Невдалеке от  дороги,  замаскировавшись  с  воздуха,  занимала  позиции
зенитная батарея.  Стрелять  по  отдельным  самолетам  ей  запрещали,  чтобы
напрасно не демаскировать себя.  Несколько  солдат  -  зенитчиков  из  щелей
наблюдали,  как  самолет  нацеливается  на  человека,  который  от  него  не
прячется. Кто-то крикнул Ершову:
     - Эй, служба, ты лучше не дразни его! Полежи малость, пусть  успокоится
и улетит.
     Но Ершов только приветливо помахал рукой, показал  в  небо,  в  котором
немецкий летчик делал очередной заход по нему. На сей раз  летчик  выстрелил
из пушки. Ершов упал. Видно было, что его чуть оглушило. Он встал,  попрыгал
на одной ноге, как это делают ребятишки, чтобы  вылить  воду  из  ушей.  Это
помогает, когда уши закладывает при разрыве. Когда  самолет  снова  проходил
над Ершовым, тот долго неистово тряс кулаком и громко ругался матом.
     На обратном пути летчик, буквально проплыв над толовой Ершова, выпустил
по нему длинную-длинную очередь. Пулеметы захлебывались от злобы - они  были
до предела скорострельны, потому звуки выстрелов переплетались между собой.
     Ершов вспомнил фильмы о войне. Там пулеметы всегда стреляли ровно,  как
работает хорошо налаженная швейная машина:
     "Так-так-так-так-так-так-так..."
     Этот же хрипел, задыхался и кашлял:
     "Хр-р-р-... Хр-р-р-рлы... Хр-р-р-..."
     Ершов снова упал, потом поднялся живой, невредимый, только  еще  больше
оскорбленный, обиженный и выведенный  из  себя  безнаказанностью  летчика  и
своим бессилием.
     Он который раз поднял в небо кулак, крикнул вдогонку, как будто  летчик
мог услышать:
     - Слышишь ты, гадина! Ты что думаешь,  у  тебя  такая  машина,  так  ты
царь?!
     Летчик снова шел над ним, а Ершов кричал:
     - Дай мне такую машину, я из тебя кишки вымотаю...
     А самолет снова стрелял, то снижаясь, то взмывая вверх.
     Ершову, когда летчик опять подходил к нему на своей неуязвимой,  ловкой
и быстрой машине, показалось, что он видит его. Может, он  и  в  самом  деле
видел, а может, солнечный блик так заиграл на стекле  кабины,  что  ему  это
показалось. По крайней мере он остановился, расставил ноги прочно, будто для
схватки.
     - Ну-ну, иди ко мне, - иди, сволочь, иди без машины!
     Летчик снова стрелял из пушки по одному-единственному человеку,  а  тот
ложился плашмя на дорогу, чтобы  выждать  и  снова  встать,  снова  потрясти
кулаком:
     - Эй ты, фриц несчастный!
     С батареи Ершову снова кричали:
     - Парень, не шути, убьет!
     Ершов слышал, приветливо махал им рукой, кричал:
     - Какого черта не стреляете? Но те отвечали:
     - Приказ!
     Когда самолет снова подлетел, Ершов вдруг вспомнил,  что  за  спиной  у
него карабин. Он быстро сдернул его, приложил  к  плечу,  выстрелил.  Летчик
резко ушел вверх.
     Еще несколько раз Ершов и немец стреляли друг в  друга.  Еще  несколько
раз Ершов вскидывал кулак к небу, на чем свет стоит ругая немца, а тот снова
и снова заходил на боевой  курс,  чтобы  в  конце  концов  убить  одержимого
русского.
     Немцу показалось, что ему это удалось. Ершов в  азарте  стрельбы  вдруг
почувствовал толчок в грудь и в затуманенном сознании  увидел,  что  самолет
уходит, а сзади его тянется хвост и дымом все больше застилается горизонт.
     Когда к нему  подбежали,  Ершов  лежал,  слегка  прищурив  левый  глаз,
уверенный, спокойный, даже веселый в своем азарте, оборвавшемся только что.
     Зенитчики несли Ершова к батарее,  чтобы  похоронить  с  почестями  как
бойца. Сзади шел солдат, который по возрасту вполне мог быть отцом  старшине
Ершову. Сквозь рыдания было слышно, как он просил:
     - Господи, чтобы он сгнил заживо, этот гад, вместе со своим  самолетом.
Чтобы отец и мать его  были  несчастны,  господи,  неужели  ты  не  видишь?!
Господи!

СЕРЖАНТ БУРМАКИН

     Он прибыл в роту и явился ко мне в начале  весны  1942  года.  В  армии
подчиненные и младшие никогда  не  "приезжают"  в  часть  и  не  "входят"  к
начальнику. Они только "прибывают" и "являются".
     Так и он. Он  именно  явился.  Постучал  в  обледеневшую  плащ-палатку,
служившую в землянке дверью, и, когда  получил  разрешение,  крупно  шагнул,
вытянулся во весь рост и доложил:
     -  Товарищ  старший  лейтенант,  сержант   Бурмакин   явился   в   ваше
распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
     Ожидали  наступления.  Его  приближение  чувствовалось   во   всем:   В
частности,  в  том,  что  непрерывно  прибывало  пополнение.  Я  давно   уже
командовал ротой - больше  трех  месяцев.  И  до  этой  весны  рота  не  раз
пополнялась. Но сейчас это было нечто  особенное.  Казалось,  там,  в  тылу,
собрали все, как под метелку. Видимо,  командование  спешило.  Прибывали  то
старики, то выздоравливающие раненые, то юнцы.
     Увидев Бурмакина, я обрадовался: судя  по  выправке,  как  уверенно,  с
каким достоинством он доложил о прибытии, нетрудно было догадаться, что  это
будет хороший вояка. Левой рукой он опирался на палку с причудливой резьбой.
Я долго разглядывал ее затейливый узор и понимал,  что  кто-то,  несомненно,
имел ловкие и умелые руки, обладал тонким вкусом, был терпелив и настойчив.
     - Кто же это вам так вырезал? - невольно спросил я.
     - Сам, в госпитале, - ответил Бурмакин. - За  полгода  не  такое  можно
сделать.
     - Но как же вы будете воевать, когда ходите с палкой?
     Сержант ответил, весело улыбаясь:
     - Брошу, товарищ старший лейтенант. Еще немного, и брошу!
     Мы были, пожалуй, ровесники...
     Я предложил сержанту сесть: и на фронте неукоснительно соблюдалось  это
правило - подчиненный не имеет права садиться в присутствии начальника (даже
если тот всего-навсего командир роты) без специального разрешения.
     Сержант сел, положив палку так, чтобы на нее можно было опереть больную
ногу, и, видимо, чувствуя неловкость, заговорил, просто так, чтобы только не
молчать:
     - Знаете, товарищ старший лейтенант! Я вообще-то читать люблю. Но когда
читаешь, то невольно мысли разные лезут в голову и тоска какая-то  нападает.
От безделья, что ли? А в палате со мной один мастер лежал - у него обеих ног
не было. Здорово умел из дерева  вырезать  и  меня  кое-чему  научил.  Когда
работаешь ножиком, тут уж мечтать не будешь. Задумаешься, так и  палец  себе
недолго отхватить.
     Я  назначил  Бурмакина  помощником  командира  взвода,   к   лейтенанту
Мигалову.
     Через две недели зашел у меня с Мигаловым разговор о Бурмакине. Тот  не
очень лестно отзывался о нем.
     - Делает все, что положено. Солдаты любят.  Хороший  парень.  Но  ведет
себя странно. Стоит появиться самолету в  воздухе,  как  он  выскакивает  из
землянки и смотрит. Или сидит, смотрит в небо и все чего-то ждет.
     Я ответил на это:
     - А вы знаете, Мигалов, я первое время тоже в небо смотрел.  Все  своих
искал. Услышишь звук самолета и ищешь: вдруг наш? Сейчас и смотреть перестал
- надоело. Это неплохо, значит, он еще надеется.
     Однако вскоре и мне пришлось быть  невольным  свидетелем  того,  о  чем
говорил Мигалов и что он принял за странность в поведении Бурмакина.
     Как-то утомившись, я лег  у  себя  в  землянке  и  уснул,  Проснувшись,
услышал, что кто-то разговаривает тихо, не  торопясь,  с  длинными  паузами.
Прислушавшись, я понял, что разговаривают Бурмакин и  Анатолий  Михеев,  мой
ординарец. Бурмакин спрашивал Анатолия:
     - Ну ты сам-то когда-нибудь летал?
     - Не-е-е...
     - Тогда тебе  трудно  понять,  что  человек  испытывает,  когда  летит.
Представь себе, что ты в небе. На самом верху!  Над  всеми!  Сверху  на  все
смотришь и все видишь. Города маленькие, аккуратные такие, будто игрушечные.
А лес!.. Идешь в детстве, бывало, и конца-краю ему нет. И тоска смертная,  и
сам ты такой маленький-маленький и затерянный. А  летишь  над  ним,  так  он
кажется меньше одной плоскости. Даже смешно становится. Или вот море. Ты был
когда-нибудь на море, видел?
     В ответ неуверенное:
     - Не-е-е...
     - Летишь над морем. Под  тобой  корабли  проплывают  медленно-медленно.
Будто совсем на одном месте стоят. Косяки рыб блестят.
     Потом длительная пауза, и снова голос Бурмакина:
     - Вот я на земле, как и  все,  маленький  человек.  Никто  на  меня  не
смотрит. А в воздухе я - бог. Я - воздушный стрелок. Это мы сбиваем самолеты
врага. Летишь - на тебя с земли смотрят. В воздушном  бою  командир  корабля
надеется. А ты ловишь фашиста  в  перекрестие  прицела,  и  от  тебя  многое
зависит. Понимаешь, а в душе у тебя гордость великая - такое дело доверили.
     Опять молчание. Потом глубокий вздох:
     - Да. О чем говорить. Нет у нас машин. Вот в чем беда.
     И если до этого в его голосе было столько восторга и душевного трепета,
то сейчас куда что девалось - осталась одна тоска. Я начал понимать сержанта
Бурма-кина, воздушного стрелка, списанного в госпитале из авиации.
     Однажды над позициями завязался воздушный бой.
     Признаться, мы в небе давно не видели своих.
     Невозможно забыть  то  время,  когда  над  нами  были  только  немецкие
самолеты! Они давили все, что можно было увидеть. Налетали крупными  массами
и в одиночку.  Стреляли  и  бомбили  по  колоннам,  гонялись  за  отдельными
машинами и людьми, если их удавалось разглядеть  сверху.  Пушки  и  пулеметы
били, не жалея боеприпасов.
     В тот день мы увидели воздушный  бой.  Информбюро,  правда,  все  время
сообщало о воздушных боях, но увидеть их седьмой роте, затерянной в лесах  и
болотах Северо-Западного фронта, так и не удавалось.
     А тут, прямо над головой, - схватка, в которую втянулись десятки  машин
с обеих сторон. Солдаты выползли из  землянок  и  блиндажей,  задрали  вверх
головы и смотрели, разинув рты. Все исстрадались в ожидании  перемен,  да  и
было на что посмотреть!
     На большой высоте сплелся клубок наших и чужих машин. Он то приближался
к нам, то удалялся. Уходил ввысь так, что мы его теряли  из  виду.  А  потом
снижался,  будто  падал  на  землю.  Клубок  вращался,   распадался,   снова
становился тугим. Выли моторы, до нас доносились  звуки  длинных  пулеметных
очередей.
     Время от времени из этого месива выпадали машины: они начинали дымить и
с черным хвостом уходили прочь, чтобы упасть  и  взорваться  где-то  далеко,
либо,  развернувшись,  снова  бросались  в  схватку.  И  не   было   никакой
возможности проследить до конца хотя бы за одной  из  них.  Невозможно  было
также определить, где свой, где чужой самолет. Думалось,  что  это  какая-то
странная игра не на жизнь, а на смерть, но все-таки игра.
     В это-то время я увидел сержанта Бурмакина. Он стоял на открытом месте,
забыв об опасности или пренебрегая ею, выскочив на бруствер  траншеи,  чтобы
видеть все небо. Со стороны было занятно смотреть, как он,  вскинув  голову,
выделывал какие-то странные движения руками, сгибался, разгибался,  рвал  на
себе гимнастерку, подпрыгивал от радости.
     Когда бой закончился, он, проходя мимо меня, виновато улыбнулся,  будто
от него в воздушной схватке что-то зависело, и пожал плечами.
     Через два дня он пришел ко мне и робко, но настойчиво  начал  разговор,
который не показался мне ни странным, ни неожиданным.
     - Видели, товарищ старший лейтенант, воздушный бой? -- спросил он.
     - Видел, - ответил я.
     - А я ведь воздушный стрелок.
     - Знаю.
     - Ну, товарищ старший лейтенант, не обидно,  когда  не  было  машин.  И
разговора никто не вел. А сейчас-то ведь появились? А?
     - Да, появились, - подтвердил я. - И еще больше будет, слышал.
     - Ну, вот видите, товарищ старший лейтенант...
     - Так ты о чем это, Бурмакин? Деру хочешь дать из пехоты? - спросил я.
     - Ну, если бы можно, - осторожно начал он подходить к своей просьбе.
     - Да в пехоте же лучше, - начал я его уговаривать, хотя знал,  что  это
звучит фальшиво. - Я бы, к примеру, никуда не ушел.
     - Отпустите, товарищ старший лейтенант!
     - Да что ты, какая разница? - спросил я, а сам  подумал:  "Если  бы  он
знал, как я его полюбил и как мне не хочется, чтобы такие от меня уходили!"
     - Отпустите, товарищ старший лейтенант. Не могу я здесь. Всем - ничего!
Вот вам, связному вашему, в роте восемьдесят человек, и всем хорошо. А я  не
могу. Страшно мне здесь.
     - Да ты что? Я думал, ты храбрый командир!
     - Страшно мне здесь, потому что ни за что  убьют  или  искалечат,  даже
выстрелить не успеешь. Вот спишь ночью, прилетит какой-нибудь  поросенок,  и
конец.
     - А там тоже убивают. Сколько летчиков погибает?
     - Не то, товарищ старший лейтенант. Не то страшно. Хочу я с ними в небе
встретиться. Хочу там немца с его машиной в перекрестие взять. Рука  у  меня
крепкая, глаз верный, а нервы стальные. Сейчас говорил  я  с  одним.  У  нас
такие машины приходят, что только сам не будь дураком и не трусь.
     Конечно, он убедил меня, и мне самому страшно захотелось, чтобы  такого
прекрасного парня перевели в летную часть. Пусть  даже  мне,  как  командиру
роты, хуже будет, пусть даже я от этого  проиграю.  И  обещал  поговорить  с
кадровиком.
     Но когда, придя в штаб полка, я заикнулся об этом, помощник  начальника
штаба с искренним возмущением вскинул  глаза,  скрытые  за  очками,  видимо,
стараясь определить, не сошел ли я с ума. И воскликнул:
     - Ты что? Да понимаешь ли ты, о чем ты просишь? Сейчас  на  вес  золота
каждая боевая единица, а ты  разбазариваешь?  Да  если  я  доложу  командиру
полка!
     Я понял, что продолжать разговор бесполезно.

     Начались бои. Сначала, первые дни, все, казалось, шло хорошо.
     Мы продвинулись на пять километров, и  командование  считало,  что  это
большой  успех.  Во  время  войны  почему-то  действия   войск   оценивались
километрами. Пять километров взяли у  врага  -  победа  (при  этом  неважно,
сколько  положили  людей),  пять  километров  оставили  врагу,  уступили   -
поражение (при этом неважно, какой ценой врагу это досталось).  Так  вот,  у
нас был успех.
     На третий день мы  снова  атаковали  с  утра.  Бурмакин  действовал  за
командира взвода, который погиб в первый день наступления.  Я  слышал,  как,
подняв взвод в атаку, Бурмакин распоряжался:
     - Разомкнись! Рассредоточься! Чего сгрудились?! Огонь, огонь!
     Я понимал, что вместе, рядом, бок о бок -  веселее,  но  противнику  по
такой цели проще бить. Потому одобрял указания Бурмакина.
     Когда особенно густо начали сыпать немецкие пулеметы, сержант посмотрел
по сторонам, увидел меня, вскинул голову  и,  приветствуя,  убедившись,  что
справа и слева солдаты дружно перепрыгивали через ручей, крикнул:
     - Вперед, вперед! Не ложиться! Огонь, огонь! Ниже бейте,  по  брустверу
старайтесь!
     Сам вскинул пулемет на руку и на весу повел огонь, будто  из  автомата.
Взвод бросился в  гору.  Впереди  бежал  Бурмакин,  и  до  немецкой  траншеи
оставалось ему всего несколько прыжков.
     Вот тогда-то меня и ранило.
     Хирург в медсанбате очистил рану от осколков, кусков  одежды  и  грязи,
засыпал чем-то, перевязал, дал мне палку.
     - Придется полежать. Может, в полевой госпиталь переведем.
     - Да вы что?! - вскинулся я.
     - А вот то. Осложнение может быть.
     - В роте ни одного офицера не осталось, а я тут с девками буду?!
     Хирург оказался крутым человеком.  Я  долгое  время  думал,  что  такое
качество присуще людям этой профессии вообще.
     - Я тебе как человеку говорю, - сказал он. - Достукаешься - потом  ногу
отнимут.
     - Пугаете?! Не из пугливых. Все равно убегу.
     - Ну иди. Другие просятся, чтобы куда подальше отвезли, а  этот  бежит.
Ну иди! Только потом не пожалел бы...
     - Ничего, выдержим.
     - Нам даже лучше: сам видишь, сколько народу!
     - Так вы меня по-доброму отпустите?
     - Отпускаю при условии, - майор медицинской службы был горд и самолюбив
-  сознание  власти,  видно,  доставляло  ему  удовлетворение,  -  повторяю:
отпускаю при условии: что ежедневно будешь приходить на перевязку.
     - Даю слово, -  пообещал  я.  Мы  попрощались,  чтобы  уже  никогда  не
увидеться.
     Выходя из хирургической, столкнулся с солдатом из  своей  роты.  Увидев
меня, тот остолбенел и выкрикнул:
     - О-о-ой, товарищ старший лейтенант!
     - Ты что так на меня смотришь? - спросил я.
     - А говорили, что вас убило, - сказал он не то испуганно, не то весело.
     - Кто говорил?
     - А вот он, - солдат подвел меня к раненому  с  забинтованной  головой,
который невдалеке колол дрова, и спросил:  -  Это  ты  говорил,  что  нашего
командира убило?
     - Я, - уверенно подтвердил забинтованный.
     - А кто тебе сказал?
     - Так там, говорят, в  вашей  седьмой  роте  из  всех  командиров  один
сержант остался живой. Пулеметы и  минометы  уж  больно,  говорят,  немецкие
били... Рота в огневой мешок попала. Немцы чего-нибудь да придумают.
     Стороной, не очень далеко от нас, в  шинели  нараспашку,  проходил  наш
писарь. "Забинтованная голова" увидел и закричал:
     - А вот еще ваш!
     Писарь бросился ко мне, торопливо запахивая шинель.
     - Товарищ старший лейтенант! - выкрикнул он радостно, по-ребячески.
     - А ты откуда? Почему в таком виде?! - навалился я на ротного писаря.
     - Я раненого принес.
     - А что это у тебя шинель в крови?
     - Так, говорю, товарищ  старший  лейтенант,  нашего  сержанта  на  себе
тащил. Вурмакина.
     - А где он? - спросил я, испугавшись. - Что с ним?
     - В хирургию отнесли.
     "Значит, не скоро вынесут", - подумал я и решил обязательно дождаться и
повидать его.
     - А почему нараспашку? - упрекнул я писаря  за  небрежный  вид  больше,
пожалуй, чтобы хоть что-то говорить, а не молчать. Надо  же  было  показать,
что я командир.
     - Так, товарищ старший лейтенант, - оправдывался он, - осколком в спину
задело. Ремень пополам, а шинель распороло.
     - А сам?
     - А сам, как видите,  жив.  Хорошо,  что  лежал,  а  то  бы  перерубило
пополам, если бы стоял.
     Начало  дуть,  и  мы  вошли  в  палатку,  которая  предназначалась  для
выздоравливающих. Вошли тихо и услышали, как раненый солдат браво хвастался:
     - Наша рота первой бросилась, а потом уже другая, и  весь  батальон  за
нами пошел. А тут тыщи пуль,  сотни  мин,  ад  настоящий.  Трещит,  свистит,
ухает, бьет, падает. Люди кричат, бегут. И каждый бежит и кричит.  Я  одного
заколол, а как - сам ничего не помню. Помню только, что заколол, что глаза у
него вылезли.
     - Ну, брат, ты и врать мастак... - прервал его кто-то.
     - Да ты что, видел, как дело было? Небось  в  артиллерии  просидел.  Ты
что, со мной в атаке участвовал?
     - Нет, не участвовал. Не видел, но знаю. Чем ты его заколол-то? У вас и
штыков-то ни у кого сейчас нет!
     - Я его - дулом карабина!
     - Ну, хохмач...
     Тот, который "заколол" немца, увидев меня, остановился  и  с  восторгом
выкрикнул:
     - Здрасте, товарищ командир!
     -  Здравствуй!  -  ответил  я,  тоже  обрадовавшись.  -  Ты   что   тут
рассказываешь?
     - Да вот, товарищ старший лейтенант, не верят, какая заваруха была.  Мы
от вашей роты справа шли. Ну и вам тоже досталось! Этот проклятый мешок!
     - Надо же! - сказал кто-то из  угла,  -  придумала  немчура:  пропустят
нашего брата, а потом со всех сторон - справа, слева, сзади и спереди -  как
врежут из  всех  пулеметов,  как  бахнут  из  минометов...  Вот,  проклятые,
научились!
     - Ничего, и мы научимся! - пообещал кто-то.
     Я  попрощался  и  вышел,  чтобы  подождать,  когда  вынесут  Бурмакина.
Медицинская сестра выскочила из палатки  наперерез,  загородила  мне  дорогу
собой и спросила:
     - Вы Перелазов?
     - Я.
     - Командир приказал покормить вас.
     Я удивился и обрадовался. Она бежала  впереди,  маленькая,  аккуратная,
чудно перебирая ножками и странно размахивая маленькими худенькими ручками с
чистенькими розовыми пальчиками. Я сомлел, стал жалеть и