мускулы.  Пороховой
высверк  внезапно  покачнул  здание,  вылетели  свинцовые  рамы,  пугающее
каменное  ядро  вкатилось  в  залу  из  багровой  уличной   мерклости.   -
Проклятье!.. - звучно сказал Экогаль и блестящим полукругом меча  разрубил
инкрустированный столик...
     Все действительно было кончено. Огненный  туман  струился  по  улицам
Ойкумены. Рыхлые перья  пожаров  метались  в  нем.  Закручивалась  столбом
ядовитая черная пыль. С  шумом  ложились  волны  искр  на  плоских  крышах
Чертога. Игнациуса толкали  со  всех  сторон.  Он  боялся  упасть.  Густое
людское варево, перемешиваемое паникой и  отчаянием,  кипело  на  площади.
Хлестали по глазам вытянутые руки.  Орали  волосатые  рты.  Горячий  пепел
сыпался с неба. Он спотыкался  на  расплющенных  мятых  телах.  Колебалась
земля, и карусель искаженных лиц опрокидывалась на него.  Танцевал  канкан
свихнувшийся писарь с гусиным пером в  патлах.  Грязные  пятки  утонувшего
торчали из бочонка с брагой. Двое ремесленников, тряпично-пьяных, голых по
пояс, бессмысленно резались на крохотном пятачке между  телегами,  видимо,
сводя старые счеты. Экогаль, как бешеный мамонт, ревел в самое ухо. - Надо
пробиваться  в  Гавань!..  Ждет  каравелла!..  Команда  -   верная!..   Мы
переплывем Море Мрака, омывающее  Ойкумену...  И  затеряемся  среди  тысяч
коралловых островов  на  другой  стороне  ночи!..  Мы  еще  вернемся!..  -
Игнациус еле выдрался из-под костяных пальцев. - К черту! -  Над  хлопьями
дыма, над  облаками  черной  пыли,  застилающими  город,  стрекотал  яркий
зеленый дождь. Толпа разъединила их. Экогаль все ревел и тянулся,  безумно
оскалясь. - Убейте!.. Убейте его!.. - Телохранители,  заламывая  ему  руки
назад, тянули прочь. Легли поверх голов первые раскаленные стрелы. Площадь
завыла. Игнациус, выдавленный на чугунную тумбу у ветхих домов, видел, как
из конца улицы неумолимо  надвигается  закованная  в  хитин,  расцвеченная
бликами пожара,  вороненая  сплошная  стена  гвардии.  -  Вжик!..  Вжик!..
Вжик!.. - При  каждом  шаге  богомолы  выбрасывали  перед  собой  страшные
зазубренные пилы. Кто-то ухватил его  за  рукав  и  стащил  вниз.  -  Надо
выбираться отсюда, держитесь за меня, я вам помогу, сударь!..  -  пискляво
прокричал Арлекин. Игнациус пихнул кулаком отвратительную сдобную рожу.  -
Продадите Фукелю? Да?.. - Деваться было некуда.  Их  с  неимоверной  силой
прижало к стене. - Вжик!.. Вжик!.. Вжик!.. - падало  на  площадь.  Арлекин
совал ему под  нос  жеваный  клочок  бумаги.  -  Звездочет...  обязательно
передать... последняя наша надежда... - В багровых сумерках Игнациус  едва
разобрал каракули: "Александр, пробивайся к Башне, дорога каждая секунда".
-  И  знакомая,  жирно  обведенная  подпись:  "Федор  Грун".  -  Грун?   -
ошеломленно сказал Игнациус. - Звездочет, сударь, -  объяснил  Арлекин.  -
Грун?! - Это Персифаль, сударь. - Грун!!. -  Поспешим,  сударь,  -  сказал
Арлекин и буквально клещами выдернул его из толкотни под  какую-то  низкую
арку. - Верьте мне, верьте. Есть ходы, о которых важные господа не  знают:
есть кухни, есть дворницкие, есть черные  лестницы,  куда  не  заглядывает
даже ночная стража... - Они протиснулись в узкую каменную щель и оказались
на параллельной улице. Улица была  безжизненная,  словно  нарисованная  на
холсте:  малиновая  пленка  облегала  дома  и  выше  заколоченных   ставен
взметывались из утрамбованной земли  мясистые  листья  чертополоха.  Мутно
светили трехпальчатые  фиолетовые  цветы.  -  Замрите,  сударь,  -  шепнул
Арлекин. Через покатое  плечо  его  Игнациус  видел,  как,  еле  звеня  по
булыжнику быстрыми копытами, чрезвычайно легко, будто призраки, пронеслась
над мостовой кучка всадников в  развевающихся  длинных  плащах  -  человек
десять, не больше - и  растаяли  в  густом  огневище.  -  Милорд  Экогаль,
сударь, - прошептал Арлекин, странно улыбаясь. - В прошлый раз  ему  помог
спастись сам Фукель. Не удивляйтесь: Фукелю нужен реальный и сильный враг,
чтобы противопоставлять  его  насекомым.  Он  же  знает,  что  Экогаль  не
собирается разрушать Ойкумену. - А  разве  Фукель  -  человек?  -  спросил
Игнациус. - Конечно, сударь. Насекомые не способны править самостоятельно.
- Все равно я вам не верю, - сказал Игнациус. Они  пролезли  сквозь  сухую
траву, меж колючими толстыми стеблями и долго бежали по скудно  освещенным
то земляным, то дощатым, то облицованным сырым неотделанным  камнем  узким
извилистым  путаным  переходам  с   угрожающими   потолками,   прыгали   в
невероятные лазы - подсаживая друг друга, карабкались из тесных тупиков на
следующий ярус.
     Игнациус потерял всякое  представление  о  том,  где  они  находятся.
Капала вода. Сыпался древесный мусор. Задавленно пищали крысы  под  живыми
сгнившими половицами. - Скорее, скорее, до полуночи всего  три  минуты,  -
задыхаясь,  шипел  Арлекин.  В   желтых   щелях   неожиданно   открывались
захламленные  чуланы,  кладовки  с  крупой  и  банками,  длинные   пеналы,
завешанные дряблым бельем, страшноватые пахучие кухни, в которых  какие-то
полуодетые люди, отдуваясь и ухая, швыркали чай из блюдец, поставленных на
растопыренные пальцы. В одной  из  них  Игнациус  с  изумлением  обнаружил
Валентину: поддергивая пышные кринолиновые юбки,  она  сердито  отчитывала
пожилую женщину в переднике, горько стоящую перед ней. - Прау Жужелица,  -
бросил через плечо Арлекин, - самая злобная из  мегер,  близка  Фукелю.  -
Валентина сгинула. Словно не было никогда. Щели кончились.  Коридор  пошел
вверх и распахнулся  мраком,  о  необъятности  которого  свидетельствовало
гигантское эхо шагов. Арлекин ступил на  железную  винтовую  лестницу  без
перил, уходящую куда-то во тьму, под купол. - Мы в тайниках Башни, сударь.
- Игнациус поднимался вслед за ним,  судорожно  балансируя  расставленными
руками. Оказывается, победить очень просто, надо только решиться,  подумал
он. Надо решиться, и тогда ничего  не  страшно.  Лестница  мелко  дрожала.
Спицы лучей протыкали  гулкую  темноту,  и  в  постепенном  истаивании  их
чувствовалась безразмерность пространства. Забил крыльями голубь - далеко,
в слуховом  окне.  Железные  ступени  уперлись  в  известковую  кладку.  -
Перстень, сударь! - Игнациус приложил кольцо Мариколя и  скорпион  засиял.
Кованая дверь отошла  с  протяжным  вздохом.  Звездная  прозрачная  зелень
хлынула оттуда. - Зажмурься, - шепнула  Дня,  -  можно  ослепнуть,  это  -
Камера Дев. - Теплая  рука  осторожно  потянула  его.  Щурясь  от  быстрых
уколов, он искал знакомые губы. - Осталось пятьдесят секунд, -  простонала
Аня, откидываясь. - Ты  безоружен,  возьми  вот  это.  -  Игнациус  сдавил
рифленую рукоятку. Заскрипели ржавые петли. Целым букетом  ахнули  снаружи
визгливые голоса. Высверлила уши тревога. Звонко столкнулся металл.  Точно
буря, обрушились отовсюду гудящие рубящие  удары.  Сквозь  туманные  уколы
звезд Игнациус различил надвигающиеся на него хитиновые пилы и  отточенные
резцы жвал. Он заехал кинжалом.  Богомол  опрокинулся.  Кажется,  это  был
Стас. В суматохе не разобрать. - Звездочет ждет нас!  -  тянула  его  Аня.
Глаза привыкали. Богомол лежал ничком, так что лица видно  не  было.  Пара
жуков-стражников  шевелила  лапками,  вероятно,  в  агонии.  Тихо   оседал
распластанный по стене Арлекин, и короткое пестрое древко торчало  у  него
между лопаток: - Ойкумена должна  погибнуть...  -  Они  помчались  наверх,
перепрыгивая через ступеньки. Игнациус царапал  спекшееся  горло  ногтями.
Впереди была еще одна кованая железная дверь. Также  запертая,  массивная,
неприступная. Витиеватый иероглиф, как  неоновый,  пылал  на  ней.  Стрелы
шлепались справа и слева о шершавый камень. Было странно, что до  сих  пор
не задели. Он безуспешно дергал литую старинную ручку  из  бронзы.  Так  и
этак. Перстень здесь почему-то не помогал. - Печать Гнома, - сказала  Аня.
- Гном воздвиг Ойкумену, потом его отравили. - Игнациус поддел иероглиф  и
сорвал его. - Нарушивший печать Гнома потеряет все, - глухо сказала Аня. -
Посмотрим, - невнятно ответил он. Ручка стукала, как будто стреляла. Дверь
все  равно  не  поддавалась.  Как  мертвая.  Снизу  приближался  противный
крутящийся визг. - Поцелуй  меня  напоследок,  -  жалобно  попросила  Аня.
Игнациус поцеловал. Аня достала из выреза крохотный золотой  флакончик.  -
Это - зернышко маллифоры, настоянное в вине. Оно дает забвение. Ты снимешь
перстень и мы уйдем вместе. Бедный отец... - Остатки иероглифа  корчились,
словно огненные змеи. Скрежет когтей затопил лестницу. Дверь вдруг  начала
медленно, очень медленно  отворяться.  Изможденный  старик  в  балахоне  и
островерхом двухцветном бархатном колпаке возник на пороге.  -  Пришли?  -
Старый добрый Персифаль, -  сказала  Аня.  Наклонилась  и  поцеловала  его
пергаментную руку. Дверь легко закрылась за ними.  -  Кольцо  при  вас?  -
прошамкал старик. - Да, -  сказал  Игнациус.  -  Да!  -  Идемте...  -  Они
поднялись в круглую комнату, где предметы угадывались только по их  лунным
очертаниям.  На  столе,  заваленном  свитками,  книгами   и   причудливыми
инструментами, жужжала  сфера  из  семи  планет.  -  Ты  все-таки  пришел,
Александр, я уже отчаялся ждать тебя, - опершись о нее, сказал  старик.  -
Грун?  -  неуверенно  спросил  Игнациус.  Нечто  странно-знакомое  было  в
костяных, отбеленных возрастом,  заостренных  чертах  кривоватого  слепого
лица. - Природа любит внезапную логику, - пробормотал он. - Что? - спросил
Грун. - Это я - так... - Грун, схватившись за  сердце,  с  трудом  перевел
дыхание. - Надо торопиться, Саша, я очень  болен  и  мне  осталось  совсем
немного. - Он опять с  трудом  перевел  дыхание.  -  Легенда  гласит,  что
запустить ход времени  в  Ойкумене  может  лишь  человек  из  мира  людей,
которого полюбит мадонна, обручится с ним и  отдаст  ему  перстень  короля
Мариколя. - Я люблю его, - тут же  сказала  Аня,  -  прости  меня,  бедный
Персифаль. - Она вся дрожала. Огромные медные шестерни стучали  над  ними,
поворачиваясь с каждым стуком на один зубец.  Маслянела  пружина.  Свисали
огромные цепи. Грун отчетливо щелкнул пальцами, и раздвинулись створки  на
потолке. Ожерелье из крупных угловатых звезд мерцало  в  глубокой  черноте
над дымящейся Ойкуменой. Даже не верилось,  что  бывают  такие  чудовищные
крупные звезды. При космическом, неземном свете их Игнациус увидел длинные
стрелки часов: они показывали без минуты двенадцать. Он снял с безымянного
пальца кольцо Мариколя и поднял его.  -  С  этой  секунды  ты  становишься
смертен и уязвим, - сглатывая на каждом  слове,  слабо  предупредил  Грун.
Игнациус  отмахнулся.  Кольцо  легло  точно   на   часовую   ось.   Что-то
заскрежетало, сцепилось и тронулось внутри старинного  механизма.  Звякнул
дугообразный анкер. Громовой удар до основания потряс  Башню.  Прокатилось
землетрясение. Шатались пол  и  стены,  сыпался  потолок,  разворачивались
свитки с дикими нечеловеческими письменами. Казалось, они проваливаются  в
преисподнюю. Грун, хватая ртом воздух, лежал в деревянном кресле.  -  Тебе
плохо? - спросил Игнациус. - Нет, просто  я  умираю...  -  Три...  пять...
семь... - грозно отбивали куранты. Игнациус прижал к себе Аню.  -  Значит,
все правда, значит, мы победили, -  шептала  она.  -  Девять...  десять...
одиннадцать... - Сдвинулся  целый  мир.  Комната  вокруг  них  тряслась  и
стонала. Звезда за звездой рушилась изнанка Вселенной. Треснул упор часов,
посыпались  шестеренки.  Натянулась  и  дернулась  кверху  железная  цепь.
Раскатились колесики. - Полночь! -  Ослепительно  и  больно,  бриллиантами
миллионов огней засиял Звездный Круг над их головами. Вдруг - лопнул.  Все
закрутилось. Совместились горячие недра времен. Ойкумена погибла  и  снова
вынырнула из пучины.  Проявился  какой-то  трепещущий  свет.  В  последний
момент Игнациус заметил, как, взмахнув крыльями балахона, проваливается  в
багровую черноту остекленелый Грун и как, начиная с флагштока,  словно  от
удара молнии, медленно и страшно расщепляется  пополам  суставчатая  Башня
Звездочета.

     10

     Я расскажу все, как было - ни о чем не умалчивая и ничего не добавляя
от себя.
     У нее имелась отвратительная привычка: когда она пила, то обязательно
стукала чашкой о блюдце. Звук был очень противный  -  холодный  и  резкий.
Будто стукал один фарфоровый зуб о другой.  Игнациус  заранее  напрягался.
Невозможно любить женщину, которая так стукает чашкой.
     Вообще невозможно было любить.
     - Я вчера не слышал, как ты пришла, - раздраженно сказал он.
     Аня выпрямилась и хрустнула пальцами.
     - Мы ходили в театр, - сказала она.
     - Кто это - "мы"?
     - Весь отдел.
     - Двадцать восемь человек?
     - Ну, конечно...
     И она покраснела. Она не умела врать.
     - Ты не умеешь врать, - сказал Игнациус. - Впрочем, теперь это -  все
равно. Был скандал с Горгоной, что не запираем  дверей.  Она  будила  меня
четыре раза. До трех ночи. Я же просил тебя...
     - Я ходила в театр, - упрямо повторила Аня. Звонко стукнула чашкой  и
спохватилась.  -  Пожалуйста,  извини...  Как  ты  думаешь,  могли  бы  мы
поменяться? Комната на  комнату.  Или  еще  как-нибудь?  -  Она  придавила
мизинцем синеватую дрожащую жилочку на виске. -  Вчера  Горгона  выдумала,
будто я отсыпаю у нее манную крупу из шкафчика. И повесила амбарный замок.
А сегодня ворчит, что ночью у нее откусили половину котлеты.
     - Порядочные  девушки  не  жрут  по  ночам  чужих  котлет,  -  сказал
Игнациус.  -  Порядочные  девушки  возвращаются  домой,  как  положено.  И
заботятся о семье. - Он запнулся. - Ну что ты на меня смотришь?
     - О и, забыла, забыла!.. - воскликнула Аня.
     Чрезвычайно легко поднялась и выбежала из комнаты. Чрезвычайно  легко
и чрезвычайно поспешно. Игнациус  даже,  не  выдержав,  застонал.  В  свою
очередь, тоже поднялся и дернул разбухшую форточку. Ворвалось  бормотание,
ударило мокрым снегом. Утро наступало пронзительное, ветреное, сырое  -  в
грохоте обрывающегося льда и в шипении мутной, летящей с  поребрика  крыш,
обезумевшей  талой  воды.  -  Тс-тс-тс,  -  сказал  он  себе.  Потому  что
накатывало обычное бешенство. Комната была узкая, тесная,  и  жить  в  ней
было совсем  невозможно.  Вообще  невозможно  было  жить.  Голая  лампочка
надрывалась над клеенчатым липким  столом,  где  -  которые  сутки  уже  -
засыхал в хлебных крошках изогнутый ломтик сыра. Он терпеть  не  мог  сыр.
Ничего  нет  противнее  сыра.  Неопрятная  брошенная  развороченная  тахта
желтела неостывшим сном. Валялась скомканная рубашка. Игнациус  намотал  в
пальцы угол простыни и стащил се на пол - со всеми делами.  Нельзя  любить
женщину, у которой плесневеет в тарелке  вчерашний  ужин  и  целыми  днями
распахнута мелко измятая пустая постель.
     Он уже говорил об этом - тысячу раз.
     Аня примчалась обратно и замахала руками.
     - Ой, ты представляешь, я чуть было не сшибла Горгону! Ползет себе по
коридору, я - тоже бегу... Еле-еле затормозила...
     Она попыталась улыбнуться.
     - Я опаздываю, - напомнил Игнациус.
     - Сахара, оказывается, нет, и - у меня кончились деньги...
     С деньгами было совсем плохо.
     - Сколько тебе нужно? - спросил он.
     - Рублей двадцать.
     - Подумаем...
     Ему было стыдно. Аня посмотрела на сброшенные  подушки  и  ничего  не
сказала. Она ничего не  говорила  в  таких  случаях.  Будто  не  замечала.
Все-таки надо сдерживаться. Он стал слишком раздражителен. Это ужасно. Это
старческое  перерождение  психики.  Он  знал  об  этом.  И  все-таки  надо
сдерживаться. Мелочи. Быт. Суета. Она очень старается.
     - Неужели же ты не  могла  все,  как  следует,  рассчитать!  -  вдруг
взорвавшись, запальчиво сказал он.
     Накатила горячая душная болезненная волна.
     Часы  показывали  семь  тридцать  пять.  Было  обычное  сердцебиение.
Правда, немного сильнее. И была обычная неприятная сухость во рту.  А  еще
вдобавок, чего раньше не наблюдалось, медленно плыла голова, и он никак не
мог остановить вращающуюся вокруг него комнату.
     Аня прятала виноватые жалобные глаза.
     - Сегодня у одной из наших сотрудниц - день рождения...
     - Конечно, иди, - сказал Игнациус.
     - А ты - как?
     - У меня срочный перевод, я буду долго работать вечером.
     Это была неправда. И  они  оба  знали  об  этом.  Игнациусу  хотелось
ударить самого себя.
     Аня вдруг наклонилась, как кукла, и прижалась лбом к его плечу.
     - Ну зачем ты, зачем? - очень  быстро,  с  проскакивающими  в  голосе
слезами, сказала она. - Ну давай я никуда не пойду? Они  мне  не  нужны  -
только ты... Но я  же  не  могу  целый  день  сидеть  в  жутких  стенах  и
задыхаться от твоего бесконечного молчания.
     - Действительно, - согласился  Игнациус,  поймав,  наконец,  зрачками
мутный прыгающий рисунок обоев. От волос ее терпко припахивало  эликсиром,
и он поморщился. Запах был неприятный. И еще ему было неприятно,  что  она
прижимается. - Конечно, иди. И - не думай, не мучайся - ты  мне  ничем  не
обязана.
     - А ты очень меня не любишь? - спросила она.
     - Очень, - сказал Игнациус.
     - Это Ойкумена, - сказала она.
     - Нет, это - я сам, - сказал Игнациус.
     Нельзя любить женщину, которую не любишь. Потому что тогда  начинаешь
ненавидеть каждый ее жест, каждую интонацию, каждое ее неосторожное слово.
Он сидел в сквере напротив своего института и глядел, как меняются зеленые
цифры на табло при входе. Время и температура. Температура  и  время.  Был
март. Отсырели и стекли за  горизонт  дряхлые  выдохшиеся  морозы.  Клочья
синевы продрались к полудню из мокрых туч. Хлынули на город потоки  рыжего
света. Дул резкий ветер с залива, и под  тревожным  упорством  его  оседал
ноздреватый прогревшийся снег в сугробах. Чернели поперек тротуаров первые
неуверенные ручьи. Пучился грязный наст в каналах.  Сладкие  тягучие  соки
распрямили артерии тополей и, дойдя до их  самых  конечных,  до  самых  их
тонких веточек, с болью и наслаждением отщепили коричневые почки  на  них.
Прояснившийся воздух стал горек.
     У Игнациуса совершенно не было сил.
     Капелюхина встретила его нервно и раздраженно:
     - Вы опять опоздали, - сказала она.
     - Да, - подтвердил Игнациус.
     - Это уже не первый случай.
     - Я знаю.
     - Так больше продолжаться не может.
     - Разумеется, - сказал он.
     -  Я  была  вынуждена  пропустить  начало  конференции,  чтобы  лично
включить прибор. Я предупреждаю вас самым серьезным образом...
     Игнациус, спасаясь, уткнулся в смотровое окошечко.  Прибор  назывался
"ДМЗ" - дестабилизатор механической защиты. Его изобрела сама  Капелюхина:
обруч,  проложенный  войлоком,   зажимал   куриное   яйцо,   а   пульсатор
(заостренный на конце молоточек) тюкал его под заданным углом и с заданной
силой. В обязанности лаборанта входило снимать  разбитое  яйцо  и  ставить
новое. Капелюхина особо следила, чтобы использованные яйца  не  пропадали.
Она уже защитила докторскую и шла прямиком на профессора. Игнациус накинул
халат. Сотрудники лаборатории косились на него  с  острым  и  нескрываемым
любопытством. Он был легендарной фигурой: увольнение, плагиат, скандалы. -
А знаете, Александр Иванович, - обратился к нему кудрявый Гоша, - в  Южной
Америке обнаружили целый неизвестный народ?  Несколько  тысяч  человек  на
стадии средневековья. Сплошные загадки. Они  появились  непонятно  откуда,
обликом явно европейцы и говорят на языке древних белгов. - Игнациус пожал
плечами. Ойкумена не интересовала его. Нельзя любить женщину, которая тебя
обожает. Обожание  утомительно,  оно,  будто  клейкая  паутина,  опутывает
человека - хочется немедленно освободиться. И уйти навсегда. Любить  можно
только безответно. А взаимная  любовь  -  это  абсурд.  Он  нажал  кнопку.
Пульсатор качнулся и острым клювом тюкнул по скорлупе.
     После работы он снова спустился в сквер и уселся на ту  же  отдельную
мокрую  покосившую