в  человеческий  рост  и
развернула перед  белыми,  будто  незрячими,  глазами  свиток  пергамента,
украшенного сургучной печатью на  плетеном  багровом  шнурке.  Игнациус  с
удивлением узнал в ней Градусника - срезанная челюсть и  редкие,  липнущие
от одеколона волосы.
     - Неусыпным наблюдением попечителей за дочерью Мариколя  установлено,
- загнусавила гусеница,  упершись  носом  в  пергамент,  -  что  во  время
пребывания в человеческом  мире,  каковые  пребывания  были  ей  милостиво
разрешены членами  Тайного  Верховного  Совета,  дочь  Мариколя  допускала
нежелательные  и  вредные  знакомства  среди  людей,  каковые   знакомства
превосходили степень  обязательности,  милостиво  разрешенной  ей  членами
Тайного Верховного Совета, каковая  дочь  Мариколя  скрытно  сблизилась  и
многажды беседовала на неизвестные темы с  неким  Игнациусом,  пребывающим
здесь,  каковой  Игнациус   по   представлению   Геральдической   комиссии
происходит из проклятого рода Знающих, каковой род был милостиво  запрещен
к проживанию в Ойкумене членами Тайного Верховного  Совета  и  осужден  на
вечное изгнание, каковое знакомство перешло в  преступное  расположение  и
дружбу, нарушив тем самым закон о неприближении к дочери Мариколя, каковой
Игнациус вероломно обманул попечителей Тайного Верховного Совета и вступил
в злодейский заговор с вероотступником  и  отщепенцем  милордом  Экогалем,
каковой милорд Экогаль неоднократно возмущал  граждан  наших  прискорбными
речами о двойственности мира и разделенности  его  на  радости  и  печали,
каковая печаль в природе не существует, а каковая радость милостью  членов
Тайного Верховного Совета и во веки веков  пребывает  только  в  Ойкумене,
каковой Игнациус по приглашению милорда Экогаля прибыл в Ойкумену с  целью
смещения Звездного Круга и Трех Радиантов его, каковые незыблемы, в чем  и
обличен полностью, неоспоримо и  клятвенно  подтверждено  благонамеренными
гражданами в количестве трех, каковые пребывают в неизбывной радости...
     - Ваше Святейшество, они обручены, - внятно сказал Арлекин, делая шаг
вперед.
     Рогатый жук плюхнулся в кресло и задвигал  всеми  шипастыми  ножками:
Вва... вва... вва... - в полной беспомощности.  Чешуя  из  наград  на  его
груди  забренчала.  Другой  судья,  похожий  на  носорога,  бугорчатый   и
неуклюжий, резко подался к Арлекину, словно желая  пронзить  его  костяным
бивнем, и прохрипел, надувая у рта ядовитые пузыри:
     - Кто посмел?!
     - Милорд Экогаль, - отчетливо сказал Арлекин  и,  сделав  шаг  назад,
пропал во мраке.
     Трое судей уставились на Игнациуса бархатными непроницаемыми глазами.
Я не боюсь, чувствуя противный озноб, подумал он. И повторил очень громко:
     - Я не боюсь!
     Тотчас же из-за спины его, изящно перебрав сухими ногами,  совершенно
бесшумно вынырнул громадный подтянутый крапчатый богомол и неуловимым  для
глаз движением скрестил над головой метровые  заточенные  пилы.  Беловатая
жидкость с шипением сочилась по ним.
     Это был Стас.
     Игнациус отшатнулся.
     Тогда третий жук, с хитиновыми ушами, как у слона, махнул  лапкой,  и
гусеница опять торопливо загнусавила:
     - Каковой Игнациус  приговаривается  ко  всеобщему  и  окончательному
пожранию, каковое пожрание осуществится в  полночь  сего  дня,  при  ясной
луне, каковая полночь будет объявлена праздником  во  время  боя  часов...
Каковой милорд  Экогаль  приговаривается  ко  всеобщему  и  окончательному
пожранию, каковое пожрание осуществится в  полночь  сего  дня,  при  ясной
луне, каковая полночь будет объявлена праздником  во  время  боя  часов...
Каковая дочь Мариколя милостивым решением членов Тайного Верховного Совета
приговаривается к заключению на срок до боя часов, а затем - к замужеству,
каковое замужество определит милостивая  воля  членов  Тайного  Верховного
Совета...
     Игнациуса тащили в гробовой темноте, которая остро пахла  плесенью  и
гниющим деревом, душный запах этот перемешивался с кислой вонью, исходящей
от стражников. Света не было совсем.  Сыпалась  сухая  земля  за  шиворот.
Железными клыками лязгнула дверь. -  Не  туда,  -  сказал  кто-то  могучим
прокуренным басом. - Туда, туда, сегодня у них брачная  ночь,  -  пискляво
объяснил другой.  Надрываясь,  заржали,  зачмокали.  Смертельно  взвизгнул
засов. Игнациус обо что-то споткнулся. - Кто здесь? - быстро спросил он. -
Я, - жалобно ответила Аня.  Осторожно  притянула  его  к  себе  и  обняла,
спрятав лицо на груди. - Мы погибли, милорд  Экогаль  схвачен,  в  полночь
тебя казнят. - Не плачь, мы выберемся, -  сказал  Игнациус.  Она  вдохнула
горячие легкие слезы. - Завтра я стану женой Фукеля.  Бедная  Ойкумена!  -
Неужели ничего нельзя сделать? - целуя ее в висок,  шепнул  Игнациус.  Аня
покачала головой. - Они завладели печатью  Гнома,  это  власть  над  всеми
полнощными душами. - Глаза уже стали привыкать. Из окошка в толстой  стене
пробивался фиолетовый тусклый луч. Камера была совсем крошечная.  Вероятно
- мешок. Игнациус ощупают  цементную  кладку  без  единой  щели,  подергал
чугунные  мощные  прутья.  Не  выломать.  Жизнь  кончалась  -  в  дурацкой
подземной тюрьме. Где-то далеко ударило тяжелым медным  звоном.  -  У  нас
есть еще  целых  шесть  часов,  -  прислушиваясь,  сказала  Аня.  Игнациус
опустился перед ней на корточки. - Зачем мы вместе?  -  Нужен  ребенок,  -
тихо сказала Аня. - Ребенок? - спросил  Игнациус.  -  Я  -  дочь  великого
короля, потом Фукель убьет меня и станет регентом.  -  Скотина,  -  сказал
Игнациус. Аня засмеялась - счастливо. - Подумаешь! Иди ко мне. Иди ко  мне
и - будь, что будет! - У нее редко  и  сильно  стучало  сердце.  На  губах
сохранился тревожащий вкус эликсира. Непрерывно шуршало. Наверное,  бегали
крысы в коридоре. Быстро и глухо звякнул какой-то металлический предмет  у
дверей. Игнациус подхватил его - связка ключей! - Старый добрый Персифаль!
- радостно сказала Аня. С неожиданной силой надела ему что-то на  мизинец.
- Если спасешься - вот кольцо Мариколя...  Звездочет  в  Главной  Башне...
Покажешь ему... Надо повернуть Звездный Круг... Поклянись мне! -  Клянусь!
- сказал Игнациус. Осторожно приложил ухо к дверям. Все было спокойно.  Он
вставил нужный ключ и дверь отошла.
     - Помоги нам Овен, - отчаянно прошептала Аня.
     Стены действительно были земляные, а с потолка свисали холодные голые
корни. Как мышиные хвосты. Значит, тюрьма  находилась  под  садом.  Горели
какие-то шевелящиеся пятна над головой. Игнациус мазнул пальцем, это  были
светляки. Открыли еще одну дверь. В грязной,  обшитой  трухлявыми  досками
караульной перед кувшином с отбитыми  ручками,  пригорюнясь  на  маленький
кулачок, из которого торчал рыбий скелет, сидел тюремщик, - слюни текли по
оливковой бляхе у подбородка. - А  тово-етово,  етово-тово...  -  нетвердо
удивился он, пытаясь подняться. Ноги у него разъезжались. Видимо,  здорово
наклюкался.  Игнациус  без  промедления  ударил  его  в  челюсть,  и   жук
опрокинулся на спину, вяло заскреб воздух всеми шестью конечностями. Но  -
пронзительно  заверещал.  И  мгновенно  откликнулись  -  близкие  писки  и
возгласы. Игнациус, нагнувшись, вытащил шпагу из ножен.
     - Скорее! - стонала Аня.
     Они проскочили запутанный коридорный лабиринт и ворвались в небольшой
зал, целиком ограненный узкими зеркалами.
     - Отсюда - потайной ход!
     Она вдавила завиток оправы - призматический край отъехал, обнажив люк
в густой волосатой  ржавчине.  Его  не  отпирали,  наверное,  лет  двести.
Игнациус не попадал прыгающими ключами.  Заливалась  тревога  и  слышались
возбужденные голоса.  Наконец,  прикипевшая  крышка  с  трудом  поддалась.
Овальная  дыра  пахнула  могильной  почвенной   сыростью.   -   Теньк!   -
одновременно повернулись боковые  зеркала.  Изо  всех  щелей,  как  клопы,
бестолково полезли стражники. Двое  ловко  и  бережно  подхватили  Аню,  а
другие кинулись на Игнациуса. Он неумело махал шпагой. Вдруг она  уперлась
во что-то жесткое и  с  трудом  вошла.  Один  из  жуков  рухнул,  дергаясь
половинкой тела, остальные - отпрянули.
     - Беги! Тебя ждет Звездочет! - крикнула Аня,  выгибаясь  в  хрустящих
лапах.
     Стражники  надвигались.  Игнациус,  угрожая  клинком,  протиснулся  в
мокрую  черноту  земли  и  со  звоном  ударил  крышкой.  В  нее  сразу  же
заколотили. Побежал - невозможно сутулясь. Потолок был шершавый и  низкий.
Мешала шпага. Впереди вдруг забрезжили  неясные  контуры  дня.  Шевеление,
выступы, очертания. Он нажал из последних сил. Это был  выход.  Ступеньки,
ведущие к свету, охраняли два хлипких жука с папиросами. Оба  ахнули  и  в
ужасе присели, побросав алебарды. Игнациус  сшиб  их  с  размаху  калеными
лбами. Сзади вырастал панический топот. Люк, по-видимому, уже сломали.  Он
взбежал по ступенькам и вывалился наружу. Был двор, стиснутый  домами  без
окон, окруженный глухой  кирпичной  стеной,  верх  которой  лизали  желтые
сугробы до плеч. Под одинокой вздрагивающей лампочкой свистел снег.  Узкая
тропинка вела к  полуоткрытым  воротам.  Дворник  в  тулупе,  разгребающий
створки, поспешно загородился лопатой.
     -  Привет,  Эритрин!  Как  отсюда  выбраться?  -  задыхаясь,  спросил
Игнациус.
     У того робко выползла макушка из глубины поднятого воротника.
     - Ага! Откуда ты взялся? Я же тебе говорил: не  лезь!  -  натолкнулся
взглядом на шпагу и мелко попятился.
     Ожесточенный писк выстреливал из распахнутого подвала.
     - Связался с этой бабой! - испуганно сказал Эритрин.  -  На  кой  она
тебе сдалась, она же ненормальная, хочешь, я тебя познакомлю:  в  сто  раз
лучше и совсем недорого... Постой, постой, подожди секундочку!..
     Игнациус оттолкнул его и выбежал из ворот.
     На вечерней улице  искрились  пушистые  тротуары.  Спешили  прохожие,
занятые своими  послерабочими  делами.  Прокатился  безлюдный  заиндевелый
трамвай, а вслед за ним - два пыхтящих грузовика. Почему-то все  выглядело
как обычно. Он обернулся. Эритрин под  роящимся  конусом  лампочки,  держа
лопату  наперевес,  объяснял  что-то  двум  приземистым  темным   фигурам.
Объяснение было трудное. Игнациус быстро пошел и свернул за угол. Черно  и
жирно блестели парящие полыньи на Фонтанке. Это была именно  Фонтанка.  Он
узнал. Площадь Репина. Выпуклый сквер посредине. Мост с  четырьмя  цепными
башенками. Ему было жарко. Он расстегнул пальто. Насквозь пронзил  снежный
колючий  ветер.  Шапку  и  портфель  он,  разумеется,  потерял.  Встречные
шарахались от него. Он заметил, что до сих пор сжимает в руке  серебристую
шпагу. Тогда он бросил ее на мерзлые рельсы и она зазвенела.

     4

     Елка сверкала веселой мишурой, и густой запах хвои наполнял  комнаты.
Пестрели гирлянды. - Хочу колбасу, - немедленно заявил Пончик  и,  получив
ее, слопал вместе с кожурой. - Хочу вон  той  рыбы,  -  и  тоже  мгновенно
слопал. - Хочу пирожное...  -  Игнациус  примерился,  чтобы  дать  ему  по
отвислым пухлым губам, но  пирожное  возникло  будто  ниоткуда,  и  Пончик
смолол его в ноль секунд, а потом, уже  благосклоннее,  высказался  в  том
духе, что пора бы перейти к лимонаду. Мама Пузырева умилялась:  -  Весь  в
дедулю. - Папа Пузырев, одобряя,  кивал  министерскими  седыми  морщинами.
Разумеется. Пончик был весь в дедулю. По уму, по характеру. Не в отца  же,
в конце концов. Игнациусу вообще казалось,  что  он  здесь  вроде  мебели:
передвинули в одну сторону, потом  в  другую,  а  затем  очень  мягко,  но
решительно усадили под еловые лапы, чтобы не торчал на проходе. - Изобрази
счастливое лицо, сегодня праздник, - шепнула Валентина в самую  сердцевину
мозга. Будто иглу воткнула. Игнациус даже дернулся. Они  не  разговаривали
уже неделю. Перегнувшись, он заглянул в трюмо: бледное сырое непропеченное
тесто, две угрюмых изюмины  вместо  глаз  и  оттопыренные  пельмени  ушей.
Зрелище малопривлекательное. Он изобразил на  лице  радость.  -  Перестань
гримасничать! - сразу же шепнула сеньора Валентина. Он  -  перестал.  Было
скучно. Из телевизора лилось нечто задушевное. Мигали разноцветные огни  и
склонялись к рампе  немолодые  грудастые  девушки  в  сарафанах.  Игнациус
незаметно убавил звук, но мама Пузырева, потянувшись  за  хлебом,  как  бы
невзначай прибавила его снова. Тогда он начал жрать маринованные помидоры.
Он накалывал вилкой дряблые пустые морщинистые тела и целиком запихивал их
в рот. После чего жевал - с тупым  усердием.  Пламенеющий  сок  стекал  по
подбородку. Из-под вилки вырывались неожиданные фонтанчики. Он  был  здесь
совершенно чужой  и  поэтому  словно  отсутствовал.  Горы  желтого  салата
закрывали его. - Саша  скоро  защищается,  -  напряженно  сказала  сеньора
Валентина. Знакомые красные пятна  появились  у  нее  на  лице.  -  Я  вас
поздравляю, - ответила мама Пузырева, улыбнувшись прозрачному заливному. -
Это  было  очень  непросто,  но  Саша  добился.  -  А  когда   именно?   -
поинтересовался папа Пузырев, доставая запотевшую бутылку  шампанского.  -
Шестого, в понедельник, - сказала Валентина. И голос у нее зазвенел. - Так
быстро, какой молодец,  -  похвалила  мама  Пузырева,  глядя  в  рокочущий
телевизор. - Шестого лишь репетиция, - сумрачно пояснил Игнациус,  -  если
все пройдет нормально, тогда... - Мама, я хочу курицу, -  объявил  Пончик,
намазывая крем на селедку. - Съешь сначала рыбу, а потом получишь. -  А  я
хочу сейчас. - Не  капризничай,  -  сказала  сеньора  Валентина.  -  Я  не
капризничаю, я хочу курицу. - Возьми, возьми, вот этот кусочек, -  сказала
мама Пузырева, переправляя в тарелку Пончика четыре раздутых ноги. - Мама,
слишком много, - недовольно сказала  Валентина.  -  У  ребенка  прекрасный
аппетит,  пусть  кушает,  сколько  хочет...  -  Папа  Пузырев  забыл   про
шампанское. - В шестьдесят восьмом году, когда я работал  в  институте,  у
нас защищалась некая Капелюхина, - хорошо поставленным  басом  сказал  он.
Все незамедлительно отложили вилки.  Даже  Пончик.  Который,  по-видимому,
осовел. Папа Пузырев любил рассказывать поучительные истории. Он  их  знал
великое  множество.  Игнациус  с  тоской  посмотрел  на  часы.  Время  уже
приближалось к двенадцати. Жизнь мучительно уходила по  капле,  минута  за
минутой сочась с циферблата.
     К счастью, спасительно задребезжало в прихожей, и он,  сломя  голову,
ринулся к телефону, боясь, что опередят.
     - Да!
     - Это - я, не бросай трубку, - предупредил Эритрин. - Мне обязательно
нужно с тобой поговорить.
     Игнациус выругался вполголоса и ногой прикрыл  дверь,  чтобы  его  не
слушали.
     - Оставь меня в покое, - раздраженно сказал он. - Я же тебе  объяснял
- пятьдесят шесть раз...
     - Нашлись твои вещи, - жалобно сказал Эритрин. -  Шапка,  "дипломат",
можешь забрать их.
     - Выброси на помойку, - посоветовал ему Игнациус.
     - Я не могу...
     - Ну тогда продай - с небольшой наценкой.
     - Ты ничего не понимаешь, - сказал Эритрин. В голосе  его  прорвались
безумные панические нотки. - Это же - кошмарные люди, оборотни...
     - Надоело, - сказал Игнациус.
     - Они способны на все...
     - Посмотрим.
     - Верни кольцо, - умоляюще попросил Эритрин. - Они готовы  заплатить.
Сколько ты хочешь?
     - У меня его нет.
     - Любую разумную сумму. Я с ними договорюсь...
     - У меня его нет.
     - Не обманывай, не обманывай, - жарко и беспомощно сказал Эритрин.  -
Она отдала кольцо тебе, есть свидетели. Ты даже не представляешь,  чем  мы
рискуем...
     -  Хорошо,  -  сказал  Игнациус.  Испуг,  колотящийся  в   телефонных
проводах, как удавка, отчетливо  стискивал  горло.  -  Хорошо.  Пусть  она
придет за ним сама. Она выходит из Ойкумены, я знаю.
     Эритрин сорвался на крик.
     - Ты с ума сошел!.. Забудь!.. Ничего этого не было!..
     Почему-то казалось, что  он  стоит  у  телефона  босой  -  полуголый,
растерянный, очень потный.
     - Хорошо, - опять повторил Игнациус. - Тогда не звони мне  больше.  И
передай этим - кто тебя послал - чтобы они  катились  к  чертовой  матери.
Понял? - Не дождавшись ответа, нетерпеливо подул в трубку. -  Рома?  Алло!
Эритрин! Куда ты исчез?
     На другом конце линии  невнятно  завозились,  что-то  рухнуло,  бурно
посыпалось  на  пол,  и  вибрирующий,  полный  страха,  растерянный  голос
Эритрина произнес: "Не надо, не надо, я ни в чем не виноват..." - а затем,
чуть  попозже,  захлебываясь  тоской:  "Что  вы   делаете?..   Оставьте!..
Пустите!.."
     Разорвался, как будто его отрезало.
     - Рома, Рома, - механически повторял Игнациус, чувствуя,  как  ужасно
немеет сердце. - Что случилось. Рома? Почему ты не отвечаешь?
     Мембрана тупо потрескивала. Из гнутой пластмассы, из круглой слуховой
дыры, онемевшей внезапно, будто потянуло  ледяной  струей.  Игнациус,  как
взведенную гранату, положил трубку на рычаги и на цыпочках,  тихо  пятясь,
отступил в привычную кухню. Ерунда, ерунда,  подумал  он,  успокаивая  сам
себя. Выдвинул ящик серванта. Папа Пузырев уже давно не курил,  но  держал
для гостей хорошие сигареты. Пальцы не могли сорвать целлофан. А  потом  -
протиснуться в набитую  пачку.  За  окном  до  самого  горизонта,  светлея
однообразной бугристой равниной,  простиралась  новогодняя  ночь:  твердый
звездяной отблеск и чахлые ивовые кусты, ободранные вьюгой.  Мрак.  Унылая
пустошь. Отчаяние. Когда они  с  Валентиной  поженились,  то  родители  ее
отдали им свою квартиру и  построили  себе  кооператив  на  Черной  речке.
Следовало помнить об этом. Он чиркнул спичкой,  и  кончик  сигареты  уютно
заалел. Тут же, придерживая на груди стопку тарелок, в  кухню,  как  утка,
вплыла мама  Пузырева  и  потянула  воздух  расплющенным  пористым  носом.
Игнациус поспешно открыл форточку.  -  Дует  -  сказала  мама  Пузырева  в
пространство. Тогда он закрыл форточку. - Извините, Саша, я  давно  хотела
сказать вам... - Не стоит, -  морщась,  ответил  Игнациус.  Мама  Пузырева
сгрузила тарелки в раковину. - Вы плохой отец, - сказала она. -  Наверное,
- согласился Игнациус. - Вы погубите ребенка. - Такова моя скрытая цель, -
согласился Игнациус. - Мальчик буквально  пропадает.  -  От  обжорства,  -
согласился Игнациус. - Ростислав Сергеевич обещал вам помочь, но вы же  не
хотите. А в четыреста пятнадцатой школе -  преподавание  на  английском  и
чудесный музыкальный факультатив, виолончель.  -  Она  явно  сдерживалась.
Проглотила какой-то колючий комок. На плите в кипящей  промасленной  латке
булькало что-то вкусное. -  Я  терпеть  не  могу  виолончель,  -  объяснил
Игнациус. - Когда я  слышу  виолончель,  я  с  ног  до  головы  покрываюсь
синенькими пупырышками.
     Он бросил ватную сигарету. Ему надоело. Этой осенью  Пончик  пошел  в
первый класс, и с тех пор дискуссия о школах  не  прекращалась.  Толку  от
нее, правда, не было никакого. Одна маята. - Сергей будет учиться рядом  с
домом, - подводя итог, нетерпеливо сказал он.  -  Но  почему,  почему?!  -
Потому что ближе. - Я могу ездить  с  ним,  -  предложила  мама  Пузырева,
вытираясь полотенцем. - Спасибо, - вежливо сказал Игнациус. - И  Ростислав
Сергеевич может с ним ездить. - Спасибо, -  сказал  Игнациус.  -  В  конце
концов, главное - это Сержик. - Разрешите  пройти,  Галина  Георгиевна,  -
страдая, попросил Игнациус. Мама Пузырева вдруг шатнула к нему  несчастное
распаренное лицо, на котором кривились дрожащие губы. - За что, за что  вы
меня оскорбляете?! - Игнациус даже испугался, что она его ударит.  Но  она
не ударила, по-гусиному вытянула шею  в  розовых  лишайных  пятнах.  -  Вы
жестокий, вы самодовольный эгоист, вы презираете нас, мы же видим, вы даже
разговаривать не хотите, зачем вы женились на Вале? вы мучаете ее,  потому
что она умнее вас, я не позволю!  -  да,  умнее  и  лучше,  вы  не  можете
простить ей  свою  ограниченность!..  -  Галина  Георгиевна!..  -  выдавил
ошеломленный Игнациус. - Вы - злой, вы - злой, вы - лицемерный человек,  -
мама Пузырева упала на стул и закрылась скомканным полотен