  полувзмахе  качели.  Пейзаж  довольно
унылый. Однако, народу  хватает.  Скамейки  обыкновенно  заняты.  Даже  на
песочнице устраиваются говорливые старухи. А вот он всегда один -  к  нему
не подсаживаются. Он  не  разговаривает  ни  с  кем,  не  читает  газет  и
затрепанных пухлых журналов, не  присматривает  за  детьми,  не  играет  в
бесконечные шашки со знакомыми из ближайших парадных. Как  я  догадываюсь,
пенсионеры нашего района, спаянные многолетним  общением,  тихо  ненавидят
его. Он - сам по себе.
     Однажды, чисто  случайно,  даже  не  подозревая  о  сложных  дворовых
отношениях, исторгнувших его, я уселся рядом,  и  он  рассказал  мне  свою
историю. Видимо, это была минутная  слабость.  Иногда  желание  рассказать
угнетает хуже любой болезни. А может быть, я ему просто понравился. Трудно
судить. Была середина мая, ранняя густая теплынь, незрелое солнце, клейкая
зеленая  опушь  в  кронах  тополей,  и  мне  странно  было   слушать   про
таинственную Ойкумену, лежащую на границе дня и ночи, про великое  царство
насекомых, все-таки разрушенное человеком, про загадочные часы на башне, в
стрелках которых запутался ход времен, про  яростного  свирепого  Экогаля,
про  Арлекина,  изменника  и  борца  за  справедливость,  про  несчастного
забытого Груна, который умер, потому что дочь Мариколя не смогла  полюбить
его.
     А закончив, он равнодушно спросил:
     - Вы мне, конечно, не верите? Правда?
     - Не знаю, - честно ответил я.
     Мне казалось, что он меня разыгрывает. Все это звучало,  как  сказка.
Невозможно было поверить в нее,  сидя  на  скамейке,  в  центре  огромного
города, под перестук трамваев и быстрое  упорное  шуршание  прилипающих  к
асфальту шин.
     - Не знаю...
     Он обиделся и опять замкнулся в себе. С тех пор, пересекая  сквер  по
пути к дому, я непременно здоровался с ним, но он мне  уже  не  отвечал  и
даже не поворачивал головы в мою сторону. Люди часто  жалеют  об  излишней
откровенности. В начале июня, когда навалилась слепая жара,  его  все-таки
забрали в клинику, и больше мы не встречались.
     Вероятно, я уже никогда не услышу о нем.
     Вероятно.
     Жизнь смывает и не такие истории.
     Кстати, я видел Аню и даже разговаривал с ней. Мы как-то  столкнулись
на улице, и она спросила что-то об экзаменах в нашем  институте.  Кажется,
она собиралась туда поступать. Она  действительно  очень  симпатичная,  но
ничего особенного - такого, чтоб потерять голову - я  в  ней  не  заметил.
Красивая женщина - вот и все. Некоторое время она еще жила в нашем доме, а
потом вышла замуж и переехала.