победителя.  Ему  казалось,  что  он
лучше меня знает уставы и порядок, а я, его  ротный  командир,  позабыл  все
это. Повыветрилось на переднем крае!
     Хоть мне и не понравился разговор, я вызвал к себе Степанова.
     Он вошел в избу, наклонив голову, чтобы не удариться о  дверной  косяк,
поглядел на меня исподлобья и, мне показалось, виновато. Потом спросил:
     - Вызывали, товарищ капитан?
     - Приходится, - ответил я и предложил сесть. Думал, вы  умный  человек.
Командир взвода у вас  хороший,  грамотный,  училище  отлично  закончил.  Но
молодой, неопытный, необстрелянный. А вы старше, в боях были.
     - Разве я кому-то говорил, что лейтенант плохой?
     - Ну вот. Так помогите ему. Не подрывайте  его  авторитета,  подскажите
что надо. Но делайте это деликатнее.
     - Понятно, - сказал Степанов, и в этом слове было не только согласие со
мной. В том, как он произнес его, я уловил иронию, обиду и несогласие.
     - Понятно-то понятно, товарищ капитан, - вдруг начал Степанов  говорить
раздраженно.  -  А  вот  такой  вопрос.  Разве  можно  доверить   лейтенанту
Гавриленко взвод? Тридцать человек. Я пока не доверил бы. Вот Тупиков -  это
командир, хоть и офицерского звания не имеет. Я не люблю старшего  сержанта,
но ведь на него можно положиться. Он не  подведет.  А  этот,  Гавриленко,  в
первом же бою хорошо если только сам погибнет, а то и весь взвод угробит.
     - Ничего, - сказал я уверенно. - Два-три боя проведет  и  научится.  Не
хуже Туликова будет.
     - Понятно, - сказал Степанов.
     - Что вам понятно? - спросил я его.
     - Понятно, почему мы столько народу положили.
     - Почему? - спросил я его,  это  начинало  меня  раздражать.  -  Ну-ка,
расскажите.
     - Да вот если  такие  над  нами  поставлены,  разве  мы  будем  воевать
хорошо?! Ему вначале отделением бы покомандовать.
     Признаюсь, это  меня  обидело:  я  ведь  тоже  был  значительно  моложе
Степанова. Но он спохватился сразу:
     - Я вас не имею в виду. Хотя и тех, кто постарше вас будут,  повыше,  я
тоже почистил бы.
     - Ну кого, например?
     - Да вот того майора, например, который меня в штрафную роту отправил.
     - За что?
     - Да ни за что...
     - Не может быть, чтобы ни за что.
     - Так что было-то. Началось с того, что свидетелем  трусости  оказался.
Бегу я по траншее. Немецкую контратаку отбивали. А он, гад, в  лисьей  норе,
забился в самый угол. Думал, убит. Тронул его, живой. Дрожит.
     Я его спрашиваю: "Что, майор, испугался?!" А он  аж  синий  со  страху,
ничего не сказал. Вытащил его оттуда, автомат  в  руки  сунул.  "Приходи,  -
говорю,  -  сюда  чаще,  привыкнешь!"  Потом,  когда   бои   кончились,   мы
приспособили захваченный немецкий "телефункен" передачи слушать. А он  узнал
и пропаганду мне приписал. Никак я не мог оправдаться. Вот подлец  какой,  а
ведь майор! Две шпалы носил...
     Разговор со Степановым так и не получился.  Еще  беседовали  с  ним  не
однажды. И всегда его позиция была сильной. В его  словах  я  чувствовал  не
только убежденность, но  и  правду.  Потому  свое  мнение  навязать  ему  не
удавалось: я видел, что он расшатывает что-то устоявшееся и привычное в нас,
но нельзя было не согласиться также, что это "что-то" и мешает  нам.  Вскоре
Степанов вступил в конфликт с Тупиковым. На тактических дивизионных  учениях
мы совершали длительный и трудный марш.  Командир  отделения  сунул  в  руки
Степанова вещмешок и сказал:
     - На-ка, понеси...
     Сержант недавно прибыл в  роту  и  крутого  нрава  Степанова  не  знал,
поэтому распорядился так легко  и  привычно.  Степанов  швырнул  вещмешок  в
сторону. Сержант прикрикнул, не  ожидая,  что  сопротивление  солдата  будет
стойким:
     - Отставить, Степанов! А ну-ка возьми! Я приказываю!
     Степанов со злостью ответил:
     - Пошел ты со своим мешком!
     И отбросил его ногой еще дальше. Тогда сержант подошел не спеша к  нему
и схватил за грудь. Степанов  откинул  его  от  себя  так,  что  сержант  не
удержался на ногах, упал на спину и ударился головой о землю.
     Старший сержант Тупиков, старшина роты, на глазах которого  разыгралась
эта схватка, сказал:
     - Ну погоди, Степанов, я тебя проучу!
     - Проучи-проучи... Много вас таких учителей было у меня!
     Сержант, сконфузившись, поднял  вещмешок,  накинул  на  плечи  лямки  и
отошел в сторону. Но Тупиков долго смотрел в упор на Степанова  и  не  думал
проходить мимо такого  безобразия.  Он  был  кадровым  сержантом.  До  войны
прослужил: два года, службу знал твердо и командирскими качествами обладал в
полной мере.
     Случай проучить Степанова подвернулся вскоре. Рота после  учений  вышла
на тактические занятия. Была поставлена задача: на  высоте,  около  деревни,
вырыть две траншеи полного профиля на роту, связать их  ходами  сообщения  и
замаскировать выброшенную землю.
     Каждому солдату был выделен участок работы и дневная норма.  Все  стали
окапываться. Степанов вы полнил задачу раньше  всех,  сел  да  так  и  сидел
неподвижно, пока к нему не подошел старшина,
     - А ты почему сидишь?
     - Я свою норму выполнил.
     - А другим, товарищам по оружию, помочь не желаешь?
     - Вот это я уж делать не обязан... Они лясы точат, а я за них  работай?
Помогай дармоедам? Вкалывай во всю силу?
     - И в бою так же будешь?
     - Как так?
     - А вот так - лишь бы меня не трогали, а остальные меня не интересуют
     - В бою мы еще посмотрим, кто как будет... Как бы  мне  тебя  учить  не
пришлось. Больно вы здесь храбрые!
     - Была бы моя воля, Степанов, я бы тебя давно в штрафную загнал.
     Степанов насмешливо посмотрел на Туликова и сказал грубо:
     - Не пугай. Там тоже люди, не хуже тебя.
     - Не хуже, говоришь?
     - Такие же, как везде. Есть хорошие, есть и плохие.
     - Посмотрим, как ты запляшешь, когда опять туда пойдешь.
     - Ну и пойду. Не бойся, на колени не встану.
     Старшина Тупиков выпрямился во весь свой огромный  рост  и,  заканчивая
разговор, отчеканил:
     - Я не люблю, когда подчиненные не  выполняют  приказания  начальников.
Запомни это.
     Я подошел к ним  совсем  близко  и,  внимательно  разглядывая  каждого,
подумал: "Нашла коса на камень". Тупиков спросил меня:
     - Разрешите, я поговорю с ним, товарищ капитан, с глазу на глаз?
     Я не возражал. Тупиков и  Степанов  пошли  рядом.  Со  скрипом  открыли
пустой, брошенный хозяевами амбар и вместе вошли.  Дверь,  закрываясь,  тоже
скрипнула.
     - И что это за человек такой? - спросил меня солдат,  смахивая  рукавом
гимнастерки пот с раскрасневшегося лица. - Ни друга у него,  ни  приятеля...
Вот, товарищ капитан, дома у меня, кажись, кроме бабы, ни  одного  друга  не
было. Да и с ней какой разговор?  Не  с  кем  было  слова  перемолвить.  Все
работа, да работа, да трудности, да нехватки. А здесь...
     - А что здесь? Друзей больше, чем дома? - спросил я.
     - Так ведь не сравнишь! Здесь что ни солдат, то друг да  приятель.  Вот
ведь, думаю, кончится война, по домам разъедемся, и каждый  в  своей  халупе
закроется, поди. Вот опять тоскливо-то будет... Да если бы не воевать, а вот
так бы работать, не ушел бы я из роты никогда, до чего  весело.  А  у  этого
черного - ни друга, ни приятеля.
     - Обидели его здорово ни за что, - объяснил я, - забыть не может.
     - Э, товарищ капитан, кого из нас не обижали? Солдат посмотрел на меня,
торопливо подтянул ремень, поправил пилотку и спросил:
     - Разрешите идти.
     И ушел, веселый, даже валявшуюся лопатку на ходу  подобрал  с  земли  и
воткнул так, чтобы заметили и не потеряли.
     О чем старшина Тупиков и бывший штрафник Степанов говорили в  амбаре  и
что они там делали, можно  было  только  догадываться.  Вышли  они  один  за
другим. Сначала - Степанов, за ним - Тупиков. Оба шатались,  как  пьяные  на
ветру. Подойдя к изгороди,  навалившись,  долго  стояли  рядом,  отдыхали  и
приходили в себя.
     Потом разошлись по сторонам. Степанов хромал и, согнувшись, держался за
живот. Тупиков держал у носа грязную тряпку и смотрел одним  глазом:  другой
заплыл.
     Вечером я вызвал к себе Туликова и спросил;
     - Что произошло?
     - Да так, товарищ капитан, - весело ответил он. - Поговорили.  Выяснили
отношения. Думаю, пойдет на пользу. Неплохой человек оказался.
     Я не стал интересоваться подробностями, а вызвал  Степанова.  С  трудом
перешагнув порог, с ходу, не  доложив  о  прибытии,  как  товарищ  товарищу,
Степанов сказал:
     - Ну сила, товарищ капитан... Не дай бог под его кулак попадать!  Врагу
не пожелаешь. Я думал, что он только языком молоть умеет.
     - Значит, хорошо поговорили, убедительно?
     - А что, заслужил - получи. Я так понимаю.
     - Ну раз поняли друг  друга,  значит,  и  нам  не  стоит  говорить?"  -
заключил я. Но Степанов спросил:
     - Можно я, товарищ капитан, с вами  посижу?  Я  подвинулся  на  скамье,
посадил его рядом.
     - Вот, товарищ капитан, - начал он разговор. - О чем я хотел поговорить
с вами. Мы до войны, сколько я помню, привыкли все выполнять, что  на  верху
на самом скажут. Что ни велят, все выполним. Я  председателем  колхоза  был.
Скажут - посеем, скажут - уберем, и все в сроки, которые  нам  укажут,  хотя
это иногда и во вред шло. А потом сколько нужно, столько государству сдадим.
Себе ничего не оставим, а в город  свезем.  Мы  так  привыкли.  Когда  война
началась, так же и воевать стали. Все давай и давай.  Нечего  нас  баловать,
все выдержим, все вынесем. Нет чтобы  подумать,  да  похитрее,  да  поумнее,
чтобы немца обмануть, а все вперед и вперед, все  в  лоб  да  в  лоб.  Разве
так-то мы победим когда-нибудь? Ведь сколько же нашего брата погибает, когда
все давай да давай!
     - Надо. Что делать? - спросил я его.
     - А кому надо-то? - спросил  Степанов.  -  Это  ведь  только  немцу  на
пользу. Может, я не понимаю эту нашу  военную  стратегию?  Но,  кажется,  мы
совсем не то делаем. Он нас клиньями, а мы через всю  Россию  траншею  роем,
как веревку протягиваем. А  когда  же  мы  клиньями  будем  бить,  окруженья
организовывать?..
     Эту беседу со Степановым я вспомнил через год, когда и у нас на  фронте
маневренная война пошла. А в тот раз я сказал ему:
     - Умный вы человек. Но поймите: и мы научимся. Жизнь  заставит.  Все  в
свои нормы войдет.
     - Спасибо,- сказал он. - Мне как-то легче стало!  Выговорился.  Потому,
видно...
     Последние дни мы чувствовали, что  скоро  нас  бросят  в  бой.  В  роты
доставили боевые гранаты.  Комбат  приказал  всех  солдат  пропустить  через
метание гранат по цели. Услышав об этом, Гавриленко предложил мне:
     - Может, мы Степанову дадим другое задание? Еще подорвет кого-нибудь!
     Я не согласился.
     - Подорвать он может и на переднем крае, - сказал я.
     Мы с Тупиковым стояли на огневом рубеже,  подстраховывали.  Большинство
солдат работали хорошо. После взрыва гранаты  Тупиков  искал  чеку,  которую
метавший гранату бросал на землю,  и  укладывал  ее,  чтобы  потом  доказать
начальнику боепитанья, что граната подорвана.
     Были и курьезы. Один солдат бросил гранату, не выдернув чеки.  Граната,
естественно, не взорвалась. Тупиков ходил с ним, чтобы найти ее и упражнение
повторить. Другой, будто скованный, выдернув чеку, долго  держал  гранату  в
руке, боясь бросить ее, и  только  после  неоднократной  команды  "Бросай!",
будто опомнившись, метнул ее  так,  что  она  упала  на  бруствер  и,  чудом
скатившись на противоположную сторону, взорвалась в десятке метров от нас. К
счастью, никого не задело.
     Настал черед Степанова. Он спокойно  подошел,  взял  гранату,  выдернул
чеку и положил ее в левый карман шинели, но гранату не  бросил,  а  зачем-то
полез снова в карман.
     - Бросай! - скомандовал я.
     - Обождите, товарищ капитан,  -  тихо  сказал  он,  зачем-то  вынул  из
кармана чеку, которую только что туда положил.
     - Бросай! - крикнул Тупиков.
     - Ты что орешь?! - обернулся к нему Степанов.
     Он переложил гранату в левую руку,  а  правой  положил  чеку  в  правый
карман. Потом снова взял гранату в правую руку, посмотрел  на  цель,  широко
размахнулся и с силой бросил.
     Я подал команду:
     - Ложись!
     Мы  с  Тупиковым  укрылись  в  траншее.  А  Степанов  дождался,   когда
произойдет взрыв, и только после этого пригнулся.
     - Готово! - сказал он. Цель была поражена.
     - А зачем вы перекладывали гранату? - спросил я.
     Он ответил хмуро:
     - Положил я чеку в карман, а он, оказывается, худой.
     - Ну и что?
     - Так ведь Тупиков съест, если чеку потеряешь.
     Мы смеялись, а Степанов только усмехнулся. "Ну  и  ну!"  -  подумал  я.
Солдаты обсуждали поведение Степанова.
     - Ты посмотри, что за человек. Хоть бы слово кому сказал. Если ответит,
так будто в долг деньги дает. И  все  поперек  старается.  Будто  из  железа
сделан, - удивлялся один.
     - Говорят, у него всю  семью  дома  расстреляли  каратели,  -  объяснил
другой. - А наши его - в штрафную роту. За что, не знаю, врать не  буду.  Но
что он к начальству озверел, так это, однако, факт.
     - Слышал я, -  сказал  молодой  солдатик,  -  в  дивизии  рассказывали.
Там-то, верно, знают. Убил он кого-то, кто-то обидел, он и  убил.  Когда  из
штрафной роты пришел в дивизию после госпиталя, так просился в разведку.  Не
взяли. Начальство боялось, что к немцам уйдет. Так он  в  полковую  разведку
все-таки упросился.
     Но  скоро  оттуда  откомандировали.  Не  мог  ни  одного  немца  живого
притащить. Пока несет - задушит. "Не могу, - говорит,  -  на  них  на  живых
смотреть". Какая  ненависть  у  человека...  Я  сам  видел.  Принес  одного,
связанного, на горбу пер. Принес и бросил, будто бревно  какое.  Смотрим,  а
пленный-то уже весь синий, и глаза вылезли.  И  вот  что  непонятно.  Немцев
хвалит: и траншеи у них глубже и чище, и огонь организовать умеют. А  я  его
спрашиваю: "Вот так, грудью на амбразуру, они умеют, как  мы,  к  примеру?!"
Смеется ехидно. И что говорит? Да говорит: "Глупое дело не  хитрое".  Вот  и
пойми его...
     На  следующий  день  рота  была  поднята  по  тревоге  и   марш-броском
выдвинулась на передний край, чтобы участвовать в отражении атак противника.
Начались бои. Степанов, по-прежнему мрачный и нелюдимый, отличался выдержкой
и стойкостью, хотя вперед никогда не вырывался.
     Он не был среди тех, кто первым взбирается  на  высоту,  кто  ведет  за
собой других, но и среди тех, кто не  выдерживал  натиска  немцев  и  первым
начинал отступление, его тоже никто не  видел.  Его  ни  разу  не  ранило  -
казалось, пули и осколки обходят  его,  как  заколдованного.  За  это  время
некоторые уже по  два-три  раза  побывали  в  госпитале,  а  его  ничего  не
задевало. Солдаты иногда даже говорили о нем:
     - Хороших людей убивает, а его будто пули обходят.
     Но были и такие, кто говорил о нем по-доброму.
     Однажды слышал, как маленький, тощий и, видимо, очень нервный  солдатик
говорил о Степанове:
     - Меня ранило тут  позавчера.  Испугался,  конечно,  здорово.  Подумал:
"Конец".  А  кругом  нет  никого,  помощи  некому  оказать.  Лежу  и  кричу:
"Санитары, санитары!"
     А он, черный-то, подползает ко мне и спрашивает:  "Ты  чего  орешь?"  -
"Ранен, - говорю, - санитаров прошу". Он вытаскивает  пакет  индивидуальный,
разрывает его зубами и давай мне руку бинтовать. Забинтовал он хорошо,  надо
сказать, как санитар, не хуже, а потом  посмотрел  на  меня  своими  желтыми
глазами и говорит: "Вставай, - говорит, - симулянт, не притворяйся!" -  и  к
самому носу моему кулак поднес.
     И в самом деле, поднялся я, живой, и пополз за ним. А  он  обернулся  и
шипит на меня: "Винтовку-то почему бросил? Дерьмо ты", - говорит. Сползал  я
за винтовкой. Ну и что? Сейчас думаю: "Если мы все такие были  бы,  как  он,
разве плохо было бы? А?"
     Точку в жизни Степанова поставил дикий случай. Иначе не назовешь.
     Однажды наш батальон прорвал  передний  край  противника,  а  немцев  в
глубине не оказалось. Видимо, они не могли уже по-прежнему плотно удерживать
оборону по всему фронту.  Мы  прошли  километров  двадцать  и  не  встретили
сопротивления, не видели ни одного человека.
     Стрельба слышалась все время где-то далеко: то спереди,  то  слева,  то
справа. Было так тихо и  спокойно,  а  местность  просматривалась  на  такую
глубину, что  комбат  свернул  батальон  в  походную  колонну,  и  пошли  мы
форсированным  маршем,  выставив  впереди  и  по  сторонам  разведывательные
дозоры. Шли по четыре в ряд.  В  колонне  было  человек  триста,  не  менее.
Конечно, устали. Солдаты валились с ног. И комбат разрешил большой привал.
     Дозоры остановились, колонна втянулась в лощину, и люди  запрудили  ее,
как вода в половодье овраги заполняет.
     Комбат приказал снять вещевые мешки, составить оружие в козлы. Моя рота
оказалась в центре всей этой массы  людей  и  была  сжата  со  всех  сторон.
Солдаты начали искать друг друга, но комбат крикнул:  "Прекратить  шум!",  и
все затихли.
     В это-то время случилось то, чего никто не ожидал. Когда винтовки  были
составлены в  козлы  Степанов,  снимая  с  себя  вещмешок  и  запутавшись  в
снаряжении, с остервенением дернул рукой за лямку, нечаянно вырвал из ручной
гранаты Ф-1 кольцо предохранительной  чеки.  Граната,  висевшая  у  него  на
поясном ремне, упала под ноги, а спусковой рычаг запала отскочил в сторону.
     Степанов понял, что через 3-4 секунды граната взорвется.  Предотвратить
взрыв было невозможно. Солдаты, копошившиеся рядом, видели,  как  покатилась
граната, упали и ждали. Сотни осколков разлетятся со страшной  силой  далеко
вокруг. Будут убитые и раненые. И только чудо может спасти тех, кто близко.
     Надо сказать, что Ф-1 из всех ручных гранат -  самая  мощная.  Немецкие
гранаты с деревянной ручкой, падавшие в наши траншеи,  мы  нередко  успевали
выбрасывать - только не бойся, и они рвались где-то далеко, никому из нас не
причиняя вреда. От нашей РГД можно было заслониться вещмешком. От "Лимонки",
как звали Ф-1, спасения не было. Поэтому ее бросали всегда  из  укрытия.  За
считанные секунды Степанов мог бы ударом ноги отшвырнуть гранату от себя,  к
своим товарищам, и она не задела бы его,  упади  он  сразу  после  этого  на
землю.
     Я тоже приник к земле и думал: "Вот сейчас он отбросит гранату, и  все.
Кого-то приговорит к смерти"... Но Степанов только выругался, и тут же земля
содрогнулась от сильного глухого взрыва.
     После того как земля успокоилась, а взрыв затих,  я  глянул  вокруг,  в
первый момент  не  сообразив  ничего,  тряхнул  оглохшей  головой  и  понял:
Степанов лег на гранату и принял на себя ее взрыв.
     Солдаты вырыли яму,  захоронили  все,  что  осталось  от  Степанова,  и
обложили могилу дерном. И надо же было, чтобы в это время громыхнула гроза и
хлынул короткий ливень. Будто само небо пожалело несчастного человека.
     Через каких-то полчаса батальон вытянулся из проклятой лощины. Я шел  и
прислушивался к разговорам. Один  солдат  рассказывал,  что  он  на  привале
только присел и сразу уснул, а проснулся, когда взрыв уже произошел.
     - И как это так случилось, не пойму, - говорил он - Лежу я и слышу, что
кто-то идет. Идет и идет ко мне, это мне во сне-то кажется. А  это  Степанов
ружье на меня наставил. "Вперед!" - говорит. И вот выстрелит. А я жду, когда
он выстрелит, и думаю: "За что?" И тут я от грохота-то и проснулся.
     Солдаты шли и обсуждали событие, и еще долго  смерть  Степанова  где-то
витала рядом с батальоном, часто еще люди вспоминали  о  ней  и  удивлялись,
почему в ту минуту, когда смерть подошла  к  нему,  он  не  отшвырнул  ее  к
другим, а принял сам, без колебаний, безропотно и  спокойно,  как  и  должно
быть.
     И потом, далеко отойдя от места, где  это  случилось,  мы  жалели,  что
никак не отметили эту могилу  -  ни  звездочкой,  ни  крестом,  не  о