завидую лесничему. А он продолжает:
     - А снегирь, тот добрый, человека к себе подпускает близко. Когда самка
на гнезде сидит, он ее  кормит,  сочувствует,  значит.  А  поет  негромко  и
грустно: "Рюм-рюм-рюм", поет, как я говорю сейчас, присвистывает.
     - Доверчивый, говоришь? - спрашивает лесничего  кто-то.  -  Это  плохо.
Сейчас доверчивым-то нельзя быть. И с самочкой, значит, дружнее живет?
     - А как же? - отвечает лесничий, - когда самец поет, так и самочка  ему
подпевает, старательно так, тоже посвистывает: "Рю-рюм-рюм-рюм".
     Сидя, я слышу, закуривают:
     - А вот синица - та бойкая, веселая. Нет  ни  одной  птицы  любопытнее.
Минуты не посидит. До всего есть дело.  Все  интересно,  все  бы  знать,  да
осмотреть, да нос сунуть. А глаза у нее... Вот  плутовка...  Белые  такие  и
блестят. Гнездо строят и  насиживают  вместе.  Самец  не  стесняется.  Птица
хитрая, смелая. Если нужно, то и подраться может. В стаях у  синиц  ссоры  и
потасовки бывают. Летает синица, правда, плохо. Так, порхает. А  поет  очень
громко. Знаешь, вначале свистит: "Ци-ци-вю ци-ци-вю". А потом  как  заведет:
"Пиньк-пиньк-тррр,  пиньк-пиньк-тррр".  К  человеку  не  подойдет  -  боится
подвоха.
     - А вот, скажи, почему у них характер-то разный?
     - Живут по-разному. У щеглов и снегирей птенцов-то сколько бывает?
     - Не знаю.
     - Вот. Ничего-то ты не знаешь.
     - А ты скажи.
     - Ну, четыре-пять.
     - Так что?
     - А у синиц-то в два-три раза больше. Разве одна самочка-то управится?
     - А ч-ч-что? - спросил контуженый бухгалтер. - Может, возьмешь  меня  к
себе в лес-снс-сничество?
     - Возьму, не пожалеешь.
     Их беседу кто-то прервал:
     - Чего это мы стоим-то?
     - А ты к-куда торопишь-шься?
     - Дак ведь мы что? Мы-то уже в тираж вышли.  В  поезде-то  есть  такие,
которых лечить  надо,  -  беспокоится  безногий  старший  лейтенант.  -  Вот
капитан, например, если так поедем, так он вряд ли дотянет до госпиталя.
     Я снова забылся, а когда проснулся, понял, что мы  поехали,  и  услышал
голос лесничего:
     - Вот ты обрати внимание: до сих пор одна сосна шла, а теперь  уже  ель
идет. Сюда ехали, как по блюдцу катились, а сейчас,  глянь,  одни  бугры  да
перелески.
     Я с трудом повернул голову влево и увидел деревушку на бугре. Несколько
сбившихся в кучу домиков и деревья, возвышающиеся над ними. Деревня была так
близко, что я увидел, как женщины в  телогрейках  остановились,  сгрудились,
повернулись к проходящему  железнодорожному  составу  и  начали  нам  махать
руками, подпрыгивать и что-то кричать веселое, задорное и призывное.  Видно,
из наших вагонов им ответили, потому что бабы стали кричать еще энергичнее и
махать руками веселее.
     Но вот деревушка ушла вдаль, пошли поля и перелески.  Я,  должно  быть,
снова задремал и вздрогнул от возгласа:
     - Слышь-ко, название-то какое!
     Кто-то прочитал вывеску, но за шумом  и  тряской  ничего  не  разобрал.
Станцию проскочили быстро - не успел повернуть голову влево.  Когда  наконец
удалось это сделать, перед моим взором всплыл будто кадр из старого фильма -
машущие крыльями ветряные мельницы - серые, словно из камня, видно, поросшие
мхом.
     И тут я увидел, как с бугра, наперерез  поезду,  нехотя  бежит  лошадь,
подгоняемая санями. Мужик  в  тулупе,  привалившись  спиной  к  передку,  не
смотрит, куда едет, столь привычна эта дорога.
     Но  лошадь  резко  останавливается,  мужик  оборачивается  к  нам  всем
корпусом и, стоя на коленях, машет приветственно  рукой,  в  которой  зажаты
вожжи. Я вижу его старческое лицо, редкую бородку и смелый  озорной  взгляд.
Лошадь стоит покорно, опустив голову и ожидая, когда пройдет наш поезд:  как
бы уступая ему дорогу.
     И добрый старик, и лошадь, изработавшаяся и отощавшая, способная бегать
только с горы, были из другого мира, который мы оставили не  столь  давно  и
будто забыли напрочь за прошедшие почти полтора года. Все эти картины  вошли
в глаза, отразились в душе, вышли через сердце, через чувства новые, никогда
ранее не испытанные и непривычно  острые.  И  вспомнились  чьи-то  слова,  и
зазвучали во мне, как стихи, как песня, как гимн: "Восстани и ходи,  Россия.
Отряси свои сомнения и страхи, и  радости  и  надежды  исполнена,  красуйся,
ликуй, возвышайся..."
     Но тут же голос лесничего прервал мои размышления:
     - Вишь, лошадь-то какая! Умная, вожжей не надо, сама знает, что делать.
     - Ой, умнее лошади нет, - отозвался слепой конюх (теперь я  уже  и  его
голос выделял из других). - Мы на Северо-Западном  у  немцев  одного  мерина
взяли. Заблудился, ходит по болоту  и  потихоньку,  осторожно  так  ржет.  А
темно, ничего не видно. Я к нему. Подошел, хлебом поманил и повел за  собой.
Немцы стрелять начали, а мы бегом от них - будто  сговорились.  Бежит  тихо,
только пофыркивает, да селезенка торкает.
     Ничего, привел. Фрицем назвали. Но скоро одумались:  за  что  мы  такую
лошадину умную обижаем. Федором стали звать. А потом, когда подранило  меня,
ездовым  был  поставлен.  Вот  Федора-то  и  отдали  мне.   Возил   на   нем
продовольствие,  боеприпасы  на  самый   передок.   Машиной-то   не   больно
проберешься! Поверишь ли, попадем под  обстрел,  так  он  на  меня  смотрит,
прижаться поближе норовит. Со мной, думает, все спокойнее...
     - Ты смотри, капитан-то на бок  повернулся.  Сестру  бы  позвать,  поди
нельзя ему ворочаться-то?
     - Ничего, сейчас уже недалеко, - успокоил кого-то старший лейтенант.  -
Ему бы еще день протянуть, и тогда жив будет. Меня вот так же в марте везли.
Ничего. Я вот так же за месяц отремонтировался. К  новому,  наступлению  как
раз успел.
     - Там тебе и отхватили?
     - Да, вместо своих железные дали, - ответил он и постучал костылями.
     - А как попался-то?
     Старший лейтенант говорил весело, будто похваляясь, что  такая  беда  с
ним приключилась:
     - Судьба! Видно, на роду было написано без ног домой прийти. Мы прошлой
зимой с комиссаром батальона в траншее спали. Я командиром  роты  был.  Днем
оттепель, валенки намокли. А как ночь  настала,  морозом  прихватило.  Утром
проснулись, а на ноги не можем встать: валенки к ногам примерзли. Нас с горы
снесли на носилках. В медпункте у обоих валенки сначала разрезали,  а  потом
сняли.
     Гляжу, у меня ноги красные, как из бани,  а  у  комиссара  -  синие  да
зеленые, будто мертвые. Мне ничего, спиртом оттерли, выпить дали.  Поднялся,
новые валенки надел и на своих двоих ушел. А  у  комиссара  гангрена  пошла.
Говорят, в госпитале обе ноги отхватили. А я как ни в  чем  не  бывало!  Еще
потом хвастался... Да рано  радовался:  чему  быть,  того  не  миновать.  Не
суждено мне было всю жизнь на своих ногах ходить.
     Осенью, почти через год,  в  атаку  пошли.  Гляжу  -  залегли  славяне.
Конечно, дело командира такое: вдоль цепи пополз, поднимать начал.  И  будто
бы все хорошо. Цепь поднялась, пошла, и немцы побежали. А  тут  мины  начали
рваться. Я кричу: "Вперед!" Не станут же немцы по своим бить. Все  побежали.
Тут она и настигла. Подкосило, упал на колени. Лег, ползу и чую, что ноги не
действуют, будто нет совсем, а внизу  все  горит,  как  в  кипяток  прыгнул.
Оглянулся: кровища хлещет, только это и помню.
     Как подобрали, не знаю. Говорили потом,  что  только  вынесли  меня,  а
немцы в контратаку пошли и выбили наших. Не вынесли бы вовремя, так не  жить
бы мне.
     - Так что? Совсем сразу оборвало, что ли?
     - Да нет, перебило обе. Это уже в полевом госпитале меня так обкарнали.
Надели намордник, дали дышать чего-то, проснулся, а под  одеялом,  где  ноги
бывают, уже ничего нет. Там нашего брата  не  спрашивают!  Что  надо,  то  и
делают без тебя. Иначе смерть. А кто ей рад, смерти-то?
     Ночью, когда все спали, я услышал разговор солдата с багажной  полки  и
медицинской сестры.
     - Ну, ты подумай, сестрица, кому я  такой  нужен?  -  спрашивал  он.  -
Пуговицу на штанах застегнуть не могу!
     - Да ты не стесняйся, ты гордись. Разве это  все  ты  даром  отдал?  За
Родину же! - убеждала его сестра. - Ты еще жить будешь, и счастье будет.  Ты
не бойся. Врачи что ни то придумают. Не может быть, чтобы не придумали. Ведь
таких-то, как ты, тыщи! Не могут же их забыть вот так.  Не-е-ет!  Не  должно
быть!
     - Пока придумают, и жизнь пройдет.
     - Не пройдет, не беспокойся. Приедешь домой, женишься, дети пойдут.
     - Да как жениться-то? Кто за меня пойдет?
     - А что? Ты парень хороший. Вот я бы и то с удовольствием.
     - Смеешься, сестра. Нехорошо смеяться.
     - А что? И пошла  бы.  Сейчас,  сам  понимаешь,  нельзя.  Вот  кончится
война...
     Сестра вздохнула и заговорила совсем тихо:
     - Сегодня вышла из вагона. Смотрю: санитарный из  Сталинграда.  Раненые
говорят, что немцы к Волге вышли.
     - Не может быть? - возмутился солдат, - А как  же  приказ  Сталина:  ни
шагу назад?! Да что они там, совсем уже?!
     Сестра зашикала на него:
     - Тихо: разбудишь всех. Не надо об этом  говорить.  Видишь,  почти  все
домой едут: по всей России разнесут.
     "Так вот оно что! - подумал я с ужасом. - Уже полтора года идет  война,
неужели напрасно все?"
     Меня снова начало знобить, и  я  лишь  усилием  воли  еще  держался  на
поверхности уплывающего сознания.
     - Как твоя станция называется? - спросила сестра.
     Солдат ответил. Я даже не слышал о существовании такой.
     - Если надумаешь, приезжай. Спроси Колю Мохова. Там меня все знают.
     - Ладно. Только ты  не  женись.  Не  торопись  пока.  Не  каждая  такое
вынесет. А я за тобой ходила бы как за ребенком.
     - Так ведь одной жалости-то мало.  Я  ведь  какой-никакой,  а  все-таки
человек!
     - Да ты что?! - вскрикнула сестра.
     - А вот то!  Была  у  меня  одна  на  примете.  Так  ведь  не  уважала.
Несерьезным человеком считала.  Знаешь,  подраться  любил,  подсмеяться  над
кем-нибудь. Пришел я  к  ней  попрощаться,  так  она  мне,  эта  любовь  без
взаимности, говорит: "Тебе, - говорит, - хулигану экому, война-то впору  как
раз. Она, - говорит, - война-то, тебе как раз по  размеру  подходит.  Может,
дескать, там посмирнее будешь..."
     - Да это она любя говорила, - успокаивает солдата сестра.
     - Не-е-ет, подумай, сестрица, когда обе руки были, так и то не уважала.
     - А вот такого возьмет и полюбит, - воскликнула сестра. - Вот как я!
     Их любовь сопровождала меня еще  долго.  Сестра  целовала  его  и  тихо
смеялась, а он беззвучно всхлипывал.
     - Да ты обоими, не бойся!
     - Как я тебя обойму, когда рук-то нет?!
     Какое-то мрачное здание вокзала было последнее, что я видел в эту ночь.
     Засыпая, я ощутил сотрясение полки - безрукий солдат взбирался к  себе,
напевая под нос:
     - А если смер-ти, то мгнове-енной, а если раны, неболь-шой.
     Утром, посмотрев на багажную полку, я увидел  только  свисавший  с  нее
угол окровавленного матраца. Солдат, оказывается,  уже  сошел  с  поезда  на
своей станции,
     Стало грустно. Как всегда, болела голова, и тело казалось чужим.
     На маленькой станции - не то Чижи, не то  Стрижи  -  из  вагона  уходил
старший лейтенант, подчистую  списанный  с  военной  службы.  Он  непривычно
гремел костылями, был возбужден, к каждому подходил и что-нибудь говорил:
     - Ну, прощайте, братцы!
     - Прощайте, кто тут с Северо-Западного!
     - Не поминайте лихом!
     - Прощай, Северо-Западный!
     Потом подошел ко мне, подтянулся на сильных руках,  чтобы  увидеть  мое
лицо, сказал:
     - Ну, прощайте, товарищ капитан. Даст бог, довезут.
     Контуженый бухгалтер заверил его снизу:
     - Довезем, товарищ старший  лейтенант.  Не  бес...  не  бес-спокойтесь.
Д-д-довезем!
     Старший лейтенант ушел. Поезд  остановился.  Голос  лесничего  раздался
где-то около уха:
     - Ничего, товарищ капитан, уже  совсем  недалеко.  Дотянем.  Вы  только
надежду не теряйте.
     Он вздохнул тяжело, с клокотаньем и свистом:
     - Еще все будет,  товарищ  капитан!  И  хорошего  еще  много  будет,  и
красивого. Я вот тоже думал, что все  кончилось.  Понимаете,  дышать  нечем,
воздуху не хватает. А сегодня во сне видел жасмин. Целое дерево.  И  дух  от
него такой, что сердце от радости разорваться готово,  будто  дышу  легко  и
сказку какую-то мне мама  рассказывает.  Представьте  себе,  проснулся  так,
словно я заново родился, и вся жизнь еще впереди.
     Я почувствовал, как из левого глаза набежала и поползла  по  переносице
крупная соленая слеза. Не  было  сил  смахнуть  ее.  Но  вспыхнула  радость:
дыхание стало глубоким. Я испытывал не только  небывалое  облегчение,  но  и
забытое блаженство исстрадавшегося человека.

ЗА ПАРТБИЛЕТОМ

     Нам эти  высоты  нужно  было  взять  позарез.  С  них  просматривали  и
прицельно обстреливали не наши боевые порядки, но и железную дорогу, которая
в тылу только что была восстановлена и пущена.
     Еще до рассвета, накопившись  у  подножия  для  атаки,  мы  с  тревогой
разглядывали гору, которая закрывала собой полгоризонта,  круто  упираясь  в
небо, и уже не менее часа слышали в воздухе и на земле шум,  грохот  и  звон
артиллерии, обрабатывающей передний  край  обороны  противника  и  готовящей
огнем нашу атаку.
     Когда настал срок, мы по сигналу комбата поползли  вверх  по  глубокому
снегу с уверенностью в победе и с  тайной  надеждой  выжить.  Яркие  цветные
трассы пуль прижимали к земле, мины рвали  и  разбрасывали  вокруг  осколки,
землю и человеческие тела. Страх выворачивал душу даже самых мужественных  и
отпетых, но молодая вера в бессмертие крепко сидела в нас.
     Поднятый ветром и огнем сухой снег  пополам  с  землей  бил  в  лицо  и
порошил в глаза. На гладких скатах горы ноги не находили опоры и  скользили.
Сползая вниз, мы цеплялись за трупы тех, кто, выполняя приказ, пытался взять
высоту до нас (таких попыток было немало). Окоченевшие и примерзшие к земле,
они укрывали нас от огня. Даже убитые помогали нам чем могли. Обессилев,  мы
падали в свежие  воронки,  чтобы  отдышаться.  Потом  снова  лезли  в  снег,
раздвигали его телом и тянулись вперед. Мы не видели верхушки  горы,  ползли
будто в небо, и конца  этому  страшному  продвижению,  казалось,  не  будет.
Раненые истекали кровью на морозе, убитые коченели, живые проклинали  все  и
лезли к любому концу. К жизни или смерти. Лишь бы скорее он наступил.
     Когда, на счастье, повалил спасительный  снег,  мы  словно  уперлись  в
тускло-серое небо и вдруг поняли, что перевалили через гребень.  Тогда  все,
кто мог еще двигаться, поднялись и с криками "ура!",  матерщиной  и  другими
возгласами восторга, победы  и  ненависти  пробежали  еще  метров  триста  и
поняли, что высота за нами. Мы остановились,  чтобы  окопаться,  потому  что
впереди, за снегом и огнем, уже ничего не было видно. А с обеих сторон, и от
нас и от немцев, беспрерывно, не  передыхая,  били  артиллерия  и  минометы,
захлебывались  пулеметы,  трещали  автоматы  и  гулко  ухали  орудия  прямой
наводки. Мы долбили мерзлую землю, чтобы  укрыться  в  ней  и  хоть  немного
согреться в мокрых полушубках и валенках, заполненных растаявшим снегом.
     Потом начались контратаки. Немцы понимали, чего  они  потеряли,  мы  же
знали цену приобретенного.
     Каждую ночь к нам в роты подбрасывали пополнение, и мы набирались сил и
новой уверенности. В конце концов немцы потеряли  надежду  и  отказались  от
мысли столкнуть нас с высоты и истребить в болоте.
     Когда бои утихли, на партийном собрании батальона меня приняли в  члены
ВКПб). В кандидаты я вступил в сорок втором, во  время  боев  в  Рамушевском
коридоре.
     Вот о том, как я получил партийный билет, мне и хочется рассказать.
     В марте сорок третьего года  вечером  ко  мне  пришел  капитан  Зобнин,
замполит батальона, и сообщил:
     - Ну что, ротный, тебя можно поздравить. Завтра пойдешь в тыл, получать
партийный билет. Комбату можешь не  докладывать  -  знает.  Позавтракаешь  и
отправляйся.
     Не буду скрывать, я ждал этого дня и потому обрадовался чрезвычайно.
     - Оставайтесь, Степан Данилович, - предложил я, заметив,  что  комиссар
собирается уходить, - поужинаем вместе.
     Но он не остался.
     - Некогда, - сказал и поспешно ушел.
     Я зашел к своим заместителям и объявил, что завтра за меня на весь день
остается капитан Иванов.
     Поужинав, мы с ординарцем долго бродили по траншеям и  ходам  сообщения
роты, проверяли службу наряда, заходили в землянки к солдатам.  Чтобы  самим
не уснуть, время от времени стреляли  из  автоматов  в  сторону  противника.
Немцы отвечали огнем из нескольких пулеметов и принимались усиленно освещать
ракетами ничейную землю.
     Уснули мы в три часа ночи.
     Утром Анатолий разбудил меня  завтракать.  Плотно  поев  в  предвидении
дороги (в то время кормили уже хорошо), я спросил Анатолия:
     - Спать хочешь?
     - Еле хожу, - откровенно ответил он.
     - Ложись и выспись, - разрешил я.
     - Хорошо, товарищ капитан, - с готовностью и благодарностью ответил он,
не подозревая, что я куда-то ухожу, - я немного придавлю.
     - Придави, придави, - сказал я. Он не заставил повторять  разрешение  -
сразу же лег.
     Первое, что я увидел, выйдя из землянки, было солнце - оно низко взошло
и багрово высветило землю,  едва  пробившись  сквозь  серое  туманное  небо.
Подойдя к склону горы, я глянул вдаль, туда, куда мне предстояло идти. Белая
равнина спокойно и широко расстилалась впереди. Где-то  у  самого  горизонта
бесшумно, по-мирному катил эшелон теплушек, дым из  трубы  паровоза  стлался
над крышами вагонов и обрывался на  середине  состава.  Вдоль  фронта  тянул
бомбардировщик  в  сопровождении  двух  еле  видимых  истребителей.  Тяжелый
самолет шел прямо, истребители то и дело меняли курс и высоту,  и  казалось,
балуются, играют с экипажем, который призваны охранять. По накатанной пустой
дороге к нам бешено неслась полуторка.  Мне  стало  смешно:  люди  в  машине
торопились, будто у нас безопаснее, чем в тылу.
     День начинался хорошо. Я был молод, здоров, тепло одет и легок на ногу.
Веселое состояние духа подсказало мне ошибочное  решение,  которое  чуть  не
стоило  мне  жизни.  Не  захотелось  спускаться  с  горы  по  грязному  ходу
сообщения,  заваленному  пустыми  консервными  банками,  проводом,  разбитым
оружием и другим хламом. Проще  показалось  выскочить  и  поверху  пробежать
опасную зону. Я бездумно выскочил на пригорок. Вот тут-то  меня,  видимо,  и
поджидал терпеливый  снайпер.  Шагах  в  десяти  от  траншеи  у  моего  уха,
буквально обжигая, просвистела  пуля.  Сообразив,  что  в  меня  целятся,  я
бросился на землю. Падая,  увидел,  как  брызнул  фонтанчик  земли,  выбитый
пулей. Пуля ткнулась туда, куда я через долю секунды упал головой. Я упал  и
замер в неудобной позе. Одна нога была где-то под животом. Около плеча снова
ударило в землю, стало ясно, что если сейчас шевельнусь, то  следующая  пуля
будет моей. Я прижался  к  земле,  затаил  дыхание,  в  надежде,  что  немец
поверит, будто я убит, и потеряет  ко  мне  интерес.  Я  лежал,  ждал  пули,
ругался про себя: "Черт меня понес" - и  верил,  что  немец  все-таки  может
принять меня за убитого, и в это время  до  жуткого  сладкий  трупный  запах
ударил в нос. Я скосил глаза - рядом со мной лежал убитый немец. Я  выдержал
несколько минут, которым, казалось, не будет конца, подтянул под себя другую
ногу и прыгнул. Короткая и решительная перебежка бросила меня в  воронку,  и
там я столкнулся с другим  убитым  немцем.  Он  лежал  в  каске,  в  шинели,
аккуратно  застегнутой  на  все  пуговицы,  с  противогазовой  коробкой,   в
перчатках и босиком. Сапоги кто-то снял. Это меня не удивило. В прошлом году
я сам ходил в немецких сапогах. Убитый лежал на спине, бурым лицом в небо, с
открытым в ужасе ртом. Я долго сидел в воронке, душила  обида  от  унижения,
которое я пережил, злоба на немецкого сна