о.
     - Ну, это уж слишком,  теперь  моя  очередь,  -  побурев  до  ногтей,
стервенея, сказал  Анпилогов.  Громко  скрипя  суставами,  сильно  кренясь
вперед,  прошагал  на  кафедру,  отодвинул  вновь  задремавшего  Мамакана.
Игнациус с испугом  увидел,  что  он  весь  -  деревянный,  занозистый,  с
кольцевыми разводами сучков на щеках. А вместо волос - темная картофельная
ботва.
     - Общая проблема, рассматриваемая здесь, -  ощутимо  злясь  и  оттого
отчеканивая  каждую  букву,  произнес  Анпилогов,  -   сводится   к   ряду
экстремальных задач на условный минимакс.  Согласно  Позднышеву  и  Браве,
наилучшей конформной проекцией сознания для данной области знания является
та, крайняя изокола которой совпадает с контуром очерченного  сознания.  -
Помолчал и строго посмотрел в аудиторию. Там ошарашенно притихли. - Верно?
- спросил он. - Верно, - вразнобой ответили из  рядов.  -  Но  тогда,  как
следствие, сознание наименее отклоняется от нуля при максимальной кривизне
воображения, - сухо заключил Анпилогов. Опять помолчал и отрывисто,  резко
кивнул. - Благодарю за внимание.
     После чего возвратился на место и нервно сказал Игнациусу:
     - Извини, Александр, я обязан был выступить. Я даже не тебя  защищаю.
Просто некоторые вещи нужно говорить прямо и грубо - как они есть -  иначе
о них будут забывать.
     - Я  понимаю,  -  с  тоской  ответил  Игнациус,  глядя  в  деревянные
потрескавшиеся глаза.
     Жека с другой стороны,  обнимая  его,  как  в  пивной,  не  смущаясь,
заталкивал в ухо пузырящийся дружеский шепот:
     - Эмма мне все рассказала, ты - просто чокнутый, я  не  знаю  сейчас,
кто из вас прав, Валентина,  конечно,  тоже  не  подарок,  но  ведь  глупо
бросать налаженную семью, потому что потом придется буравить все  сначала:
квартира,  дети,  -  если  возникает  что-то   на   стороне,   то   совсем
необязательно информировать об этом жену,  наоборот,  -  жизнь  становится
гораздо приятнее, Эмма не спрашивает меня, куда я иду, а  я  не  спрашиваю
ее, мой тебе совет: наплюй, Валентина - хорошая баба,  осточертело  в  КБ,
бегает по выставкам, свихнулась на испанцах - ладно, пусть  водит  группы,
бывают сдвиги похуже, конечно - дура, но зачем ломать навсегда? -  немного
внимания, подарок к празднику, и  она  тебя  обожает,  главное  -  никаких
забот, ты улавливаешь мою мысль, Александр?
     Игнациус улавливал. Советы хороши для того, кто их дает.  Ошарашенный
внезапной паузой, он выпрямился. Почему-то все смотрели на него. Тишина  в
аудитории стояла жуткая, как в подземелье.
     - Прошу вас, Александр Иванович, - нетерпеливо повторил Созоев.
     Видимо, уже не в первый раз.
     В полном одиночестве, протыкая молчание шагами, Игнациус поднялся  по
трем ступенькам. Намокающий воздух загустел от злобы и неприязни.  Тем  не
менее, он почти не волновался. Волноваться ему было незачем.
     Все это не имело никакого значения.
     - Мой  доклад  посвящен  некоторым  вопросам  прямого  взаимодействия
гарбонов с точечными марками при делении цикариоля, - сказал он.
     - Ого! - выдохнули под потолком.
     Аудитория остолбенела.
     Очень обыденно вошел Грун и сел на свободное место. Он  был  в  своем
неизменном черном свитере, растянутый ворот которого открывал ключицы, и в
выцветших джинсах. Он нисколько  не  изменился.  -  Здравствуй,  Федор,  -
сказал Игнациус, - у меня сегодня - предзащита, говорили, что ты  умер,  а
ты нисколько не изменился. - Здравствуй, Саша, - ответил ему  Грун,  -  не
переживай насчет моих данных, мне теперь уже все равно, я  давно  об  этих
данных забыл. - Почему ты ушел  из  института,  мы  очень  волновались?  -
спросил Игнациус. - Со мной произошла странная история, - ответил Грун,  -
я потерял себя, вся жизнь переломилась,  вероятно,  я  должен  был  отсюда
уйти. - Со мной тоже произошла странная  история,  -  сказал  Игнациус,  -
сегодня я вдруг опоздал на заседание кафедры, я  пришел  вовремя  и  вдруг
выяснилось, что я - опоздал. - Ты живешь в двух  временных  измерениях,  -
сказал Грун, - они сталкиваются и  порождают  хаос,  от  которого  меркнут
звезды. - Два времени? - спросил Игнациус. -  Два  времени,  -  подтвердил
Грун. - И еще вокруг меня какое-то черное безумие, -  сказал  Игнациус,  -
все говорят и поступают так, словно они сошли с ума. - Это -  Ойкумена,  -
не сразу ответил Грун. - Ойкумена? - Я тебе не мешаю, Саша, ты ведь должен
читать доклад? - Нет, - объяснил Игнациус, - я выучил доклад  наизусть,  я
повторил его пятьдесят раз и могу говорить механически. - Это -  Ойкумена,
- опять сказал Грун, - по невидимым порам она бесшумно просачивается в мир
и обволакивает тебя, засасывая в глухую полнощную топь,  ты  уже  частично
принадлежишь ей. - Что же делать? - запинаясь спросил Игнациус.  -  Отдать
кольцо и забыть. Как тебе советовали, - сказал Грун, - это -  единственный
выход. - Я не хочу, - сказал Игнациус, - я люблю ее, я искал ее всю жизнь,
я ее нашел, никакая  Ойкумена  не  заставит  меня  отказаться  от  нее.  -
Победить или умереть? - спросил Грун. - Победить или умереть, - подтвердил
Игнациус. - Ну, мне пора, -  сказал  Грун,  -  сейчас  начнется  небольшой
ералаш, старик уже машет руками.
     - Подожди, я с тобой, - попросил Игнациус.
     Но  Груна  не  было.  Была  знакомая  кошмарная  аудитория,   залитая
худосочным электричеством,  в  искристо-желтом  туманном  нутре  которого,
будто водоросли, колыхались нерезкие фигуры.
     И Созоев действительно махал руками:
     - Хватит-хватит, вы переутомились, Саша!..  Хватит-хватит,  вам  надо
отдохнуть!..
     Жека и Анпилогов, оба с  вытянувшимися  лицами,  почему-то  заботливо
поддерживали его под локти, а перепуганная Элеонора совала  стакан  мутной
воды:
     - Пожалуйста, Александр Иванович...
     Игнациус не понимал - при чем тут стакан, но,  робея,  послушался.  И
когда он пил  теплую,  затхлую  позавчерашнюю  воду,  то  десятки  глаз  с
жалостью и плохо скрываемым удовлетворением любопытно ощупывали его.
     - Я вас отпускаю, вы можете не ходить на работу, пока не поправитесь,
- громогласно объявил Мамакан. - Правильно,  Андрей  Борисович?  -  Созоев
сдержанно покивал.  -  А  от  себя  рекомендую:  каждый  день  перед  сном
растираться подогретой кошачьей мочой. Я таким образом вылечил  застарелую
грыжу. У вас кошка есть?
     Игнациус  повернулся  и,  как  лунатик,  -  не  видя,  -   пошел   на
расступающиеся перед ним одинаковые серые колеблющиеся фигуры.
     Было ясно, что все теперь - позади.
     - Знаешь, что ты сделал? - догоняя его в коридоре, спросил бледный от
гнева Анпилогов. - Ты вместо  доклада  исполнил  песню  "По  диким  степям
Забайкалья"...
     Игнациус вырвал руку.
     - Пусти меня!
     - Нашел время забавляться...
     - Пусти!
     Их толкали спешащие куда-то студенты.
     - Неостроумно, - сказал подоспевший Жека. - Ну  -  обиделся  на  этих
крыс, ну - идиоты они. Но зачем же самому себе  при  этом  вредить?  -  Он
осекся. - Или, может быть, ты все-таки болен?
     - Да пошли вы - туда-сюда... - несправедливо сказал Игнациус.
     Он боялся, что брызнут из глаз позорные слезы.
     - Ты прежде всего нас подвел, - процедил Анпилогов ему в спину.
     - А у  тебя  -  ботва  на  голове,  -  обернувшись,  сказал  Игнациус
ломающимся голосом.
     Как-то по-дурацки.
     Жека ненатурально захохотал.
     - А зато у тебя нет слуха!..
     Игнациус сбежал в вестибюль, натянул пальто и одним ударом нахлобучил
потертую кроличью шапку. Чего они  хотят  от  него?  Он  никому  ничем  не
обязан. Пусть они катятся - ко всем чертям!
     Институтская дверь простуженно скрипнула.
     Под заснеженными обомлелыми деревьями в черно-белом  контрасте  двора
переминался с ноги на ногу человек, выдыхая пар из  расстегнутой  собачьей
дохи.
     - Слава бессмертному Кругу! - воскликнул он.  -  Я  уже  боялся,  что
пропустил вас в потоке. Честно говоря, я жду вас здесь более  двух  часов.
Как всегда, вы не торопитесь, сударь. Идемте!..
     Это был  -  Экогаль,  запорошенный  инеем  по  кошачьим  оттопыренным
жестким усам.
     - Как раз вы мне и нужны, -  сказал  ему  Игнациус,  бешено  глядя  в
осколки желтого янтаря с вертикальными воспрянувшими зрачками.
     - Осторожнее, - предупредил Экогаль. - По-моему, за нами следят.
     Он мотнул головой.
     Меж сосульками мерзлых кустов, дробящих фонарный  свет,  шевельнулись
какие-то неясные тени.
     Игнациусу было все  равно.  Экогаль  потащил  его  прочь  из  сквера.
Набережная была завалена перелопаченными сугробами, а канал - до  парапета
- глыбами жуткого льда. Не попадалось ни одного встречного. Дома, уходящие
за поворот, выглядели нежилыми. Крылатые грифоны стискивали в зубах  цепи,
на которых висел ажурный мост.
     - У меня к вам записка, я рассчитываю на ваше благородство, сударь, -
сказал Экогаль. - Не оглядывайтесь,  пустяки,  их  всего-навсего  человека
четыре. Кстати, я слышал, что вы хорошо владеете шпагой?
     - Давайте записку, - сказал Игнациус.
     - Но не здесь же.
     - Давайте!
     Он вдруг остановился.
     На спуске с  моста,  за  опасными  мелкими  ступеньками  у  шершавого
парапета, как ночные ханыги, сгрудились еще четверо: нахохлившиеся, руки в
карманах. И один из них - Градусник. Игнациус сразу узнал его. А второй  -
это, по-видимому, Стас, в растрепанном лисьем малахае.
     И Экогаль остановился тоже.
     - Все. Живыми они нас не отпустят, - хладнокровно сказал он.

     6

     Снег перестал. Очистилось небо в крупных звездах. Умытая  яркая  луна
тихо выплыла над  стрелой  подъемного  крана  и  через  разваленную  крышу
заглянула внутрь  -  остовы  стен,  как  челюсти,  смыкались  вокруг  нее.
Проступили бритвенные лохмотья  труб,  концы  балок,  висящих  в  воздухе,
двери, обои, раковины и ощеренные доски в скелетах бывших  квартир.  Света
было много, даже слишком много. Перчатка,  в  которую  уткнулся  Игнациус,
казалась серебряной.
     - Стоит? - шепотом спросил Экогаль сзади.
     Ему было не видно.
     - Стоит, - так же шепотом ответил Игнациус, осторожно вытягивая шею.
     На   заснеженном   светлом   прямоугольнике   парадной   отпечаталась
растопыренная тень.
     Человек ждал и не собирался уходить.
     Путь был закрыт.
     - Знать бы, где остальные, -  сказал  Экогаль.  -  Мы  тут,  пожалуй,
замерзнем.
     - А сколько их?
     - Десятка полтора.
     - Всего?
     - Не так-то просто выйти из Ойкумены. -  Экогаль  вдруг  стремительно
зажал нос рукой и чихнул - внутрь себя. - Фу-у-у... Некстати. С  этим  мы,
конечно, справимся, если он один...
     - Зашумит, - сказал Игнациус, противно сглатывая.
     - Не зашумит.
     Тонкий и длинный стилет высунул жало из рукава.
     - Не надо...
     - А говорят, сударь, что вы закололи троих  из  дворцовой  охраны?  -
недоверчиво хмыкнул Экогаль.
     - Там были жуки.
     - А здесь кто?
     - Все равно нам не спуститься, лестница разбита, - сказал Игнациус.
     Они лежали на  площадке  третьего  этажа.  Пахло  горелым,  старым  и
нежилым.  Сквозь  пальто  уже  чувствовался  проникающий  каменный  холод.
Свешивались известковые жилы кабеля. Внутренняя часть  дома  была  сломана
для ремонта, и лестница, ненадежно прилепившаяся к  стене,  пролетом  ниже
обрывалась в колодезную пустоту - на груды битого кирпича и перекореженную
арматуру. Сумрачно сияли осколки стекла в рыхловатом грязном снегу.  Я  не
хочу здесь лежать, подумал Игнациус. Я ужасно  боюсь.  Я  весь  пропитался
страхом. Ойкумена понемногу обгладывает меня, оставляя незащищенное  живое
сердце.  Я  боюсь  этих  таинственных  чудес  и   превращений.   Я   боюсь
неповоротливых   и   беспощадных   жуков.   Я   боюсь    сладко-вкрадчивых
людей-гусениц. Я боюсь подземного мрака, который  медленно  разъедает  мою
жизнь. Я боюсь даже Ани. Даже ее я боюсь. Мы с ней виделись  всего  четыре
раза: понедельник -  голый  сквозняк  ветвей,  утро  пятницы  -  последние
скрученные листья, воскресенье - на площади, Исаакий в сугробах,  и  опять
воскресенье - черное шуршание на Неве. Она не хотела говорить, где  живет.
Я поцеловал ее в Барочном переулке. Вот, чем это кончилось  -  замызганная
чужая лестница, развалины, чадящие дымом и смертью,  смятый  окурок  перед
глазами и банда оборотней, рыщущая по стройплощадке в поисках крови.
     - Значит, каждый раз, когда я попадаю в Ойкумену, я  что-то  теряю  в
своем мире? - спросил  он.  -  Значит,  с  каждым  шагом  моим  обрывается
какая-то ниточка?
     Экогаль дернул плечом.
     - Нашли время!
     И в разгромленном кирпичном колодце, прямо над их головами, отчетливо
раздалось:
     - Эй!.. Вроде никого...
     - А ты посвети, посвети, - гулко посоветовали из парадной.
     Кто-то зажег газету и  бросил  ее.  Пламя,  разворачиваясь  на  лету,
пачкая воздух клочьями огня, вспыхнуло и озарило угрюмые покинутые пещеры,
беззубые зевы которых  подавились  морозом.  Тени  на  гигантских  ходулях
шарахнулись до самого неба.
     - Ни души, - сказали в колодце.
     - Все обыскать, поджечь подвалы!..
     Розово-темные неверные блики  освещали  Стаса  в  проломе  четвертого
этажа. Он свешивал малахай - разглядывая хаос внизу.
     А из-за спины его высовывалась охрана.
     - Сейчас бы арбалет, - простонал Экогаль. - Я снял бы его  первой  же
стрелой.
     Газета вспыхнула и догорела. Он потянул Игнациуса за рукав.  Игнациус
понял и пополз обратно. Ползти было крайне неудобно.  Задирающееся  пальто
сбивалось в комок. Он уперся ногами во что-то мягкое.
     - Осторожно, вы расплющите мне нос!
     Они вернулись в комнату, где каким-то  чудом  сохранились  почти  все
стены, и Экогаль, придерживая разноголосье пружин, осторожно опустился  на
полосатую, ободранную, без ножек  тахту,  из  которой  немедленно  вытекла
трухлявая струйка. Совершенно бесшумно вонзил свой стилет в переборку  над
головой. - Очевидно, мы  все-таки  влипли,  сударь.  Как  в  мышеловке.  -
Гладкий бритый череп его блестел. Узловатые пальцы  выдергивали  из  тахты
нитку за ниткой. - Впрочем,  будем  надеяться,  сударь,  что  еще  не  все
потеряно. Еще есть выход. Нам бы добраться до Галереи, там - мои люди. Они
не могли  поставить  оцепление  по  всему  району.  У  них  не  так  много
лазутчиков, способных принимать  человеческий  облик.  В  крайнем  случае,
переждем ночь здесь, место - вполне укромное...
     - Покажите записку, - сказал Игнациус.
     - Что? Ах, записку... - Экогаль порылся в обмерзшем меху  и  протянул
на грубой ладони плоскую малахитовую гемму с женским профилем.  Иронически
смотрел, как Игнациус вертит ее так и сяк - безуспешно.
     - Кольцо у вас с собою?
     - Да.
     - Давайте!
     Игнациус отвел нетерпеливую руку.
     - Правильно, - сказал  Экогаль  и  засмеялся,  приглушенно  заперхал,
натянув кожу вокруг широких зубов. - Правильно, сударь, никогда  и  никому
не давайте это кольцо - ни на одну секунду, ни за какие клятвы.  Имейте  в
виду, что отнять силой его нельзя, оно потеряет свои волшебные свойства...
А чего вы, собственно, ждете?
     Скорпион обхватил профиль на гемме и слабый янтарный свет  просиял  в
нем изнутри.
     - Нет никакой надежды, -  сказала  Аня  невыносимо  хрупким,  пустым,
бесчувственным, как стекло, голосом. - Наступает полнолуние.  Время  нашей
судьбы на исходе. Непрерывно  заседает  Тайный  Верховный  Совет.  Поднята
гвардия, отряды ночной стражи  перекрыли  дороги.  Сохнет  трава  и  птицы
падают замертво. Фукель будет властвовать  над  Ойкуменой...  Нет  никакой
надежды. Из тюрьмы меня перевели в Башню - это камера  Дев.  Отсюда  видно
только  небо.  И  слышен  четкий,   безостановочный   стук   металлических
шестеренок. Идут часы Круга. Персифаль не знает, что  я  здесь.  Когда  на
празднике Звездных Дождей под плач двенадцати флейт и рокочущие  завывания
литавр мне придется давать вечный Обет Супруги, я  высыплю  в  свой  бокал
зернышко маллифоры, спрятанное в ладанке на груди:  разорвутся  все  цепи,
тень моя отправится в бесконечное странствие по россыпям Млечного  пути...
Нет никакой надежды. Мятеж птицеглазых подавлен. Герцогу  удалось  бежать,
но войска его разбиты. Заколочены  ставни  домов.  Идут  обыски  и  казни.
Черная пыль поднялась над Ойкуменой. Стонут колокола и  рдеют  в  вечерней
мерклости сонные иглы чертополоха...  Нет  никакой  надежды.  Полночь  уже
близка. Один из тюремщиков согласился передать эту  записку.  Я  не  знаю,
попадет она по адресу или нет, но вспомни обо мне, когда наступит праздник
и Зеленые Звезды, шелестя, прольются над городом. Я говорю тебе: прощай, -
потому что у нас не осталось  ничего,  кроме  этого  короткого  печального
слова...
     Раздался щелчок и скорпион замер, бессильно обвиснув лапками.
     - Выходит, что Персифаль не знает, - загадочно произнес  Экогаль.  Он
внимательно слушал. Зрачки его, белыми точками отражая  луну,  сужались  и
расширялись, как у пантеры. А на скулах проступили деревянные  желваки.  -
Это меняет дело. По слухам, он при смерти, тоже отравлен... Может быть,  и
лучше,  если  мадонна  обвенчается  с  Фукелем,  это  сохранит  ей  жизнь.
Подумаешь, старый муж... Зато - новый Звездочет и молодой любовник.  Мы  в
бараний рог согнем весь Тайный Совет... - И он  вдруг  охрип,  уколотый  в
задранную гортань игольчатым жалом. -  Пус-ти-те-вы-с-ума-со-шли!  -  Сел,
растирая большой угловатый кадык. - Ну и рука у вас,  сударь,  железная...
Успокойтесь, я не стану вас предавать, на мне слишком много грехов, Фукель
меня не помилует.
     Игнациус бросил стилет.
     - Значит, я могу проникнуть в Ойкумену в любое время и в любом месте?
- спросил он.
     - Конечно, - Экогаль, как копье,  выкинул  вперед  багровую  замшевую
перчатку. - Вот она, Башня Дев...
     Над омертвелым цинком крыш, над переплетением  проводов,  над  рогами
щетинистых мрачных антенн, облитая звездным трепетом, плыла  шестиугольная
суставчатая каланча, огороженная  снежным  барьером  по  острой  верхушке.
Ватное, хвостатое облако уцепилось за голый флагшток ее, ни одной искры не
было в узких погашенных надменных окнах.
     Игнациус попятился и сел  на  тахту.  Бахнула  пружина  из  лопнувшей
обшивки.
     - Т... д... б... д...  -  судорожно  сдавливая  ему  плечо,  просипел
Экогаль.
     И точно в ответ на это, сказали очень ясно, в пугающей близости:
     - Они здесь, клянусь вечным Кругом! Я просто чувствую, что они здесь.
Шевелитесь, пожиратели дерьма, вы будете искать  их  всю  жизнь,  пока  не
сдохнете!
     Этажом ниже трещала кирпичная чешуя под крадущимися шагами.
     Игнациус окостенел. Если  они  нас  поймают,  то  обязательно  убьют,
подумал он, щурясь от напряжения.  Просто  так  они  нас,  разумеется,  не
оставят. Или отнимут кольцо Мариколя. Что, впрочем, одно и то  же.  Потому
что тогда мы расстанемся уже навсегда. Но ведь должен же быть  здесь  хоть
какой-нибудь выход. Башня находится на Невском, или где-то поблизости,  за
Гостиным двором. Надо, по-видимому, идти в Ойкумену. Если победа возможна,
то - только там. Это хорошо, что  я  научился  бояться.  Раньше  я  совсем
ничего не боялся и у меня была - не кровь. А тягучая, белая лимфа,  как  у
лягушек. Он шевельнулся, забывшись, и  пружины  тихо  звякнули,  а  пальцы
герцога, будто гвозди, вонзились в  плечо.  Экогаль  оскалился.  Со  своей
бритой головой и ярким густым румянцем он был похож на целлулоидную куклу.
На очень большую и очень опасную куклу. Игнациус оторвал жесткую  пятерню.
Лунный холод царил в комнате. Изморозь осыпала пол  и  стены.  Вплотную  у
проема зажигались белые звезды. Нас сейчас обнаружат,  снова  подумал  он,
прислушиваясь к хрустящим шагам. Надо идти  в  Ойкумену  и  пробиваться  к
Башне.  Там  стоят  гвардейцы,  я  не  представляю,   как   справиться   с
гвардейцами. А в коридорах - жирные тюремные крысы. И сквозь них тоже надо
пройти. И еще, говорят, заколдованная  каменная  дверь: