ю...
   Такие слова не убедили Шуйского. Но тут он подумал, что пока  с
этой "ненастоящей Алисой" не поговорит - будет, сам того не желая,
считать ее настоящей. И потому он согласился.
   Виртуоз, для которого в последнее время открывались все  двери,
договорился,  что  историческая встреча произойдет  завтра.  Сразу
после вечернего эфира, в половину девятого возле телецентра.
   -  Я  буду неподалеку, - успокаивал он Шуйского. - Если  что  -
кричи...
   Шуйский  впервые за несколько дней улыбнулся и обещал следовать
инструкции.

   Вечер  был  необыкновенно теплым, будто на  календаре  середина
сентября,  а  не  ноября. Впрочем, Шуйский в  календарь  давно  не
заглядывал  и это тепло его не удивляло. Тем более что  тело  охва
тила  нервная дрожь, которую он ничем не мог подавить.  Задерживал
дыхание. Жевал резинку. Бесполезно.
   Неожиданно  в  дверях  появилась  Алиса  и,  увидев   Шуйского,
произнесла:
   - Здравствуй. Мне сказали, что ты хотел меня видеть.
   Нечего   говорить,  что  это  была  настоящая   Алиса.   Сильно
изменившаяся,  но все же она. Притом, что Шуйский, идя  навстречу,
допускал  это,  потрясение было сильным. Он был готов  признаться,
что ненастоящим является он. Его устраивала абсурдность признания.
В такой ситуации его устраивало все что угодно.
   -  Может  быть зайдем куда-нибудь? - наконец предложил Шуйский,
еле шевеля губами.
   - Если только ненадолго... У меня машина. Садись.
   Они  сели в серую "девятку" и, обрызгав Виртуоза, выползшего  .
из-за кустов, поехали в ближайшее кафе "Бристоль", расположенное в
метрах двухстах от телецентра.
   Не  подымая  глаз,  а значит - не наслаждаясь  Алисой,  Шуйский
лишь уставился в чашку с остывающим кофе, при этом узнавая ужасные
вещи.  Оказывается, Алиса готова была пять лет  назад  остаться  в
России.  Если  бы  он нашел тогда нужные слова, хотя  бы  прямо  в
аэропорту... Почему от слов зависит так много? Они же почти ничего
не  стоят...  Возможно  как раз поэтому.  Если  человек  не  готов
расстаться с тем, что ничего не стоит - значит от него лишний  раз
вообще ничего не дождешься. Ни цветов, ни денег, ни ласки.
   В  общем,  Алиса улетела и проработала в Голландии около  года.
Переписка их прервалась, но, возвратившись в Москву, она еще о нем
помнила.  Но он не объявился. И она вышла замуж, превратившись  из
Медниковой в Сереброву. Муж имел отношение к телевидению и устроил
ее работать поближе к себе.
   Далее  в рассказе Алисы следовало темное место. То ли она  мужа
бросила,  то  ли  он  ее.  Но  разрыв состоялся,  а  тут  как  раз
подвернулась длительная командировка, причем не в Амстердам,  а  в
город,  где жил Шуйский. /Шуйский, услышав, похолодел.  .  Значит,
она  сюда  приехала  из-за него/. У местного  губернатора  рейтинг
тогда  был  2%  и  он  выписал из Москвы команду  журналистов./  В
результате   губернатор   в   выборах   победил,   а   Алиса    на
третьестепенные  роли в Москву возвращаться не  захотела.  К  тому
времени она Шуйского видела в городе несколько раз и не могла себе
представить, будто он не знает, что она здесь. Фигура  она  теперь
заметная,  почти ежедневно мелькает по телевизору. Тогда-то  Алиса
окончательно решила, что Шуйского для нее больше не существует.
   -  Однако,  на  мой концерт ты все-таки пришла, -  подал  голос
Шуйский, наконец-то оторвав свой взгляд от уже ледяного кофе.
   - Я пришла смотреть не на тебя, - резко оборвала его Алиса.
   - А на кого?
   - На моего нынешнего мужа Эдуарда Синюхина.
   -  Что?! Синюхина?! - Более дикой новости Шуйский не слышал  за
всю свою жизнь.
   - Да. Что ты так удивляешься? Ведь ты его совсем не знаешь.
   - Он уверен, что не скроют тучи солнца?.. Нет, не скроют...
   -  Замолчи.  Эдик стал моим мужем не потому, что хорошо  читает
со сцены.
   - Тем более что читает он... не слишком хорошо.
   -  Я  сейчас  уйду... Он просто очень надежный  человек.  Таких
сейчас  почти  не осталось. Мне с ним спокойно. Можно  сказать,  я
счастлива.
   - Как мы когда-то?
   -  Нет,  совсем по-другому. Не знаю, как сказать... У  нас  был
романтизм,  а  тут  -  реализм. Критический  реализм...  Я  в  нем
уверена. Кроме того, Эдик работает на телевидении - читает
   утренние  новости. Так что не считай его неудачником. Неудачник
не мог бы...
   - Читать утренние новости?
   - Не мог бы стать моим мужем.
   Шуйский  по-прежнему  не  пришел в  себя  от  сногсшибательного
сообщения. От этого он стал излишне ироничен и хотел было спросить
Алису - она принципиально выходит замуж только за телевизионщиков?
Но  не  успел  этого сделать, как Алиса поднялась  из-за  стола  и
твердо сказала:
   -  Все. Мне пора. - И, видя порыв Шуйского: - За себя я заплачу
сама.  До дома подвезти не могу, - знала где он живет!?  -  Мне  в
другую сторону. Прощай.
   И,  схватив  с вешалки пальто, она вышла. "Эдик..."  Шуйский  в
отчаянии  перевернул все еще полную чашку кофе на  блюдце,  вокруг
которого   быстро   образовалось  коричневое  пятно.   Подбежавшая
официантка долго думать не стала и замахнулась на хулигана красной
папкой, из которой вылетело меню, покружилось немного и улеглось в
кофейную лужицу...

                               Будучи  одной  из  форм  проявления
                           возвышенного, ГЕРОИЧЕСКОЕ тесно связано
                           с трагическим,
                               из книги(31)

   Колхаун  первое  время не мог ничего понять. Исполнил  все  как
требовалось,   но   вместо  похвалы  -  удостоился   сомнительного
удовольствия. Хозяйка куда-то исчезла, а на него коварно  накинули
сетку и как он не сопротивлялся - нацепили намордник и впихнули во
что-то  металлическое, где пахло так - как обычно пахнет в  лифте.
Он  даже  вначале подумал, что это действительно лифт.  Но  вместо
того  чтобы  взлететь, он опустился - на грязный  вонючий  пол.  А
потом  почувствовал, что едет, но не вверх, а вперед или назад.  И
тем  не  менее  Колхаун  все  сделал правильно,  лишнего  себе  не
позволил.  Или люди теперь так благодарят? О том, что его  хозяйка
могла  быть не совсем права, он подумать не мог. Хозяйки не  умеют
быть неправыми. Весь его жизненный опыт доказывал это.
   Потом,  когда  его  куда-то привезли,  появился  отвратительный
тип, от которого несло кошатиной, спиртом и колбасой. Вначале  тип
лишь  приоткрыл  дверцу  и  поглядел  на  притворившегося  смирным
Колхауна.  Увидев  намордник и совсем осмелев,  тип  схватился  за
ошейник. Как будто бы не за что больше вокруг было подержаться. Но
этого  ему  показалось  мало  и он куда-то  поволок  Колхауна.  Но
Колхауну  эта бесцеремонность не слишком понравилась, что  и  было
тотчас подтверждено рычанием. В ответ раздались ругательства.
   Колхаун  уже  давно  заметил,  что  люди  могут  ругаться  куда
изощреннее,  чем  собаки. Да что там собаки,  даже  кошки  в  этом
уступают  людям. Это было для Колхауна неприятно, но так  как  его
хозяйка никогда не ругалась, он ее считал не совсем человеком, тем
самым проявляя к ней невиданное уважение.
   Вслед  за  ругательствами последовали  пинки,  которые  Колхаун
снести уж никак не мог и не долго думая, стал вертеться на месте и
вскоре  освободился  от  дурного  общества  пахнущего  всякой  там
кошатиной  невоспитанного  типа.  Кругом  слышались  крики  других
людей,  но на них Колхаун внимания обращать не стал, а все  сделал
так,  как  его  долгие месяцы в парке учила хозяйка  -  взял  один
барьер,  другой...  Сзади по-прежнему ругались  по-человечьи,  что
только  заставило Колхауна бежать быстрее - подальше от этих  запа
хов и шумов.

   Через  день,  проплутав по городу, Колхаун  подбежал  к  своему
дому  и  улегся на том самом месте, где всегда ставил машину  отец
хозяйки. Улегся и стал ждать, пока не дождался.
   Колхаун  мог,  конечно,  погибнуть под  колесами,  незамеченный
озабоченным  отцом Оли Баритончик. Но предпочел этого  не  делать,
своевременно  отскочил, и когда отец хозяйки  вышел  из  машины  -
доверчиво  уткнулся тому в колено носом. Если бы не намордник,  он
бы сделал это с еще большим воодушевлением.

   В  этот  же  день  в семье Баритончик был праздник.  Отец  Оли,
кажется,  нашел  нужный  подход к нужным  людям,  которые  обещали
поработать со следствием. Стоило это недешево, но торговаться едва
ли  имело  смысл. После публикации в газете ставки удвоились,  что
естественно.  Не исключено, что статья вышла заведомо  скандальной
не  случайно.  Публикуя  измышления,  "Первая  молодость"  как  бы
предлагала   -  "мы  можем  написать  так,  но  можем   и   иначе.
Ответственности  за  публикации  редакция  все  равно   нести   не
собирается,  поэтому  мы  готовы на  немедленное  опровержение  по
двойному тарифу".
   Отец  Оли  так и понял, и судиться не стал, оплатив статью  под
названием   "Не  оскорблена  и  не  покусана",  в   которой,   для
надежности,  опровергался сам факт проишествия возле кафе  "Скиф".
Автор  статьи  был,  разумеется, тот же,  что  написал  предыдущую
"Оскорблена и покусана" и опровергая первую публикацию, как  будто
бы,  перестарался.  В  опровержении ставилось  под  сомнение  само
существование  кафе "Скиф", что могло вызвать еще  одно  опроверже
ние, теперь уже со стороны владельцев кафе. Хотя газета, - если до
этого  дойдет,  -  только  выигрывала.  Опровержение  опровержения
оценивалось  по  четырехкратному тарифу. Зато  никаких  затрат  на
судебные  издержки, не говоря уж об экономии времени и  сбережении
нервов.
   Таким  образом,  стало  ясно,  что  Оля  Баритончик  выйдет  на
свободу  завтра-послезавтра и общественное  мнение  будет  должным
образом   подготовлено.  Поэтому  повод   для   праздника   имелся
существенный, и старый добрый Колхаун подоспел вовремя. По  такому
случаю отложили даже его усыпление. Пускай порадуется напоследок.

                               Он,  однако, ясно подчеркивает, что
                           это  лишь  идеи,  еще  не  окончательно
                           сформулированные, но которые, возможно,
                           могут   быть  реализованы  в   будущем.
                           Главное - это вопрос о сотрудничестве.
                               из книги(32)

   Отца   братьев   Моховых  Александра  Кирилловича   с   позором
исключили из тяжелоатлетического клуба "Лира". За неуплату. Он  не
осилил  и  вступительного  взноса. Случилось  это  весьма  кстати,
потому  что  супруга  Александра Николаевна  уже  ходила  в  ЗАГС,
выясняла  правила возвращения себе прежнего имени. Таким  образом,
пока  Александр Кириллович искал новый повод проводить  вечера  за
пределами  дома, он вынужден был вовремя возвращаться с работы.  А
чтобы  не  сидеть на кухне дураком, уставившимся в окно, Александр
Кириллович, - хотел он того или нет, - должен был проявлять к жене
дежурное  внимание.  И о детях не забывать. В начале  он  озадачил
Олега странной просьбой - взглянуть на дневник успеваемости. Сын с
удивлением  посмотрел на отца. Дневники в десятом  классе  уже  не
велись.
   Затем  Александр  Кириллович попросил Льва показать  зачетку...
То  есть,  начал с пустяков, но через день разошелся и,  поговорив
прежде  с  женой, решился провести семейный совет, правда  сам  на
него  не  явился. Слишком велика была боязнь неудачи. А вдруг  при
мирение не состоится? Лучше уж неопределенность...
   Семейный  совет все-таки собрался на следующий  день.  К  этому
времени  стало  известно, что Оля Баритончик  на  свободе,  а  Юля
Гуляева  выписывается из больницы. Эти новости  немного  успокоили
братьев и с ними стало можно разговаривать.
   Александра   Николаевна,  покопавшись  в   виниловых   залежах,
отыскала   пластинку  с  какой-то  умиротворяющей  музыкой   своей
молодости. Ей почему-то казалось, что такая музыка нравится всем.
   Александр  Кириллович,  усадив  все  семейство  за  стол,   сам
остался  на ногах и разразился речью. Он думал, что чем больше  он
скажет  проникновенных  слов  / всю ночь  готовился,  тезисы  речи
лежали  в  правом рукаве пиджака/, тем безоблачнее  будет  у  всех
дальнейшая жизнь. И действительно, вроде бы к тому шло...
   Лев  и Олег рук пожимать друг другу, конечно, не стали, но хотя
бы  перекинулись  двумя-тремя фразами, в которых не  чувствовалось
скрытой неприязни. Можно сказать , примирение состоялось.
   Настроение   Александра  Кирилловича  поднялось  до  невиданных
высот,  тем более что были сэкономлены деньги в клубе "Лира".  Кто
бы  знал,  как  он  ненавидел тяжелую атлетику с  ее  тренажерными
залами,  потом,  болью в мышцах и прочими прелестями.  От  металли
ческого грохота в ушах он еще до сих пор не опомнился, хотя  ходил
в  клуб всего несколько дней... Оказывается, мог вообще не ходить.
Лучше  бы  приложил  усилия и записал туда сыновей.  Или  хотя  бы
младшего. Чтобы был при деле. Когда невыносимо болят мышцы  и  пот
заливает глаза - меньше желания отколоть какую-нибудь дурость. И в
Москву тяжелоатлеты ездят исключительно организованно, командой.
   Между прочим, почти то же самое пришло в голову и Льву. Но  при
нынешних  обстоятельствах  он говорить  об  этом  не  осмеливался.
Прежде   надо  выдержать  некоторое  время,  непременно   публично
покаятся и быть может тогда...
   Особых  угрызений совести из-за брата Лев не испытывал.  Другое
дело  Юля  и Оля. Перед ними он был страшно виноват и растрачивать
свое  раскаяние  по мелочам не собирался. Все оно  предназначалось
исключительно Юле Гуляевой и Оле Баритончик.
   Юле   он  для  начала  направил  послание.  Сочинял  его  шесть
академических  часов, закончив только на лекции по  истории  отече
ства.  Слова  подбирались трудно. Из-под  гелевого  пера  привычно
вылетали шутки, которые он тут же перечеркивал. Кэвээновский  опыт
здесь был явно неуместен.
   Наконец,  он  дошел до точки, послание свое приколов  к  букету
цветов.  Их  чудесное  название  он  забыл  сразу  при  выходе  из
магазина.
   К  Юле  его не пустили, а когда он полез в окно третьего этажа,
то едва не сорвался вниз. Удержавшись в последний момент, букет он
все-таки  выронил. Цветы и письмо упали на крышу "скорой  помощи",
которая  немедленно  умчалась. Пришлось  слезать  и,  выблазнив  у
дежурной  сестры  чистый листок, писать письмо заново.  Получилось
более искренно...
   Что  касается  Оли, то здесь помимо чувства вины  возникло  еще
одно  чувство,  название  которого определить  удалось  не  сразу.
Прежде  вспомнилась  бурная  сцена  в  квартире  у  Стаса  Комова.
Йеменский ковер. Сомалийская маска в олиных руках. Не случайно все
это.  Выходит, есть в Оле что-то воинственное, говоря громко.  Она
умеет бороться за свое счастье... Было непривычно думать, что  он,
Лев  Мохов,  составляет чье-то счастье, за которое еще и  борются.
Ему  сделалось неудобно. Но он не спешил от этого неудобства избав
ляться.  Впервые за время знакомства он думал об Оле в тот момент,
когда  ее  рядом  не  было. Мысли были разные, но  большей  частью
касались  будущего,  что  опять-таки было  необычно.  Ни  о  каком
будущем, связанным с Олей, совсем недавно он и помыслить не мог.
   Когда Лев узнал, что Олю освободили, то немедленно позвонил  ей
домой, нарвавшись, правда, на недовольный возглас ее отца.  И  так
несколько раз. И только наутро ему заплетающимся голосом ответили,
что  Оля здесь больше не живет. Этого еще не хватало. Лишь позднее
выяснилось, что произошло. Вернувшись, Оля узнала, что ее Колхауна
больше  нет  на  свете.  Родители проявили инициативу  и  все-таки
усыпили верного пса. Ничего более ужасного она и представить  себя
не   могла.   Причем  ужасно  было  все,  от  начала   до   конца.
Предательство Льва, предательство родителей, да и свое собственное
тоже.  Если  бы  не  она, Колхаун не гнил бы  сейчас  в  земле,  а
резвился  в парке у реки. Он единственный был ни в чем не виноват.
Поэтому и погиб.

   Найти   Олю  оказалось  несложно.  Естественно,  она   была   в
общежитии  у  однокурсниц.  Когда Лев  вошел  в  комнату,  подруги
немедленно поднялись и молча вышли. Оля сидела в верхней одежде на
кровати, откинувшись на измятую подушку. Глаза были полузакрыты.
   -  Я  пришел, - произнес Лев, и это было самое глупое,  что  он
мог сказать.
   -  Гаденыш,  - ответила Оля, поворачивая голову. Лев  счастливо
улыбнулся.

                               Пусть с актрисами дружат актеры,  а
                           с монахинями - монахи,
                               из газеты(33)

   Когда  Лев  заявил, что собирается на Оле Баритончик  жениться,
Олег  почувствовал, что больше злиться на брата не в состоянии.  И
рад  бы,  но  сил  нет. Тогда-то и состоялся разговор,  в  который
братья уместили все на свете.
   Вначале  речь  шла о пустяках. Затем о главном.  Или  наоборот,
потому что никто не мог бы им внятно объяснить - где что.
   Олег  неуклюже поздравил Льва с правильным выбором. Лев, тяжело
вздохнув, в ответ попросил прощения.
   Но  так как тема была по-прежнему скользкая, а там где скользко
-  посыпают  солью, - правильнее было бы, чтобы не бередить  рану,
обойти  эту тему стороной... В общем, сам собой разговор  зашел  о
гимназии,  которую  Лев тоже когда-то заканчивал.  Поиронизировали
над Оскаром Александровичем. Упомянута была и Марфа Семеновна.
   -  Занятная старушка, - вспомнил Лев. - Знает кучу историй. По-
моему, сама их придумывает.
   - Ты уверен?
   - Про знамена она тебе тоже рассказывала?
   - Да. И совсем недавно.
   - И ты поверил?
   - Не знаю...
   Олег  неожиданно почувствовал, что если беседа продолжится -они
вновь  поссорятся. Несмотря на то, что он ответил "не знаю", Марфе
Семеновне  Олег  верил.  Точнее  сказать,  узнав,  что  другие  не
принимают ее всерьез, поверил окончательно. Раз другим не понять -
значит  остается он. Олег всегда хотел понимать всех. И  тех,  кто
его  обижал, и тех, кого он сам с удовольствием мог обидеть. Всех.
А  особенно таких как Марфа Семеновна - безобидных и красноречивых
одновременно. Возможно потому, что сам многих довел до  слез  и  в
довершении  всего  был  несколько косноязычен.  Наверно  оттого  и
сочинял  всякие небылицы про Бессмертных. На бумаге любая глупость
может быть оправдана художественностью.
   Но  сейчас  Олег  не склонен был думать о том,  во  что  многие
просто  не  верят. Улегшись на диван и закрыв глаза, он немедленно
вернулся ко вчерашней встрече с Юлей Гуляевой; к встрече,  которой
могло не быть. С некоторых пор Юлиными родителями он воспринимался
исключительно  как брат "того самого Льва". Тем самым,  Юлин  отец
как  бы  приобретал неотъемлемое право спускать его с  лестницы  в
любое   время   дня   и   ночи.   И   правом   своим   намеревался
воспользоваться,  для  убедительности  вооружившись  электрический
мухобойкой.  Направляясь к Гуляевым, Олег  предполагал  что-то  по
добное.
   Но  тут случилось непредвиденное - в прихожей появилась  Юля  и
установила  худой  мир. Более того, позволила Олегу  пройти  в  ее
комнату. От неожиданности он чуть было не отказался.
   Лицо  Юли  не  слишком-то и изменилось, а значит -  пo-прежнему
было  прекрасным. Те две полоски пластыря - над левой бровью и  на
правой щеке - ничуть не портили картины.
   В  комнате  Юля, ничего не говоря, протянула Олегу коробку.  Ту
самую,   в  которой  лежал  знаменитый  утюг.  И  Олег  немедленно
почувствовал  тупую боль как раз в том самом  месте,  где  у  всех
нормальных людей имеется сердце.
   Дальше  события разворачивались так: Юля протягивала ему  утюг,
а   он  его  с  возмущением  отталкивал.  Все  это  сопровождалось
возгласами, причем после каждого на пороге комнаты появлялся  Юлин
отец.  Дочь  тут  же вытесняла его в прихожую,  и  все  начиналось
заново. Потом утюг, конечно, упал и что-то в нем хрустнуло. И  тут
же  конфликт  был  улажен.  Олег  согласился  взять  утюг,  но  не
насовсем,  а  лишь  для того чтобы исправить. Юля  вынуждена  была