цем. - Простите,
Саша, а сейчас - уйдите, пожалуйста, я прошу вас, я не могу вас  видеть...
- голые плечи ее вздрагивали, она теребила слезы в мягком  носу.  Игнациус
боялся, что кто-нибудь некстати  вопрется.  Сделать  ничего  было  нельзя.
Никогда ничего нельзя сделать.
     Он скользнул в ванную и заперся на задвижку. Включил оба крана -  как
можно сильнее.  Завыли  водопроводные  трубы.  Неделя  протекла  спокойно.
Игнациус развез рукописи оппонентам и подготовил автореферат.  Договорился
насчет  обязательных  для  защиты  рецензий.  Обстановка   на   факультете
благоприятствовала.   Созоев   при   встречах   здоровался    вежливо    и
непринужденно. О Груне  никто  не  вспоминал.  Прошло  заседание  кафедры.
Бубаев - хвалил вопреки всем прогнозам. Рогощук - отмалчивался, в  слепоте
змеиных очков. Город готовился к празднику, и из магазинов торчали кипучие
нервные  очереди.  Валентина  впервые  провела   испанцев.   Ей   подарили
балалайку, купленную в "Сувенирах". Правда,  она  утверждала,  что  это  -
севильская мандолина. Игнациусу было все равно. Утихали метели. С утра  до
вечера падал крупный мохнатый снег и  взлетала  поземка  на  перекрестках.
Прохожие слонялись, выбеленные, как призраки.  Машины  упирались  голубыми
фарами в роящиеся облака. Громадная,  увешанная  пластмассовыми  игрушками
ель высилась перед Гостиным двором, и  переливчатые  огни  стекали  по  ее
ветвистым лапам.
     Ничего необычного больше не произошло.  Хрипела  в  шарфах  и  кашлях
декабрьская простуда. Дважды звонил  Эритрин  и  орал,  как  помешанный  -
перемежая мольбы с идиотскими тупыми угрозами. Речь все время сводилась  к
кольцу  Мариколя.  Игнациус  нажимал  на  рычаг  и  прикладывал  трубку  к
пылающему лбу. Сонная улица, четырнадцать. Он не знал, было это с ним  или
не было, но он не хотел забывать. Ойкумена существовала рядом, как изнанка
древнего мира. Как рогатая тень, как загадочная и  древняя  сущность  его.
Там скрипели деревянные лестницы, и били куранты на ветряной  башне,  там,
шурша коготками, бродили по тесным  переходам  уродливые  панцирные  жуки,
там, меряя шагами клетку, ожидал казни яростный Экогаль, и Аня томилась  в
подземной тюрьме, где царил тлен корней и попискивающий  крысиный  сумрак.
Огненный Млечный путь  был  распахнут  над  Кругом  во  всем  своем  ярком
великолепии и блистающий холод его лежал  на  цепях  и  зубчатых  колесах.
Полночь еще не наступила. Из внутреннего кармана он достал кольцо Мариколя
и протер его. Гладкий спокойный нездешний металл. Сначала  он  думал,  что
это - серебро, но один знакомый сказал - платина. На кольце была печатка в
виде скорпиона, голову и тело которого составлял кровавый  бриллиант.  Оно
едва налезало  на  мизинец.  Игнациус  поднес  его  к  лампе,  и  скорпион
зашевелил нитяными лапками.
     Будто живой.
     В дверь требовательно постучали.
     - Что у вас произошло с мамой?
     Валентина смотрела в упор, прожигая немигающим коричневым взглядом.
     - Ничего, - ответил Игнациус. - Все то же.
     - Пойди и извинись перед ней.
     - Не за что.
     У нее надулись страшные желваки на скулах.
     - Иди немедленно!
     Игнациус легко отстранил ее. Женятся не потому, что  любят.  Женятся,
потому что пришло время жениться. Бывают такие  дни,  когда  от  весеннего
солнца, от растрескавшихся горьких  почек,  от  свежего  запаха  воды  над
гранитной набережной сладко кружится голова и особенно горячо звенит кровь
в натянутых жилах. Сияет хрупкое небо, подпертое шпилями. Слепят блики  из
чистых окон. Жизнь вращается, как пестрая  карусель.  Начинается  эйфория.
Совершаешь  необъяснимые  поступки.   Пленка   нереальности   обволакивает
сознание. Потом она распадается и в остром недоумении  замечаешь  неровную
вялую кожу, извилистый нос и три черных  волосатых  родинки  под  ухом  на
влажной щеке.
     Он прошел в комнату.
     В комнате перед вопящим скрежещущим телевизором сидел  Пончик  -  как
сытый клопик: барабанный живот и раздвинутые кривые ножки.  Глаза  у  него
слипались. Папа Пузырев, уже  свекольного  цвета  и  поэтому  любящий  все
человечество сразу, увидев его, очень обрадовался.
     - Так вот, Капелюхина, - занюхивая корку хлеба, сказал он.
     Игнациус обреченно сел. Эта Капелюхина исследовала прочность  куриных
яиц. Сложность здесь заключалась в том,  что  скорлупа  должна  была  быть
достаточно твердой, чтобы не биться при перевозках, а с другой  стороны  -
достаточно тонкой, чтобы обычный  цыпленок  мог  сразу  проклюнуться.  Она
заказывала яйца в совхозе и кокала их молотком -  с  разной  силой  и  под
разными углами. Сначала сама, а потом ей выделили  лаборанта.  Вместе  они
перебили около миллиона штук. Лаборант не выдержал и ушел в аспирантуру. А
Капелюхина стала писать диссертацию. Она писала ее двенадцать  лет  и  все
двенадцать лет ела яйца три раза в день - на завтрак, на обед и на ужин. И
муж ее питался исключительно яйцами. И все родственники  -  тоже.  А  дети
настолько привыкли к яйцам, что не могли употреблять в пищу ничего  иного.
Тем не менее, они выросли уважаемыми людьми.
     Папа Пузырев назидательно выпрямил палец и опустил локоть в тарелку с
салатом. В  институте  он  заведовал  АХЧ.  Как  и  полагается  отставному
ответственному работнику. Теперь должна была  последовать  густая  мораль.
Дескать, и от науки бывает польза.  Но  мама  Пузырева,  слегка  приседая,
внесла дымящееся блюдо, на котором вываренный  сахарный  рис  был  обложен
погребальной зеленью, и грохнула его на середину стола. - Ты  -  выпил,  -
сказала она, окаменев желтым подглазьем. - Нисколько,  -  папа  Пузырев  с
достоинством вынул пиджачный локоть из хлюпнувшего салата. - А  я  говорю:
ты выпил! - Совсем чуть-чуть. - А я тебе запрещаю! - Ну и что тут  такого?
- А то, что я тебе запрещаю! - Они ненавидели друг друга давно и спокойно.
Игнациус, который никак  не  мог  привыкнуть  к  таким  отношениям,  глухо
пробормотав: "На минуточку", - начал выдираться из-за  стола.  Деться  ему
было некуда. На кухне гремела кастрюлями сеньора Валентина. Он  потоптался
в прихожей и набрал номер Анпилогова. Гудки на той стороне долго падали  в
безвоздушное слепое пространство.
     Наконец, трубку сняли.
     - Ну, ты даешь, я уже спал, - недовольно буркнул Геннадий.
     - Так ведь - Новый год, - сказал Игнациус.
     - Подумаешь.
     - Я хотел поздравить тебя.
     - Это необязательно.
     - А во сколько ты лег? - поинтересовался Игнациус.
     - Как всегда, в одиннадцать. Будто не  знаешь,  -  уже  по-настоящему
рассердился Анпилогов.
     Игнациус ему позавидовал. Хорошо вот так,  изо  дня  в  день,  ни  на
миллиметр не отклоняясь, идти к определенной цели. Он знал, что  и  завтра
Геннадий встанет точнехонько в семь утра и поедет  в  пустом  автобусе  на
работу, смотреть препараты. У него был пропуск на все праздники.
     Он дал отбой, и телефон зазвонил тут же - тревожно, нетерпеливо,  как
междугородняя, словно дожидаясь этого мгновения.
     Игнациус крикнул:
     - Прачечная номер шесть слушает!
     - Александр Иванович? - не удивляясь, осведомились в трубке.
     - Он самый.
     - Добрый вечер, Александр Иванович. Я  говорю  с  вами  по  поручению
Фукеля.
     - Не знаю такого, - мгновенно похолодев, ответил Игнациус.
     - Александр Иванович, - сказали в  трубке,  твердо,  по-иностранному,
выговаривая слова. - Александр Иванович, не надо валять дурака. Вы  должны
вернуть это кольцо. Безусловно. Оно вам ни к чему. Кстати,  я  уполномочен
предложить за него вполне приличную компенсацию.
     - Нет, - сказал Игнациус.
     - Александр Иванович, не  упорствуйте,  -  терпеливо  посоветовали  в
трубке. - Не упорствуйте, не вынуждайте нас применять  крайние  меры.  Это
будет чрезвычайно неприятно для обеих сторон.
     - Идите к черту, - сквозь зубы сказал Игнациус.
     - Вам, конечно, нужны доказательства? Естественно. Расспросите своего
друга, когда он очнется...
     - Что?
     В трубке деловито сообщили:
     - Ваш друг. Роман Веский,  лежит  сейчас  около  дома  сто  пятьдесят
четыре по улице Полярников. Это в Купчино, слышали? Где  кафе  "Уют".  Как
видите,  мы  настроены  очень  решительно.  Советую  вам  вызвать  "скорую
помощь", а потом побеседовать с ним, если разрешат врачи.
     - Вы с ума сошли, - прошептал Игнациус.
     Он вдруг поверил.
     - Поторопитесь, Александр Иванович, а то он не  сможет  разговаривать
вообще. Ну, - я еще позвоню.
     И раздались короткие сомкнутые гудки.
     Игнациус замер - с трубкой.  Будто  пружинистая  мохнатая  шестипалая
лапа легла ему на затылок. Звонко цокнули зубы. В проеме дверей  появилась
Валентина - белые овечьи скулы под завитыми кудряшками.
     - Мы тебя ждем!
     - Зачем? - не понял Игнациус.
     Валентина отчетливо покрутила  пальцем  у  виска.  Исчезла.  Он,  как
сквозь вату, услышал скомканные далекие голоса, перешарк  многих  стульев,
быстрый  хлопок  шампанского,  и  вслед  за  этим   -   протяжный   гулкий
торжественный бой курантов.
     Наступил Новый год.

     5

     Аудитория была битком набита.  До  самого  потолка  поднимались  ряды
очумелых расплывчатых  лиц.  Игнациус  даже  остановился.  Откуда  столько
народа? Не должно быть столько народа. Очень плохо, что столько народа. Он
поклонился, как паяц на шарнирах, и гомон утих, сменившись вдруг  зловещей
натянутой тишиной. Воткнулись  любопытные  взгляды.  Его  бросило  в  жар.
Настенные  часы  в  блестящей  металлической  шине   показывали   половину
четвертого.
     - Ты рехнулся, - отчетливо и зло прошептал Анпилогов справа.
     Был весь крысятник: Бубаев-старший, взбивающий  пальцами  раздвоенную
холеную бороду, и Бубаев-младший - согнутый, как интеграл, и крыса-Хипетин
в  халате,   катающий   между   губ   незажженную   тонкую   сигарету,   и
крыса-Молочков, расчесывающий корни белобрысых волос.
     Элеонора, придерживая ладонями крылатый шиньон, будто фурия вбежала в
аудиторию:
     - Ах, Саша, вы - здесь! А я ищу вас по всему институту!..
     И гадючник тоже собрался полностью:  крепкая,  сухая,  посаженная  на
длинную шею, плоская голова Рогощука сияла гипнотическими очками, и вокруг
нее, словно оберегая материнское  гнездо,  ядовитым  цветком  покачивались
такие же крепкие, сухие, приплюснутые, осторожные, слабо шипящие головы. А
за кафедрой, перед школьной доской,  испачканной  мелом,  смежив  раскосые
янтарные глаза, как воскресший коричневый Будда, посапывал  во  сне  лично
Мамакан - жевал пусто ту мягким трехслойным подбородком.
     И Созоев постукивал карандашом по графину:
     - Бу-бу-бу-бу... - что-то неразборчивое о планах кафедры на этот год.
     Жека толкнул локтем в бок:
     - Я сегодня был у него, он не хочет тебя видеть...
     - Ладно, - переживая за свое опоздание, сказал Игнациус.
     - Странно, но так и велел передать: я его больше не знаю...
     - Ладно, - переживая, сказал Игнациус.
     Эритрин находился в  больнице.  У  него  была  повреждена  челюсть  и
сломаны два ребра. Кроме того - сотрясение мозга.  Похоже,  что  его  били
кастетами. Он пролежал на морозе около двух часов и  здорово  простудился.
Опасности для жизни не было никакой. На другой день явился следователь, но
не смог выяснить ничего существенного. Эритрин торопился  в  гости,  а  на
перекрестке Полярников и Новостарской у него попросили закурить.  Кажется,
их было трое. Он точно не помнил. Когда  полез  во  внутренний  карман  за
сигаретами, то высокий, в расхлюстанной лисьей шапке, ударил  его  поддых.
Без какого-либо предупреждения. Дальше была только боль. Омраченье. Удары.
Искры, сыплющиеся из глаз. Деньги и вещи  остались  в  целости.  То  есть,
видимо, не ограбление. Внешность  нападавших  он  описать  не  сумел.  Все
произошло слишком быстро. Однако, утверждал, что никого из них  раньше  не
видел. Адрес и  фамилию  приятеля,  к  которому  шел,  назвать  отказался.
Дескать, не имеет отношения к делу. Хулиганство, о  чем  еще  говорить.  В
последнее время он ни с кем не ссорился, врагов у него нет, и он никого не
подозревает. Вот такая история.  Было  только  странно,  почему  пострадал
Эритрин, а не сам Игнациус. Он  вчера  ездил  на  Сонную  улицу  -  подняв
воротник и сутулясь, чтобы не узнали, прошел вдоль чугунной ограды: ворота
в оглохший сад были заперты и перевязаны цепью, а  двери  под  треугольным
козырьком заколочены крест-накрест - широкими толстыми досками.
     И никаких следов на хрупкой корочке наста.
     Вероятно, все нити были оборваны. И Созоев уже перестал бубнить.
     - А позвольте вопрос? - сразу же сказали в середине аудитории.
     Бубаев-старший огладил раскидистую бороду.
     - Вопрос самый элементарный: зимой и летом - одним цветом?
     Крысятник восторженно запищал и звериные хищные мордочки  повернулись
к кафедре.
     Но Созоев не растерялся.
     - Патефон, - чрезвычайно спокойно ответил он.
     - Почему патефон?
     - А - патефон, и все.
     И Бубаев подавленно шлепнулся на скамью.
     - А тогда позвольте другой вопрос? - Рогощук, даже не вставая, далеко
над сиденьем вытянул свое гуттаперчевое  тело.  Будто  кобра.  Прорезались
жилы на шее. - Без окон, без дверей, полна горница людей?
     И сверкнул по рядам бифокальными мощными линзами.
     -  Патефон,  -  опять  ответил  Созоев.  Неприятно  набычился,  снизу
оглядывая аудиторию. - Еще есть вопросы?
     И Рогощук тоже втянулся обратно. А гадючник  венчиком  сомкнулся  над
ним и - шур-шур-шур - задымилось участливое шипение.
     - Ну, старик сегодня в ударе, под корень рубит, - восхитился Жека.
     Две навозные мухи вдруг закружились над макушкой его. И одна  из  них
весело пискнула:
     - Привет, ребята!..
     Аудитория загудела.
     - А тогда позвольте выступить! - опомнившись, закричал Бубаев. И,  не
дожидаясь разрешения,  бодренько  покатился  вниз.  Голый  крысиный  хвост
высовывался у него  из  разреза  пиджака  и,  как  проволока,  хлестал  по
скамьям.
     Игнациус инстинктивно поджал ноги.
     - Мне это не нравится, - довольно  громко  заявил  Анпилогов,  убирая
журнал на английском, который читал.
     Встала Элеонора и отряхнула роскошную рыжую шерсть вдоль предплечий.
     - Даю справку по процедуре заседания, - невыносимо растягивая  слова,
произнесла  она.  Открыла  толстенную  книгу,  переплетенную  в  дерматин,
перелистнула несколько папиросных страниц и продекламировала, как в первом
классе, тоненьким, очень старательным голосом: - В лесу родилась елочка, в
лесу она росла, зимой  и  летом  стройная,  зеленая  была.  Зайчишка-зайка
серенький  под  елочкой  скакал,  порою  волк,  сердитый  волк,  под   нею
пробегал!..
     Аудитория загудела еще сильнее.
     Игнациус ничего не понимал. Лишь таращился - до  боли  в  распяленных
веках.  Осторожно,  украдкой,  пощупал  себе  лоб  -  холодный.  Придавил,
загибая, мизинец о край стола. Кажется, ничего не изменилось.
     Обезумевший Жека с размаху заехал ему по спине:
     - Не робей, Александр! Матросы не плачут!
     А навозные мухи немедленно подтвердили:
     - Ништяк!
     Между тем неутомимый Бубаев все-таки взгромоздился на кафедру.
     - Я не позволю вам профанировать! - яростно  фыркнул  он,  поводя  из
стороны в сторону нежными розовыми ноздрями. - Вы не имеете права,  я  все
равно скажу! - И, подняв пятерню, загундосил, как будто  из  бочки:  -  На
золотом  крыльце  сидели:  царь,  царевич,  король,  королевич,  сапожник,
портной... Кто ты будешь такой?
     Вопрошая - как демон, уставил зрачки на Игнациуса.
     Игнациус зашевелился.
     - Не отвечай, не отвечай, -  громко  и  высокомерно  посоветовал  ему
Анпилогов, кладя ногу на ногу. -  Не  надо  дискутировать,  он  на  это  и
рассчитывает.
     - Не буду, - согласился Игнациус, поднимаясь.
     Желтый амфитеатр крутанулся вокруг него.
     - Ты куда?
     - Ухожу.
     Его схватили с обеих сторон:
     - Саша!..
     - Не валяй дурака!..
     - Они специально затеяли!..
     - Бубаев хотел пропихнуть сына!..
     - Поэтому!..
     - У них ничего не выйдет!..
     - Есть решение ученого совета!..
     У Игнациуса неудержимо плыла голова. Свет из облепленных снегом  окон
шел -  тусклый.  Серые  прозрачные  перья  роились  в  воздухе.  Аудитория
жужжала, как гигантский улей. Созоев, продолжая  бормотать,  снял  очки  и
втянул  голову  под  черепаший  панцирь.  Оцепенел  -  на  годы.   Мамакан
величественно спал, булькая и вздувая мыльные пузыри  на  губах.  Рогощук,
неведомым образом  очутившийся  внизу,  будто  ветряк,  мельтешил  руками,
выкрикивая: - Раз, два, три, четыре, пять! Вышел  зайчик  погулять!  Вдруг
охотник выбегает! Прямо в зайчика стреляет! Пиф!  Паф!  Ой-ей-ей!  Умирает
зайчик мой!.. - А вот это ты видел? - спокойно отвечал ему Бубаев, поднося
к самому носу  здоровенную  красную  фигу.  В  свою  очередь  задирал  обе
лопатообразных руки, беззастенчиво дирижируя: - Жили у бабуси два  веселых
гуся! - И весь крысятник, как по команде, подхватывал: - Ай люди, ай люли!
Два веселых гуся!.. - Топали ногами в пол, барабанили по скамьям ладонями.
Зинаида, отчаянно скрежеща, вращала ручку списанного арифмометра. Фонтаном
пенились цифры. Бубаев-младший вместе с Хипетиным  забрались  на  парту  и
оглушительно свистели в два пальца, приседая, по-видимому, от натуги.  Как
упившиеся соловьи-разбойники. Крамм, из гадючника, не выдержав их  наглого
торжества,  разорвал  зубами  реферативный  журнал,  очень  быстро  скатал
увесистый ком бумаги и запустил им в Хипетина - точно по лбу: - Схлопотал,
крыса белая?!. - В ответ Хипетин плюнул,  и  у  Зинаиды  потекла  тушь  на
ресницах. Девицы из ее лаборатории  пронзительно  завизжали  и  Хипетин  в
мгновение ока оказался погребенным  под  острыми  топочущими  каблуками  -
взлетели манжеты, пуговицы, белые клочья халата.  Злобный  Ковырнос,  тоже
принадлежавший к гадючнику, ухватил Молочкова за галстук и, дергая,  начал
колотить его носом о парту, зверски приговаривая: - Сдохнешь -  не  прощу!
Сдохнешь - не прощу!..  -  Умира-а-аю!..  -  блеял  гибнущий  Молочков.  -
Заступи-и-итесь, члены ме-е-естного комите-е-ета!..  -  Коричневая  доска,
как стена судьбы, нависала над  кафедрой.  Странные  нечеловеческие  знаки
были начертаны на ней. Элеонора, обжигаясь, стирала  их  кончиком  лисьего
хвоста, но они загорались вновь -  зелеными  неоновыми  трубками.  -  Наша
взяла!.. - завопил Рогощук и, подпрыгнув к квадратному подбородку Бубаева,
вцепился ему в бакенбарды. Тогда Бубаев без долгих размышлений дюбнул  его
кулаком по уху и Рогощук, не выпуская бороды, описал круг в воздухе, задев
подметками Мамакана.
     - Я - здесь! - глубоко из нутра  отозвался  дремлющий  Мамакан.  -  С
чмоканьем разлепил веки. - Тэкс! - Не торопясь принял у  Элеоноры  тяжелый
том в дерматиновом вытертом  переплете,  немного  подумал,  -  Тэкс!  -  и
шандарахнул им Бубаева прямо по черепу.
     - Выходили гуси, кланялись  бабусе...  -  перекосившись,  видимо,  на
остатках разума, просипел выключенный Бубаев. Покачался и  шмякнулся,  как
бревно.  Ботинки  у  него  слетели,  а  сквозь  драные  носки  засветились
мозолистые тупые пятки.
     - Не надо, не надо! - жалобно простонал Рогощук,  извиваясь,  защищая
себя локтями. Но пятьсот страниц "Правил и комментариев" уже  всей  массой
обрушились на него, и змеиная голова провалилась в  плечи,  оставив  между
ними идеально ровную пустую площадку.
     - Регламент, - солидно объяснил Мамакан, просыпаясь и держа увесистый
том наготове. - А еще кто будет выскакивать, башку проломлю!
     Порядок кое-как восстанавливался.
     Из крысятника тихонечко спустились трое  и,  взяв  Бубаева  за  ноги,
потащили его наверх. Очумевший истерзанный Хипетин собрал ботинки.  И  еще
двое, теперь уже из гадючника, понесли обезглавленного  Рогощука,  который
провисал между ними, будто гибкий резиновый шланг.
     А внутри у него что-то булькал