вяло
бродил по ободранным коридорам, натыкался  на  шумных  студентов,  отвечал
невпопад, неумело закуривал чужие вонючие сигареты, - все валилось из рук:
в узких стиснутых приборами кабинетах, в невозможных курилках и в  моечных
закутках под усмешки, под звяканье скальпелей -  решалась  его  судьба.  В
декабре начались снегопады и роскошной  жаркой  периной  укутали  дворовую
наготу.  Будто  гейзеры,  вспучились  яркие  сугробы.   Побелевшие   улицы
воспрянули чистотой. Что-то изменилось в мире, сдвинулось на волос. Смущая
слабые души, прошел ученый совет. Игнациуса сдержанно поздравляли  и  жали
руку. Рогощук - улыбался. Мамакан - благосклонно кивал. Обнаружились силы,
зовущие в сладкую пустоту. Между тем морозы слабели. Очищалось  к  полудню
громадное солнце, и загорался над  крышами  огненный  рыжий  туман.  Вдруг
затенькали тоненькие сосульки. Жизнь была удивительна.
     - Андрей Борисович, - напрямик сказал  Игнациус.  -  Вы  меня  срочно
вызвали час назад.  Я  же  не  мальчик.  И  давайте  не  будем  обходиться
намеками.
     Созоев замигал, как пулемет.
     - Я?!. Вас?!. Вызвал?!. Не  может  быть!!.  -  Обернулся  к  Марьяне,
которая хищно сощурилась и повела крючковатым носом.  -  Марочка,  принеси
нам... м-м-м... что-нибудь. - А когда  Марьяна,  буркнув  в  усатую  губу,
недовольно вышла, привалился к столу, насколько позволял полный  живот.  -
Никогда не посвящайте жену в свои дела, Саша. Никогда, никогда, никогда! -
И откинулся очень довольный собою. - Значит, я вас вызывал?  Интересно.  А
вы, Саша, не знаете, зачем я вас вызывал?
     Игнациус сломал ноготь о подлокотник.
     - Чтобы исполнить "Гоп со смыком". По-видимому. На два голоса.
     Ему страшно хотелось запустить печеньем в мягкое улыбчивое пухлощекое
лицо напротив. А потом взять что-нибудь потяжелее, типа лома, и  вдребезги
сокрушить лаковые дверцы шкафов, за которыми  прятались  журналы  прошлого
века,  смести  торжественные  картины   со   стен,   порвать   фотографии,
перевернуть стол и на мелкие кусочки раздробить рогатую малахитовую чашу в
углу.
     - Правильно! - воскликнул  Созоев,  избегая  смотреть  ему  в  глаза,
белотелым  мизинцем  вылавливая  из  чашки  чаинку.  -  Отлично,  что   вы
вспомнили, Саша. А у вас, Саша, талант - я давно замечаю...
     Три морщины перечеркнули его гладкий лоб.
     - Андрей Борисович, - подавив раздражение, сказал Игнациус. - Ведь мы
заранее обо всем  условились.  Ну,  давайте  выбросим  эту  диссертацию  к
чертовой матери. Ну, давайте выбросим и навсегда забудем ее.
     Он готов был немедленно сделать это.
     - Превосходное исследование, - по инерции протянул  Созоев.  И  вдруг
поднял совиные толстые круглые  веки,  покрытые  желтизной.  И  глаза  его
как-то тревожно блеснули. -  Понимаете,  Саша,  вчера  вечером  я  получил
письмо...
     Игнациус вздрогнул.
     Стояли жесткие ветреные пустые дни. Окна  зарастали  ледяной  коркой.
Игнациус поднимался в шесть утра, выцарапанный из сна жестяными судорогами
будильника. Шлепал босой на кухню  и,  не  открывая  воспаленных  глаз,  с
отвращением жевал что-то - липкое, упругое, резиновое. Потом возвращался в
комнату и зажигал электричество. Резкий ламповый круг замыкал  собою  весь
мир.  Время  останавливалось  за  черными  стеклами.  Записи,  вырезки  из
реферативных  журналов,  протокол  наблюдений,  мельчайший   академический
шрифт,  сведение  в  целое,  торчат  хвосты,  рассыпающийся   лабораторный
дневник, контроль отсутствует, дикие иероглифы картотеки, контроль найден,
сведение в целое, выпал абзац, клей  и  ножницы,  брякающая  машинка,  две
страницы, тезис Шафрана - не соответствует, картотека, журналы, назад -  в
предисловие, клей  и  ножницы,  сведение  в  целое.  Свет  желтой  пленкой
залепливал ему ресницы. От  напряженной  многосуточной  позы  скручивались
мышцы в спине. Он  ложился  за  полночь,  когда  Валентина  уже  дышала  в
подушку. Еще минут пятнадцать не мог заснуть: бешено сталкивались выгнутые
шелестящие строчки. Ему казалось, что он муравей, грызущий горный  массив.
Он натыкался на свое отражение между  штор:  бледное  зеленоватое  лицо  с
искусственными волосами. Лицо неудачника. Человек с таким лицом никогда не
сделает ничего толкового. Не стоит и пытаться. Тем не менее, каждый  вечер
ставил будильник ровно на шесть утра. Отступать было  некуда.  В  середине
месяца неожиданно посветлело. Засияли строгие рамы. Проникающий серебряный
блеск озарил всю комнату. Игнациус как будто очнулся. Была  середина  дня.
Лампа горела тускло. Валентина квакала о чем-то над самым ухом. Он  поднял
голову и увидел, что из форточки вырывается и мгновенно тает над батареями
- крупный веселый снег. Тогда он собрал все написанное  в  серую  папку  и
накрепко завязал тесемки. Он сделал все, что мог, и  прибавить  сюда  было
нечего.
     А теперь вдруг поникший Созоев тревожно глядел на него.
     - Понимаете, Саша, вчера я получил письмо, - еле  слышно  сказал  он.
Развернул листок бумаги в клетку, вероятно, выдранный из школьной тетради.
- Почерк очень плохой, я вам прочту, вот здесь... "Я не  прошу  извинений,
все происшедшее со мной слишком бессмысленно, чтобы  извиняться.  Ведь  не
извиняются же за  ураганы  и  землетрясения.  Одно  могу  сказать  твердо:
обратно в институт  я  не  вернусь.  Это  просто  невозможно  сейчас.  Мой
материал передайте Саше Игнациусу. Или кому  угодно,  если  он  откажется.
Меня скоро не станет, но я ни о чем не жалею и ничего  не  хочу  изменить.
Жизнь заканчивается и я принимаю ее такой, какая она есть. Федор Грун".
     Одинокий листочек затрепетал у него в руках.
     - Адрес! - не своим голосом потребовал Игнациус, подпрыгивая вместе с
креслом.
     - Без адреса, -  испуганно  ответил  Созоев.  Аккуратно  сложил  этот
жалкий листочек  и  убрал  в  карман.  -  Знаете,  Саша,  я  подписал  его
заявление. Я тянул до последнего, но теперь  просто  не  остается  другого
выхода...
     У Игнациуса  отлегло  от  сердца.  Он  разжал  побелевшие  пальцы,  и
искрошенное  печенье  ссыпалось  обратно  в  вазу.  На  синеватых  снежных
рассветных ветвях за окном сидели нахохлившиеся воробьи. С чего это  Генка
взял, что старик спятил? Вовсе не  спятил,  ну  -  самую  малость.  Вполне
нормальный доброжелательный старикан.
     - Андрей Борисович, можно я вас поцелую? - ласково попросил он.
     - Одну минуту, - ответил Созоев. Как-то неохотно вылез из-за стола  и
побрел  через  комнату,  шаркая  тапочками  по  грубому  вытертому  ковру.
Задержался зачем-то в дверях. - Подождите меня одну минуту...
     Махнул короткой рукой.
     Тут же ввинтилась Марьяна, уже переодетая  в  мутноскладчатое  платье
неизвестной эпохи, и, косясь  на  проем  лошадиным  продолговатым  глазом,
точно бешеная змея, прошипела:
     - У Андрея Борисовича температура. Тридцать восемь и две десятых.  Он
болен.
     - Ухожу, - пообещал Игнациус.
     Марьяна испарилась. Только воздух закрутился на месте, где она стояла
секунду назад. А из этого вихря неторопливо выплыл Созоев и положил  перед
Игнациусом знакомую пухлую папку, перевязанную тесемками.
     - Здесь ваши материалы, Александр. Я их  не  читал.  И,  по-видимому,
читать не буду. Так что можете забрать их  с  собой.  -  Ему  было  трудно
разговаривать, он  словно  одеревенел.  Со  стен  пялились  многочисленные
фотографии: Созоев и Калманов, Созоев и Шредер, Созоев и Ламеннэ. - У меня
нет к вам никаких претензий, Саша. Вопрос  уже  решен.  Если  шестого  все
пройдет нормально, то защита будет назначена в течение месяца.  Я  подпишу
необходимые бумаги и выступлю, как положено. Но читать _э_т_о_ я не желаю.
     По-прежнему стоя, он передвинул папку Игнациусу,  и  Игнациус,  также
поднявшись, безжизненно принял ее:
     - Хорошо.
     - Но имейте в виду, что Бубаев, наверное, выступит против.
     - Вы так думаете... - начал Игнациус.
     - Бубаев будет против, - пустовато глядя поверх его головы,  повторил
Созоев. - И Рогощук будет против. Это тоже имейте в виду.
     - Но почему, почему? - спросил Игнациус очень глупо и растерянно.
     Созоев пожал плечами.
     - Не надо совершать поступки, запрет на которые накладываешь ты  сам.
Это - совесть... Александр, объясните мне честно: зачем вам степень?
     На короткой шее его вдруг прорезались ниточки жил. А широкие  плоские
брови куда-то поехали.
     Надо терпеть, подумал Игнациус, стискивая папку. Главное сейчас -  не
сорваться. Он ведь ждет,  что  я  непременно  сорвусь.  Я  не  имею  права
сорваться сейчас.
     - Затем, что  мне  двадцать  семь  лет,  -  медленно,  сдавленным  от
ненависти голосом сказал он. - Затем, что защищаются все,  кому  не  лень.
Затем, что нужно быть круглым идиотом, чтобы не защититься. Затем,  что  я
не хочу быть - как дурак среди остальных. Затем, что жить на сто  двадцать
рублей невозможно. Затем, наконец, что вы сами прекрасно  знаете  все  эти
"зачем"...
     Он запнулся, не находя убедительных слов. Но,  по-видимому,  большего
от него и не требовалось. Потому что Созоев вдруг  вежливо  и  непреклонно
оборотился к дверям.
     - Я все понял. Я понял вас. Достаточно, Саша.
     И румяные сдобные пальцы его - указали...
     Игнациус выкатился на улицу и в  остервенении  пнул  сугроб,  отвалив
порядочную ледяную глыбу. Посмотрел на  заиндевелые  рамы  второго  этажа.
Кирпичом, что ли, по ним шарахнуть? Только где тут достанешь  кирпич?  Уже
рассвело. Малиновая краюха солнца плыла над антеннами и наливала  пламенем
подслеповатую кривизну чердаков. Дул сырой ветер. Ноздреватый снег  стонал
при ходьбе всеми своими суставами. Совесть, видите ли, у него. С  чего  бы
это?  Потолок  на  башку  рухнул?  Где  он  был  раньше,  когда  обо  всем
договаривались? Совесть. Конечно, я использовал данные Груна, особенно при
анализе: страницы девяносто вторая - сто  четырнадцатая,  но  иначе  бы  я
просто не успел. Попробуйте накатать диссертацию за месяц, начав с нуля, с
гладкого ничего. И, между прочим, кто  предложил  их  использовать?  Между
прочим, Андрей  Борисович  Созоев,  собственной  персоной:  "Возьмите  эти
материалы, Саша, включите их как-нибудь в свою  работу,  а  то  пропадут".
Декабрьский вечер, семинар  у  радиологов,  случайный  разговор  в  пустой
гулкой аудитории. И пропали бы.  Точно.  Никто  не  станет  оформлять  для
печати чужое исследование.
     Игнациус замер  в  недоумении.  Впереди  была  набережная  незнакомой
вьюжной реки: гранитные столбики в шапках по пояс, оснеженная  вязь  перил
между ними, дикий нетронутый хаос льда, а на другом, приземистом, берегу -
глухие,  убогие,  занесенные  по  самый  шифер,  длинные  дощатые  бараки.
Наверное, склады. Скукой и запустением веяло от них.  Игнациус  выругался.
Ко всему, он еще свернул не в ту сторону. Теперь придется пилить  обратно.
Наверное, целый километр. Видимо, лучше - через переулок. Через  переулок,
наискосок и - к автобусной остановке.  Он  вдруг  распахнул  подозрительно
легкий, болтающийся "дипломат". Так и есть, папку он забыл у Созоева. Надо
же, как получается. Одно к одному. Ну  и  черт  с  ней!  Чтоб  она  совсем
провалилась!
     Он прибавил шагу. Переулок изгибался дугой. Было жарко.  Шлепались  с
низких крыш набрякшие комья снега. Совесть, видите ли, у него. С  чего  бы
это? Игнациус тяжело дышал. Именно Созоев добился на ученом совете,  чтобы
сняли Груна и вписали Игнациуса. Что было весьма  чревато.  Именно  Созоев
непрерывно  теребил  и  подталкивал  его  все  это  время.  Именно  Созоев
буквально выжал из него готовый текст. А теперь, пожалуйста, -  читать  не
буду. Наверняка что-то случилось: слишком внезапно, слишком сразу, слишком
без явных причин. Еще вчера все было  нормально.  Он  свернул  за  угол  и
увидел ту же  -  в  горбатых  шапках,  оглохшую  под  сугробами,  забытую,
нетронутую набережную. Неужели  опять  напутал?  Не  должно  быть  никакой
набережной. Над низким зевом подворотни, чудом не падая, висела отодранная
табличка. "Сонная улица 12" было написано на ней. Вдруг ужасно стемнело  -
за две секунды. Громадными охапками повалил  мокрый  снег.  Дальний  конец
переулка пропал в мутной  пузырчатой  пелене.  Закружилась  метель.  Не  в
картах, так в любви, подумал Игнациус, закрываясь  ладонью.  Внутренне  он
уже был готов ко  всему.  Четырнадцатый  номер  приходился  на  совершенно
сказочный причудливый особняк с выпяченными по бокам детскими  витиеватыми
башенками, стоящий за чугунной оградой в пустынном,  сером,  пронизываемом
липкими  хлопьями,  редком   саду.   Скорее   всего,   там   располагалось
какое-нибудь учреждение.  Вот  и  остаток  вывески  на  сквозных  воротах.
Игнациус попытался разобрать треснувшее название, но не смог.  Не  хватало
больше половины. Тогда он взялся за массивный  изогнутый  прут  и  толкнул
калитку.

     3

     Через сад, вероятно, никто никогда  не  ходил.  Рыхлый  наст,  шурша,
проваливался под ногами. Снег жестоко лупил и творожистой гущей стекал  по
коже. Хор деревьев махал призрачными  ветвями.  Перед  дверью,  защищенной
треугольным  карнизом,  стояли  двое  в  промерзших  кирасах,  в   шлемах,
увенчанных острыми шишаками. Как по команде, скрестили беловатые от холода
алебарды.
     - Прочь! - сказал им Игнациус.
     Грохнул кулаком по филенке так, что задребезжало  с  другой  стороны.
Щурясь во вьюжную мокроту, выглянул некто, маленький и лысый, как груша, в
пестром облегающем трико арлекина:
     - Вас ждут, сударь, - и попятился.
     Уходили наверх парадные ступеньки из гладкого синего мрамора.
     - Не сюда, - поспешно сказал Арлекин.  Завернул  Игнациуса  в  темные
боковые коридорчики. - Как добрались, сударь? Вас кто-нибудь видел? Слежки
не заметили? Будьте осторожны, Ойкумена кишит лазутчиками.
     - Куда мы идем? - спросил Игнациус.
     - Тс-с-с... - Арлекин погрузил щеки в кружевной  воротник.  -  Милорд
Экогаль распорядился проводить вас прямо в железную  комнату.  Ради  бога,
сударь, - ни звука! Даже страшно подумать, что будет,  если  Тайный  Совет
вдруг узнает о вашем присутствии...
     Игнациус ничего не понимал, но находил все вполне  естественным.  Как
во сне. Они миновали сумрачные площадки, затянутые паутиной, спустились по
невидимым  лестницам,  которые  угрожающе  визжали   на   разные   голоса,
пригибаясь, пролезли сквозь пыльную  портьеру  с  кистями  и  оказались  в
душном безвыходном  закутке,  где  вдвоем  было  не  повернуться.  Арлекин
постучал особенным образом.
     - Прибыл гость, милорд!
     Желтый свет на мгновение ослепил Игнациуса. В дверях, держась за эфес
длинной шпаги,  стоял  высокий,  плотный,  бритоголовый,  наверное,  очень
сильный мужчина в черном плаще. На широком и властном лице  его  двигались
хищные, как у кота, усищи.
     - Клянусь Звездным Кругом и Тремя Радиантами его, вы  не  торопитесь,
сударь! - по-звериному прорычал он. - Как  будто  у  нас  в  запасе  целая
Вечность!
     Распространяя восковую сушь, горели по  стенам  толстые  свечи.  Аня,
прижавшись к мелкому узорчатому железу,  которым  до  потолка  была  обита
клетушка, радуясь и не веря, обеими руками коснулась сияющих глаз.
     - Ах! Ты нашел меня, я предупреждала - не надо...
     - Мадонна, - сурово сказал бритоголовый.  -  Полночь  уже  близка.  Я
проскакал двести верст и  загнал  четырех  лошадей  вовсе  не  ради  ваших
возвышенных чувств. Мне нужен Человек - из плоти и крови.
     - Вы его  погубите,  -  умоляюще  сказала  Аня.  -  Вы  уже  погубили
Персифаля. У вас нет сердца!
     Бритоголовый нагнулся к ней, уперев локти в медный стол. Подскочившая
шпага его задрала плащ, расшитый золотыми скорпионами.
     - Вы хотите жить среди людей? Вы хотите повернуть зубцы Круга,  чтобы
стать, наконец, свободной? Или вы  намерены  ждать,  пока  Фукель  отравит
Звездочета, как он отравил когда-то вашего отца, и затем повернет  Круг  в
обратную сторону?.. Моя голова полетит первой, не сомневаюсь,  но  ваша  -
следом, мадонна.
     - Ах, нет! - воскликнула Аня.
     Бритоголовый обернулся к Игнациусу.
     - Любите ли вы ее, сударь?
     - Да, - без колебаний сказал Игнациус.
     - И готовы на великие жертвы?
     - Да, - сказал Игнациус.
     Черты бритоголового немного смягчились.
     - Вы  отвечаете,  как  подобает  Человеку,  мадонна  не  ошиблась.  -
Торжественно поднял руку в красной замшевой перчатке с  раструбом.  -  Даю
слово Экогалей: если вы повернете Круг, то я обвенчаю вас, чего бы мне это
ни стоило. - Он откупорил серебряный флакончик, сильно запахший цветами, и
налил в бокалы тягучую маслянистую  жидкость  зеленого  цвета,  в  которой
мерцали искры. - Выпьем! Выпьем Эликсир Ночи! Единственный  напиток  вечно
странствующих!
     Игнациус осушил свой бокал одним  глотком  и  крепкий  звездный  вкус
обжег ему небо.
     - А теперь поцелуйтесь, - сказал бритоголовый.
     Аня прильнула к Игнациусу.  Он  ощутил  сладкие  от  эликсира  мягкие
горячие губы. - Мы теперь будем вместе, - шепнула она. Но в ту же  секунду
дверь разлетелась в  щепки,  и  ливень  обнаженных  шпаг  пронзил  воздух.
Комнату  заполнили  приземистые  бочонкообразные  жуки,  будто   панцирем,
облитые хитиновыми крыльями. Самый важный из  них,  с  алмазной  перевязью
поверх желтых члеников брюшка, прошипел, смыкая  на  подбородке  множество
крючковатых жвал:
     - Из-ме-на!
     У милорда Экогаля поплыли на лоб квадратные брови.
     - Гусмар, названный брат мой, - ласково сказал он Арлекину, жмущемуся
у стены. - Мы росли в одном доме и одна женщина воспитала нас.
     Арлекин, торжествуя, сверкнул угольями из мохнатых ресниц.
     - Эта женщина, милорд, давала вам  сахарный  хлеб,  а  мне  -  только
пощечины. Вы жили в замке, окруженный слугами,  готовыми  исполнить  любой
ваш каприз, а я каждый день возвращался к себе  в  конуру,  где  скреблись
крысы и кашляла больная мать. Вы били меня во  время  игр,  а  я  не  смел
ответить вам тем же. - Он перевел дух и заключил с едкой иронией: -  Мы  и
теперь не равны, милорд: вы умрете, а я получу дворянство и орден Тьмы  из
собственных рук Его Святейшества.
     - Что ж, - хладнокровно сказал бритоголовый. - Значит, не осталось  в
мире чести и благородства. Что ж. Прощайте, мадонна, храни вас бог, мы  не
увидимся более... - Он поддернул перчатки и ободряюще кивнул Игнациусу.  -
А вы, сударь, постарайтесь умереть достойно.
     Цепкие лапы схватили их.  Игнациус  попытался  освободиться,  но  его
будто спеленали. Как две птицы, мелькнули широкие рукава Аниного платья.
     - Встретимся на Млечном пути, где  цветут  папоротники  небытия!..  -
звучно крикнул милорд Экогаль, круша кулаками неповоротливые  пластинчатые
черепа.
     Вырваться из жестких  объятий  было  нельзя.  Игнациуса  притащили  в
громадный каменный зал, грубые своды которого терялись в  темноте.  Ржавый
свет факелов плясал по скалистым ребрам,  и  цепь  шестируких  стражников,
озаренная им,  мрачно  выставляла  короткие  пики.  За  бескрайним  низким
столом, скрестив лапки перед чернильницами на  зеленом  сукне,  окруженные
почтительными секретарями, сидели три жука,  сплошь  увешанные  регалиями.
Средний,  у  которого  ветвились  жестяные  рога  на  затылке,  сразу   же
приподнялся.
     - Вы обманули нас! -  скрипучим,  как  железо,  канцелярским  голосом
произнес он. - Вы тайком проникли в  Ойкумену,  чтобы  разрушить  механизм
часов. Жалкая попытка! Неужели вы хоть на секунду могли помыслить, что  мы
оставим без внимания дочь Мариколя? Вы сочли нас глупыми и  коварными.  Но
мы не глупы и не коварны. Мы милосердны к друзьям нашим, мы  щедро  платим
тем, кто верой и правдой  неутомимо  служит  великой  цели,  но  врагов  и
предателей мы караем беспощадно: память о  них  исчезает  в  темных  водах
Овена.
     Жук качнул своими рогами - приказывая.
     Семеня короткими ножками, изогнув верхнюю  часть  тела,  выползла  из
темноты одутловатая щетинистая гусеница  высотой