ы остановился. Солдат с забинтованной
головой кричал через дорогу:
     - Слюши, Огородников! Иди ко мне, дорогой! Иди, я тебя прошу!
     И Огородников, не замечая меня, наступил  сапогом  на  голубой  шелк  и
пошел, пошатываясь и вдавливая его в грязь тяжелыми сапогами. Так он перешел
всю улицу, выкрикивая своему другу громко, восторженно и дико:
     - Спасибо, друг! Вовек не забуду! Услужил! Никогда по шелку не ходил!
     А кавказец его подбадривал:
     - Слюши, Огородников, ты похож на министра иностранных дел!  Как  капля
воды!
     Огородников подошел к своему другу, вытер до  блеска  сапоги  шелком  и
обнял его руками, обмотанными грязными бинтами. Я вышел из машины, подошел к
друзьям и спросил:
     - Что же вы делаете, сук-кины вы сыны?
     Они только в это время увидели меня и остолбенели  от  неожиданности  и
сознания вины, как дети, застигнутые врасплох за шалостями.
     - Я тебя орденом Славы наградил, а ты, видишь, что вытворяешь? - сказал
я Огородникову.
     - А ты, гордый сын Кавказа, зачем позоришь перед немцами нашу землю?  -
спросил я его друга.
     Сын Кавказа приложил руку к  козырьку,  стукнул  каблуками  и  замер  в
стойке "смирно", и весь последующий разговор наш с Огородниковым  глаза  его
пронзительно переходили с меня на друга и обратно.
     Огородников же опустил руки по швам и, отвернувшись, проговорил  пьяным
и грустным голосом:
     - Они у меня,  товарищ  генерал,  всех  до  единого  убили!  Никого  не
оставили.
     И представь себе, солдат этими словами растрогал меня. Мне стало  жалко
его. Я не знал, что сказать, тем более чем помочь.  Слов  таких  не  было  и
возможностей.
     - Душу они у меня вынули. Большая семья была: кто в школу, кто  уже  на
работу ходил.
     Я похлопал его по спине, обнял и прижал к  себе.  Огородников  виновато
улыбнулся, опять отвернулся в сторону и разрыдался.
     Потом, чуть успокоившись, спросил:
     - Разрешите идти, товарищ генерал?
     - Куда же ты пойдешь? Тебе надо в госпиталь.
     - Санинструктор сказала, что вечером с одной руки  повязку  снимет.  Мы
еще повоюем, товарищ генерал!
     - Иди, дорогой, и успокойся, - сказал я. - Может быть, еще живы все. Не
горюй! Кто знает?
     - Нет, товарищ генерал, - ответил  Огородников,  -  я  на  днях  письмо
получил. И на младшенького пришла похоронка, и жена с голода умерла.
     Пока я садился в машину, солдаты встали рядом, Проезжая мимо, я  видел,
как они стояли навытяжку. Один руку держал у козырька, другой по швам. Оба с
автоматами за спиной.
     Вот ты и подумай, какие у нас  солдаты  были  и  почему  мы  до  самого
Берлина дошли. Наш народ-то, ведь он какой? В большом он велик, а в малом  -
как маленький. Вот ведь какое дело, мой молодой друг..!
     И можешь себе представить, я орден-то Огородникову так и не вручил!  На
следующий день мы вошли в Берлин и  Огородников  был  убит  на  мосту  через
Шпрее. Фаустпатроном по нему ударили, как по танку.

     Генерал-майор Маслов скончался в возрасте  восьмидесяти  лет,  что  для
кадрового военного немало. Сейчас, когда я вспоминаю его  на  склоне  своего
возраста, мне представляется, что хоть и простоват он был на вид, но  думать
умел, сердце имел честное, горячее и  многое  понимал  такое  в  жизни,  над
которым мы еще до сих пор бьемся.

ВСТРЕЧА С ФРОНТОВЫМ КОМДИВОМ

     Генерал Вержбицкий командовал нашей дивизией на фронте полтора года.  В
сорок четвертом он ушел на корпус. И наши дороги разошлись.
     Потом, сорок лет спустя, я случайно узнал, что он живет в Ленинграде, и
позвонил ему. Мне ответил тот  же  властный,  красивый  и  рокочущий  голос,
который запомнился еще с войны. Я узнал его (я заметил давно,  что  голос  у
человека стареет позже, чем его фигура, лицо, глаза  и  все  остальное,  что
говорит о возрасте). Так вот комдив в присущей ему манере спросил меня:
     - Ну, так что же, чертяка, по-прежнему в разведке,  опять  на  переднем
крае? Слышал о тебе, слышал.
     - Так слышать-то нечего. Живу и работаю потихоньку.
     - Ладно прибедняться. Приезжай в Питер. Хоть погляжу на тебя. Отчаянный
был парень.
     Еще несколько раз созванивались, и каждый раз он спрашивал:
     - Ну, так когда же в гости  ждать?  Я  бы  приехал  сам,  да  не  могу.
Сердечко не тянет.
     Чтобы он не обижался на мою занятость, я обещал:
     - Вот уйду на пенсию, тогда сразу же к вам прикачу.
     Уйдя в отставку, я решил съездить. Правда, жена отговаривала:
     - Не езди. Не вороши старое. Эта встреча не принесет тебе радости.
     - Да почему не скатать? Такого человека да не повидать?
     Но логика жены была, как всегда, убийственной:
     - Ты знал его молодым, а  сам  был  еще  мальчиком.  Ну,  что,  увидишь
больного старика, склеротика. Только переживать будешь. К чему тебе это?  Мы
вот встречались  с  одноклассницами  в  прошлом  году.  Всем  за  шестьдесят
перевалило. Ну, какое удовольствие: собрались старухи, разговоры о  болезнях
да о внуках...
     Но желание повидать комдива не  давало  покоя.  Я  его  обожал.  Может,
потому, действительно, что был молод и легко поддавался этому чувству.
     И я решился. Взял билет. Будь что будет, как  говорят.  Сердце  просит,
ничего не поделаешь, от себя не уйдешь.
     Виктор Антонович, так зовут моего бывшего комдива, когда я ему  сообщил
о приезде, попросил меня:
     - Ты, чертяка, приезжай в форме, хоть я порадуюсь.
     Я надел  генеральскую  форму:  черные  шевровые  ботинки,  брюки  цвета
морской волны с красными лампасами (когда-то они были только у общевойсковых
генералов, а теперь у всех,  что  нас,  пехотных,  немало  огорчило),  серый
выходной китель с планками (двадцать пять штук в семь  рядов),  фуражку  под
цвет брюк с кокардой и красным  околышем  и  многочисленным  золотым  шитьем
канителью.
     В вагоне я вскоре уснул (я вообще привык спать в поезде). Но  проснулся
ни свет ни заря. Боялся проехать знакомые места - хотелось  хоть  под  конец
жизни посмотреть, где же проходила моя фронтовая молодость.
     Я тихонько поднялся, оделся, опасаясь разбудить спящего соседа, и вышел
в коридор. За окном проплывали перелески, болотца,  пригорки.  По  таким,  а
может статься, по этим самым болотам  мы  ходили  в  атаку,  такие  пригорки
брали, как правило, большой кровью.
     Мелькали огни скучных  пустынных  станций,  и  снова  тянулись  леса  и
болота, бесконечные и тоскливые. Что-то подкатывало к  горлу,  подступало  к
сердцу. Было грустно, печально и одиноко. Не с кем  поделиться  тем,  что  я
переживал и о чем думал, - если бы было с кем поговорить,  может,  стало  бы
легче.
     Я вошел в купе, снял китель и ботинки  и  так,  с  горя,  в  рубашке  и
брюках, улегся на полку, надеясь уснуть. Но  успокоиться  долго  не  мог,  и
мелькнула мысль: зачем я поехал, к чему было  мне  травить  душу?  Почему-то
стало страшно: я увижу старого комдива,  немощного  и  болтливого,  и  потом
воспоминания о нем  сегодняшнем  испортят  мне  отрадные  картины  прошлого,
которые столько лет были великим утешением в трудной, сотканной из  забот  и
усилий суматошной жизни. Зачем  мне  ворошить  старое?  -  возникал  вопрос.
Почему я не послушался своей мудрой жены?
     Но где-то ближе к концу пути я уснул и поднялся, когда проводница резко
открыла дверь и громко объявила:
     - Ленинград!
     Я неохотно, зябко поеживаясь, вышел из  вагона  и  увидел,  как  сквозь
толпу продираются генерал и женщина.  Я  догадался,  что  это  Вержбицкий  с
женой. Что делает с человеком время! Огромный широкоплечий атлет превратился
в невысокого, как я, пожилого человека. На  нем  была  парадная  форма.  Вся
грудь закрыта орденами и  медалями.  Галина  Анатольевна  (я  из  телефонных
разговоров знал, что так зовут жену комдива) казалась моложе и крепче его.
     Я подошел к ним. Поцеловал руку даме. Мне было жалко Виктора Антоновича
до слез, а он, вытащив платок из кармана и вытирая им глаза, говорил жене  с
восторгом:
     - Ну, что, говорил я тебе, каков  чертяка!  Каков  сибиряк,  ты  только
погляди!
     Снова обнимал и целовал меня и плакал. Огромной рыжей бороды  не  было,
отчего лицо казалось небольшим,, только  редкие  седые  усы,  которые  браво
гляделись, все-таки чем-то напоминали того, молодого, комдива.
     Когда мы сели в машину и водитель, войдя в раж, понес,  обходя  других,
то и дело покрякивая сигналом, Виктор Антонович бросил ему:
     - Ты, чертяка, куда так гонишь?!
     - Привычка, товарищ генерал, - ответил тот.
     - Ты посмотри, дикое стадо какое, только не бодаете друг друга.
     Таксист застеснялся, и я вспомнил:
     - А вы, Виктор Антонович, тоже любили лихо ездить.
     Он только по усам провел, довольный, и искоса поглядел на жену.
     - Помните, вы подскакали к нам первый раз. Степан Егорович для  встречи
на капустном поле нас построил.
     - Хороший  был  командир  полка.  Добрый  и  бесхитростный,  -  заметил
Вержбицкий.
     - Он и сейчас такой же,  -  подтвердила  жена.  В  тот  день  мы  ждали
Вержбицкого - нового комдива. Утро было туманное и холодное. На  сто  метров
не видно. Стояли, подрагивая и размахивая  руками,  чтобы  согреться.  Когда
услышали крики "едут, едут!", быстро подровнялись.
     Из тумана вырвались  два  всадника.  Они  скакали  галопом.  Впереди  -
огромный, мощный полковник, за ним - маленький, юркий  лейтенант.  И  лошади
под них были подобраны соответственно: под комдивом был рослый  жеребец.  Он
шел размашисто. Адъютант скакал на мелком монгольском коньке, который  то  и
дело  рвался  обойти  лошадь  комдива,  но,  сдерживаемый  седоком,  заметно
нервничал и пытался  ослушаться,  недовольно  мотал  головой  и  раздраженно
подбрасывал задом.
     Мы слышали, что новый комдив был до нас начальником штаба кавалерийской
дивизии, и то, что он скакал к строю на молодом  жеребце  и  сидел  в  седле
уверенно и красиво, никого не удивило. Этого ожидали.
     Но последующие действия конников поразили всех. Всадники  подскакали  к
строю, и  комдив,  не  осаживая  коня,  легко  вылетел  из  седла,  пробежал
несколько вперед и остановился как вкопанный перед нами, с  последним  шагом
приложив руку к головному убору.
     Жеребец на галопе отвернул от людей,  даже  ухом  не  поведя.  Адъютант
схватил его за повод и отвел лошадей в сторону.
     Комдив поднял и запрокинул назад голову с окладистой  рыжей  бородой  и
громко прорычал, как в усилитель; обращаясь к дивизии:
     - Здр-р-равствуйте, сибир-р-ряки!
     Правый фланг, где стояли офицеры, радостно ответил:
     - Здра тащ поник! (Что должно  было  означать:  "Здравствуйте,  товарищ
полковник!")
     Сержанты и солдаты, вывезенные с фронта вместе с нами и стоявшие левее,
с восторгом выдохнули не то "Здра-а-а!", не то "Ур-ра-а-а!".
     А  пополнение  на  левом  фланге  загалдело   в   восторге,   зашумело,
задвигалось. Кто-то подскакивал, чтобы лучше увидеть,  кто-то  приветственно
махал шапкой.
     Мы  замерли  и  смотрели   на   рослого,   широкоплечего,   подтянутого
рыжебородого комдива, говорили, что ему тридцать шесть лет. Он не суетился и
не спешил. Он пристально осмотрел всех острым и  добрым  взглядом.  Поправил
лихо  сбитую  набок  папаху,  потрогал  ремни,   стянувшие   ладно   сидящую
кавалерийскую куртку, молодцевато прищелкнул каблуками со шпорами  и  сказал
тихо, не напрягая голоса, но так, что было слышно отчетливо всем:
     - Ну, что же, давайте знакомиться...

     Что-то в  диком  стаде  машин  резко  заскрипело,  и  мы  встали  перед
светофором.
     - А я думал тогда, - сказал Виктор  Антонович,  -  чем  вас  взять.  Уж
больно потрепана была дивизия. Представляешь,  из  Омска  на  фронт  ушла  в
десяти эшелонах, а когда выводили с переднего края, еле  наскребли  на  один
эшелон. И народ-то истощенный, в глазах тоска. Сибиряков-то уже не осталось.
Надо было сибирский дух возродить. А, знаешь, после того, как я выпрыгнул из
седла, раненая нога неделю болела. А они все рты поразевали: "Вот, мол,  это
комдив!" А когда сибиряками назвал, то понял: сделал что надо.
     - А вы помните, Виктор Антонович, о чем вы говорили тогда? - спросил я.
     - Убей, не помню.
     - Не может быть! - удивился я. - До сих пор  помню.  Офицерам  сказали,
что надо учиться воевать. Всем, и комдиву,  и  командирам  полков  в  первую
очередь. "Чем мы, - сказали вы, - лучше организуем  бой,  тем  меньше  будет
потерь, меньше останется солдатиков наших на поле  боя.  Помните  это".  Это
первый раз я услышал. До этого  все  говорили:  "Давай-давай,  давай-давай!"
Сержантам и солдатам - о том, что они прошли  крещенье  в  долине  смерти  и
Рамушевском коридоре и, как закваска, своим примером  должны  сцементировать
личный состав. А пополнению...
     Надо  сказать,  среди  них  были   деревенские   подростки,   городские
школьники, едва достигшие призывного возраста,  и  тертые  калачи  -  бывшие
заключенные, вывезенные эшелонами прямо из лагерей и тюрем.
     - А пополнению, что надеетесь на них,  что  впереди  -  главные  бои  и
главные победы.
     - Черт возьми, - воскликнул Вержбицкий, - а ведь умел говорить, а?
     - Так говорить-то он и сейчас умеет, - шутливо откликнулась жена.
     - О, в то время это было очень  важно,  -  поправил  я  ее.  -  Мы  так
нуждались, в человеке, который переломил бы дух уныния и вселил веру в  наши
слабые силы.
     Галина  Викторовна  что-то  хотела  еще  сказать,  но  машину  дернуло,
звякнуло  разбитое  стекло.  Гаишник  бежал  наперерез.  Мы  вышли.   Виктор
Антонович спокойно прогрохотал:
     - Это ничего. Отделались легким  испугом.  А  вот  помнишь,  в  Сольцах
оторвало у машины задние колеса?
     - Как не помнить!
     - Ты был уже у Петрова. Вот командир  полка  умный  был,  но  хитроват.
Кстати,   последнее   время   работал   генеральным   директором   нефтяного
объединения. Во, куда махнул! А? Так вот, Петров  взял  Сольцы,  я  дал  его
батальону, - Виктор Антонович указал на меня, - трое  суток  отдыха.  Совсем
ребята ног не таскали, приехал к ним, чтобы  поздравить.  Они  на  городской
площади построились. Подъезжаю, вдруг бац, сзади взрыв - и машина упала.

     Я помнил этот  приезд.  Мы  замерли  в  строю.  Я  стоял  в  готовности
скомандовать "См-и-ирно!" и бежать с докладом. Вдруг взрыв. Мы  бросились  к
машине. Смотрим, открывается передняя дверка,  показывается  сапог,  за  ним
лампас генеральский.
     - Ж-и-и-ив! - закричал батальон.  А  комдив  вылез  из  машины,  топнул
ногами, чтобы убедиться, что жив, заломил назад папаху и гаркнул:
     - А кто разрешил выйти из строя?!
     А мы хохотали, а мы радовались!
     Я рассказал это Галине Анатольевне. Она ответила:
     - Он и сейчас меня так часто пугает.
     Мы подъехали к дому, вошли в квартиру. Виктор Антонович снял и  повесил
на стул тяжелый китель, вздохнул.
     - Ну, сегодня отдохнешь, а  завтра  -  в  Эрмитаж,  Русский  музей,  на
Марсово поле и Пискаревское кладбище, - сказал он.
     Настроение было хорошее. Я рад был, что приехал к  старому  комдиву.  И
пожалел вдруг, что не взял с собой жену..

ВЕНОК НА БРАТСКУЮ МОГИЛУ

     Сколько  помнится,  9  Мая  у  нас  всегда  хорошая  погода,  теплая  и
солнечная. Если и выпадает дождик, так и то  в  конце  дня,  такой  светлый,
тихий, не страшный.
     В этот день под весенним небом в парках и скверах, за околицей деревни,
на рубежах обороны на высотах, в лесах, на перекрестках дорог, на полях, где
шли битвы, собираются наши люди.  Они  наряжаются  во  все  лучшее,  идут  с
цветами целыми семьями и в одиночку, торжественные и  благостно  настроенные
на самый великий праздник.
     Снег и дождь давно смыли с земли кровь павших. Время заровняло окопы  и
воронки, люди снова засеяли поля хлебом,  восстановили  города,  понастроили
много новых домов, проложили дороги.
     И остались от того  тяжелого  и  страшного  времени  могилы,  обелиски,
книги,  картины,  фильмы  да  наша  память.  Память  о  тех,  кто  счастливо
прославлен, и тех, кто прошел сквозь войну незаметно, но столь же честно.  Я
вспоминаю  капитана  Карпова,  моего  первого  фронтового  друга,  командира
стрелковой роты. Александр Федорович родился в деревне Новгородской области,
в семье председателя сельсовета. Он все умел: звездочки на пилотки бойцам  и
кубари на петлицы средним командирам делал из жести консервных  банок.  Часы
ремонтировал. Из двух-трех разбитых  пулеметов  "максим"  мог  собрать  один
работающий. Ручки из плексигласа к ножам набирал.  Был  снайпером  и  уже  в
сорок первом имел Красную Звезду.
     В боях под Синявином увидел немецкий танк, брошенный  экипажем,  понял,
что он на ходу, влез в люк механика-водителя и привел  его  к  своим.  Чтобы
наши не подбили, поднял ствол вверх насколько было можно: дескать, сдаюсь!
     Добрый и красивый был парнишка. Рубашку последнюю  отдаст  товарищу.  А
вот ушел в разведку и не вернулся. Вся его группа пропала, как в воду канула
под Карбуселью, в июле сорок третьего...
     Вспоминаю Ишмурзина. Маленький, узкоглазый, с  широким  плоским  лицом.
Был в моей ячейке управления связным, когда я командовал ротой. Послал я его
как-то во взвод, с которым связь оборвалась. Жду, беспокоюсь: должен был  бы
возвратиться. А его нет и нет, и послать некого.
     Побежал сам. Артиллерийский обстрел жуткий. Бегу по траншее,  смотрю  -
из лисьей  норы  башмаки  торчат.  Потянул  за  них  -  Ишмурзин  напуганный
вылезает. Оказывается, укрылся в норе от огня, да так и не  смог  от  страха
вылезти.
     Вытащил я его и опять послал во взвод с поручением:  узнать  обстановку
и, вернувшись, мне доложить.  Ишмурзин  пошел,  вроде  повеселел  даже.  Вот
прибежал он во второй взвод, а в нем только трое в  живых  остались.  Некому
оборону держать. Он там и застрял. Весь день контратаки немецкие отбивал.
     Потом, после боя, пришел ко мне сержант, который  за  командира  взвода
был, пришел и доложил, что Ишмурзин погиб. "Без него, - сказал сержант, - мы
бы все погибли. Он один из пулемета "максим" стрелять умел. Ну и  уложил  он
врагов бессчетное количество". А когда бой кончился, Ишмурзин уже  собирался
в ячейку управления возвращаться, уже сержанту пообещал:
     - Попрошусь у ротного пулеметчиком к тебе.
     Побежал и в траншее опять под обстрел попал. Там-то его  артиллерийский
снаряд и разорвал в клочья...
     Вспоминаю Степана  Овечкина,  капитана,  с  которым  мы  в  дивизионной
разведке были. Краснощекий, упругий, с пружинистой легкой походкой,  он  был
убит на марше.  Маленький  осколочек  ударил  в  голову  (каску  Овечкин  не
признавал) и остановил жизнь.
     Тут же,  около  дороги,  похоронили.  Надпись  на  столбике  химическим
карандашом сделали. И  местность  будто  бы  запоминающаяся  была.  А  через
двадцать лет я был в тех местах, проезжал по дороге, где  он  погиб,  но  не
нашел  захоронения  -  болото  заросло  кустарником,   деревьями   и   стало
неузнаваемым.
     За платформой Турышкино шли мы на Шапки  и  попали  под  артиллерийский
огонь. Начали все разбегаться кто куда. Я бросился в какой-то погреб. А  там
уже народу и без меня полно. Конечно, одного потеснил, он повернулся ко  мне
и говорит:
     - Ну-ко, подвинься-ко, однако. Совсем задавил.
     Я не обиделся, а услышав  в  его  голосе  что-то  с  детства  знакомое,
родное, спросил, еще не видя его лица!
     - Откуда ты родом?
     - Дак ведь из тех же мест, - ответил он.
     - Я спрашиваю серьезно, - повторил я вопрос. Он повернулся ко мне.
     - Я-то? Из Кирова, товарищ капитан.
     - Так мы с тобой земляки.
     - А откуда вы-то?
     - С Большого Перелаза.
     - Лико-лико, -  говорит,  -  где  повстречаться-то  пришлось,  а  я  из
Верхобыстрицы. Знаете, поди, Верхобыстрицу-то?
     В это время налетел самолет и начал из пулеметов бить. Мы  все  на  дно
опустились. Пролетел, а сосед так на коленях и стоит, не поднимается.
     -  З