ода! Друг друга не знали как следует... Совсем незнакомые люди. Если бы
еще ребеночек был, тогда совсем другое дело - привязались бы друг к другу.
     Другой, не менее мудрый и хитрый солдат объяснял иначе:
     - А что? Вполне возможно, к примеру, что она другого нашла.
     - Ну да, - недоверчиво -протянул кто-то.
     - Что ну да? Она же живой человек. А потом,  навсегда-то  любовь  разве
бывает?!
     - Ну да! - опять кто-то выразил несогласие. - Раз жена, значит, все!  О
другом не мечтай. Вот как должно быть.
     - А у меня вот что получилось, - включился в разговор другой  солдатик.
- Перед самой войной. Она ведь в воскресенье началась?
     - В воскресенье.
     - Так вот, может, в час, может, в два вышел на двор. Черт меня  дернул.
Вышел, гляжу - а на скамеечке у ворот моя с каким-то парнем сидит. Я выхожу,
а он шмыг в кусты. За ним-то я не побежал - убьет еще, а она  вскакивает  да
мимо меня, да на крыльцо, да дверь на запор, на шкворень. Я стучаться, а она
говорит: "Поклянись, что не будешь бить!" Ну я слово дал. Она  открыла  и  в
постель, и я туда же. А утром разбудили нас. "Война", - говорят.
     - Ну и что, ты так  и  простил,  а?  Ну,  что  молчишь,  простофиля?  -
спрашивают его.
     - Так ведь некогда уже было драться-то.
     - Конечно, надо сперва фашиста разбить.
     - Сначала-то думал: "Вот приду с войны, попомнит она меня. Я ей покажу,
как при живом муже парней привечать". А сейчас все прошло. Ну что,  посидела
с парнем. Сам виноват. Значит, ласки ей мало было.
     - Мало, мало, - поддразнивали его товарищи.
     Потом солдаты увидели меня и прекратили разговор.
     Однажды я проснулся и  услышал,  что  мой  ординарец  ведет  задушевную
беседу с Зайцем. Я  узнал  их  по  голосам.  Разговаривали  они  за  дощатой
стенкой.
     Заяц говорил:
     - И ты знаешь, всю ночь его попрекала:  "Зачем  да  зачем  вызвал?",  а
подумаешь, так сама кругом виновата. По рукам и ногам связала. А и  всего-то
в ней, что волосы уж больно красивые. Как распустит их да  выбросит  вперед,
так просто съел бы всю.
     - Ну, Заяц, ты даешь! - восторженно отзывался мой ординарец.
     Я понял, конечно, что речь идет о жене капитана Логунова. Мой ординарец
говорил:
     - Уж больно худа. Я таких не люблю. Вожжа и вожжа.
     - Ну это уж кому как, - возразил Заяц. - А я вот толстых  не  люблю.  А
видел, глаза у нее какие?
     - Как пуговицы.
     - Это когда она на людях была. Боялась, видно.
     - А потом что?
     - Потом глаза-то разгорелись, не оторвешься.
     - Нет, я ведь понимаю, -  говорит  Анатолий.  -  У  каждого  свой  вкус
имеется. Что ты будешь делать?! Иную, бывало, встретишь, не девка, а кобыла,
ржет да все норовит к тебе поближе, а ты  на  попятную.  Не  тянет,  значит,
немила. Другая страшнее смерти, а все бы за нее отдал. А?
     - Я приглядывался к ней, - говорит Заяц. - Раз, думаю,  капитан  к  ней
привязался, значит, есть в ней что-то такое. И знаешь, заметил:  сидят  они,
разговаривают, а она так взглянет,  или  повернется,  или  засмеется,  будто
золотые горы обещает. Бог знает что. Их ведь,  баб-то,  никто  не  учит,  от
рождения такие.
     - Ну а правду говорят, что  у  нее  кто-то  там,  в  тылу-то,  есть?  -
спрашивает мой Анатолий.
     - Уверен. Какой-нибудь старый черт, - говорит Заяц.
     - А почему старый?
     - А где сейчас молодых-то в тылу найдешь?
     - Говорят, и молодые еще есть.
     - Ну есть, конечно, и молодые, но что с них возьмешь? Оки  небось  сами
голодные. А тут, наверное, какой-нибудь директор магазина. Она, вишь,  какая
худая, поесть-то каждому хочется.
     Анатолий взрывается в гневе:
     - Ну если бы со мной так вышло, уж я бы ей вывеску попортил, гадине.
     - Она Ивану Васильевичу, - объясняет Заяц, -  прямо  сказала:  "Мне,  -
говорит, - тебя жалко". Жалеет. Значит, у нее там другой есть.
     - Так зачем приезжала? По телефону бы сообщила.
     - А ты знаешь, как он ее упрашивал, письма каждый день писал.  Совесть,
видно, ее заела. Сам слышал: "Сердце, - говорит, - у меня как в смоле кипит.
Вот до чего мне тебя жалко".
     На время разговор прекратился. Потом Заяц опять тихо начал:
     - Я уж под утро (тоже уснуть не мог) подошел к капитану  и  говорю  ему
прямо при ней: "А что вы, товарищ,  капитан,  об  ней  уж  так?  Зачем  себя
унижаете?" А он говорит: "Уйди, Заяц, не до тебя. Мы сами разберемся".
     - На моем месте доведись, - говорит  мой  ординарец,  -  так  я  бы  ее
шлепнул. Что у него, пистолета нет или патронов жалко?
     - Не-е-ет, - говорит Заяц, - мне как-то Иван  Васильевич,  знаешь,  что
сказал: "Им, - говорит, - женщинам-то, тяжелее, чем нам. Им,  -  говорит,  -
надо многое прощать, даже если они в чем виноваты". Вот!
     И после этого невольно подслушанного разговора я еще больше стал жалеть
своего несчастного комбата.
     Однажды, когда мы снова были на переднем крае и готовились  к  прорыву,
мне все-таки удалось разговориться с комбатом. Лучше я этого не делал бы.
     - Что уж, Иван Васильевич, убиваться-то так, - сказал я, - Ну разошлись
и разошлись. Все без жен живут, и ничего.
     - Ты понимаешь, - ответил он, - я ведь в ней  видел  чудо  какое-то.  А
выходит, обыкновенная баба. Но как представлю, что она с кем-то там  радость
делит, выть готов.
     - Все пройдет, - пытаюсь я успокоить  друга.  -  Попомните  меня,  Иван
Васильевич, она, дуреха, еще сто раз пожалеет и  волосы  свои  рвать  будет.
Погодите. Дайте только войне кончиться!
     А Иван Васильевич опять свое:
     - Помню, в госпитале меня раскромсали. Пришел в себя после операции, ни
рукой, ни ногой двинуть не могу. Думал, конец наступил.  Сестры  да  нянечки
ходят вокруг, а я раздетый дочиста, будто и не  мужчина  совсем.  Смотрю,  и
такое к ним добро, благодарность  и  любовь!  Больно,  сил  нет,  а  кричать
совестно. А сейчас волком выть хочется, собакой лаять. В глаза бы никому  не
смотрел - настолько тяжело и стыдно.
     Я его понимал.
     Но время шло. Затихло наступление.  Мы  встали  в  оборону,  врылись  в
землю. И горе комбата за более  важными  делами  и  заботами  потеряло  свою
остроту, а потом в конце концов совсем забылось. В это время у нас  в  полку
появилась  Зина,  младший  лейтенант.  Говорили,   инструктор   снайперского
движения.
     Анатолий мне сразу же о ней доложил:
     - Товарищ  капитан,  снайпер  у  нас  появилась  из  Москвы.  С  курсов
приехала. Учит стрелять.  Снайперов  готовит.  Ой,  хороша.  Посмотрит,  так
сознание потерять можно.
     Через какое-то время я Анатолия спросил:
     - Ну как там твоя снайперша?
     - Вы смеетесь, товарищ капитан, - обиженно ответил он. -  А  посмотрели
бы сами, так смеяться бы перестали. Дух замирает. Не видел  в  жизни,  чтобы
женщина столь хороша была. Я прихожу к ней. "Научи, - говорю,  -  стрелять".
Она так посмотрела на меня, так улыбнулась. Не поверите, плакать от  радости
захотелось. Руки у нее белые,  локотки  полные,  сама  гладкая  да  веселая.
Чем-то таким отдает от нее, будто током бьет.
     Через месяц пошли слухи, которые связывали имя снайпера Зины  с  именем
нашего комбата.
     Когда я спросил очередной раз своего Анатолия:
     - Ну как там твоя снайпериха? - он ответил, не задумываясь:
     - А что, товарищ капитан, обижаться не стоит.  Не  на  кого-нибудь,  на
нашего комбата глаз положила,  ему  кровь  полирует,  шельма.  Его  выбрала.
Значит, она еще и умна больно. Никому не обидно.
     Скоро она стала приходить к нам. Было ясно, что капитан Логунов влюблен
в нее.
     Заяц старался изо всех сил. Он делал все, чтобы  Зина  приходила  чаще:
встречал ее, угощал, провожал и смотрел на нее  с  любовью,  подобно  своему
хозяину. Мы были  рады,  что  Иван  Васильевич  ожил,  снова  захотел  жить,
выпрямился, повеселел.
     Не знаю, была ли Зина в самом деле  красива,  можно  ли  было  серьезно
говорить о том, что улыбка ее была очаровательной. Может, Зина  была  только
уверена в себе и горда, а мы принимали это за красоту. На нас  она  смотрела
несколько свысока. Ее можно было оправдать: нам самим на  себя  смотреть  не
хотелось, на таких грязных и обросших.
     Но комбата нашего - хотелось верить - она любила. Это ради него она нам
делала одолжение. Снисходительно и в то же время приветливо кивала  головой,
снимала серую каракулевую шапку, закалывала волосы, рассыпавшиеся по плечам.
     Я вспоминал при этом, как Иван Васильевич говорил когда-то Зайцу о том,
что женщинам тяжелее, что их надо прощать. "А разве тяжело таким, как  Зина?
думал я. - Ее нечего было жалеть. Она, казалось, могла заставить  вздрогнуть
и замереть сердце любого из нас".
     Странно и непонятно было одно: как она очутилась в  полку?  Как  ее  не
оставил в большом штабе какой-нибудь влюбленный начальник? У нас в батальоне
была  всего  одна  женщина  -  санинструктор  седьмой  роты   Маша   Шорина.
Широколицая, с мужской фигурой, с сиплым от табака, прокуренным  голосом,  в
поношенном солдатском обмундировании.  Она  страдала,  находясь  одна  среди
мужиков. Ни умыться, ни переодеться. И хоть бы кто-нибудь раз загляделся  на
нее. Сколько народу вытащила из смерти эта некрасивая женщина. И  все  будто
не в счет.
     Когда она лежала убитая  в  траншее  летом,  то  мы  вдруг  увидели  ее
оголенные ноги (юбка была коротка, чтобы  закрыть  их)  и  втайне  подумали:
какие они сильные и красивые. Все удивились, как это мы ни разу не заметили,
когда она живая была.
     Вот такую несчастную женщину  нужно  и  можно  было  пожалеть.  А  Зина
красивая. На чем она надорвется? Кто пройдет мимо нее?!
     Приходя к нам и усаживаясь на самом почетном месте, Зина укладывала  на
колени снайперскую винтовку и говорила кому-нибудь:
     - Ну-ка, дай ножик.
     Каждый рад был услужить. Мы вытаскивали на выбор сразу несколько ножей.
Она  брала  у  кого-нибудь  и,  мило  прикусив  нижнюю   губу,   забавно   и
сосредоточенно делала на прикладе очередную  зарубку.  Мы  смотрели,  затаив
дыхание, и думали: бывают же такие красавицы. Она в нашем представлении была
недоступна, величава, даже изящна.
     Конечно, кругом ни одной женщины, а мы только входили в зрелость.
     Надо сказать, она тоже старалась нам понравиться, это я  сейчас  хорошо
понимаю. Когда она была нежна и любезна с нами,  Иван  Васильевич,  конечно,
хмурился, если с кем-нибудь вступала в разговор, то краснел, что пугало нас.
     Но известно, что святые на нашей земле  встречаются  редко.  Как-то  во
время разговора втроем (Зина, комбат и я) я заметил, что они сидят так,  что
их колени соприкасаются, а он рукой тайно гладил ее по коленкам.
     Наконец стало известно, что Зина ночевала у Ивана Васильевича. Это  все
в наших отношениях расставило по своим местам. Зина приходила  к  комбату  и
часто оставалась у него. Комбат, конечно, гордился ею. Однажды сказал мне:
     - Скоро приглашу вас на свадьбу.
     Я был рад: добрее, чище и смелее капитана Логунова я никого не знал.  О
Зине не говорю: мне казалось, перед ее непобедимым очарованием распахиваются
любые ворота и смягчаются любые сердца.
     Так продолжалось долго, пока не пришла беда.
     Однажды во время наступления мы прорвали  передний  край  противника  и
начали преследование. Немцы отходили по проселкам, уносили с собой убитых  и
раненых. То и дело на тропинках, пробитых в снегу  отступающими,  мы  видели
многочисленные  следы  кровавой  схватки:   коричневые   пятна   на   снегу,
вытоптанном  людьми,   кровавые   бинты,   разбитые   предметы   солдатского
снаряжения.
     Однажды вот так, двигаясь по просеке - он  впереди,  я  сзади,  -  Иван
Васильевич остановился и, когда я приблизился, сказал:
     - Вот эта чертова Зина, до чего она меня довела!
     - А в чем дело, Иван Васильевич? - испуганно
     спросил я.
     - Понимаешь, бояться начинаю.
     - Чего?
     - Чего-чего, - передразнил меня комбат, - смерти, вот чего. Боюсь,  что
убьют. Никогда не боялся.
     - А с чего это убьют?
     - Вот возьмут и убьют. Прилетит шальная, и все. Прощай любовь в  начале
мая.
     - Да вы что?!
     - Люблю я ее. Вот и боюсь: жалко оставлять такую.
     Я еще не испытал любви, потому мне казался смешным его разговор.
     - Любите, так радоваться надо, - сказал я, - чего бояться-то?!
     Мы ночевали в немецких блиндажах. Утром Анатолий сказал мне:
     - Товарищ капитан, что делается-то?!
     - Что случилось? - спросил я.
     - Да утром я выбежал в траншею, а Зина от комбата выходит.
     - Ну и что? спокойно рассудил
     - А то, что грех большой. Разве можно в такое время?
     - Суеверие это, Анатолий, я, - выбрось из головы.
     - Ну дай бог.
     Он вообще часто обращался к богу, когда начинались  бои,  а  когда  они
заканчивались, бог для него будто переставал существовать.
     Весь  день  мы  шли  по  пятам  отходящего  противника.  Вечером  немцы
закрепились на полотне железной дороги.  Мы  вынуждены  были  устроиться  на
ночлег в осушительной канаве, удаленной от насыпи метров на двести и  идущей
параллельно ей. Поужинали. Заяц и Михеев устроили нам что-то вроде  убежища:
вкопались в снег, выстлали лапником  дно  канавы,  постелили  полушубки,  и,
усталые, мы расположились на ночевку. Уже  засыпая,  услышали,  как  часовой
окликнул кого-то:
     - Стой, кто идет?
     Кто-то ответил. Вскоре плащ-палатку откинули, и Заяц тихо сказал:
     - Товарищ капитан, замполит полка.
     - Черт его принес, - произнес  Иван  Васильевич,  поднимаясь  и  громко
зевая.
     - Что это вы так рано на насест, как куры? - спросил замполит.
     - Устали.
     - А посты проверили?
     - Конечно.
     Капитан Власов был недоволен, что мы улеглись перед немцами как в своем
доме:
     - Беспечность проявляете!
     Нам не понравились эти слова. Замполит  понял,  что  перехватил,  начал
объяснять и оправдываться:
     - Я тут Ухина послал проверить второй батальон. Жду не  дождусь,  когда
он доложит. Посылаю за ним ординарца, а  Ухин,  оказывается,  спит  в  своей
землянке и никуда не выходил.
     - Судить надо, - сказал комбат.
     - Так вы тоже спите, а на левом  фланге  у  вас  разрыв  с  двенадцатым
полком. - - Ну и что?
     - Все может быть, вот что.
     - Если я сам, как пеший посыльный, не бегаю, значит, уже беспечность? -
спросил комбат.
     - Все-таки пойдем посмотрим.
     - Ну сходите, я вам офицера в сопровождающие дам. Я устал  как  черт...
Измотаешься, а утром- опять вперед.
     - Все так!
     - Все, да не все...
     - А кто не так?
     - Что мы, дети, что ли? - вскипел  Иван  Васильевич.  -  Вы  завтра  на
лошадку и поскакали, а мы пешком. Есть разница?
     - Ну тогда я пойду один, раз уж так устали. Не  могу  допустить,  чтобы
немцы ваших пулеметчиков в плащ-палатке спящих к себе унесли.
     - Попробуйте их унести. - С этими словами  комбат  поднялся,  вылез  из
убежища, лихо надвинул кубанку набок.
     - Я готов.
     Замполит начал снова оправдываться:
     - Надо же показаться, воодушевить.
     Комбат не соглашался:
     - Каждый должен за свое отвечать, а то лезем в любую дыру,  солдат  как
ребенок стал. Не скажи - не умоется, не дай команды -  не  окопается.  Людей
разложили совсем.
     - Ну-ну, ты не в царской армии.
     Я тоже вылез из убежища, и мы вчетвером пошли на  левый  фланг.  Прошли
метров триста. Часовые окриками "Стой, кто идет?"  -  не  раз  останавливали
нас. Подошли к мостику через канаву, под которым солдаты соорудили  спальню:
тихо, уютно и надежно. Они копошились, устраиваясь на ночлег. Мы не стали их
тревожить, а вылезли из канавы и, обойдя сверху, снова запрыгнули в траншею.
     Наконец подошли к тупику. Там два солдата лежали в канаве, третий стоял
у пулемета.
     - Ну как дела? - спросил замполит полка.
     - Нормально, товарищ капитан.
     - Ты меня знаешь?
     - А как же, на формировке вы выступали у нас.
     - Ну, молодец!
     Комбат спросил:
     - Ужинали?
     - Принесли. Нам все доставили.
     - Не холодно?
     - А мы тулупом разжидись, так спим в нем по очереди.
     - Молодцы!
     - Товарищ капитан, - обратился пулеметчик.
     - Ну?
     - А вот мы насыпь возьмем, так куда дальше пойдем?
     - Тосно будем брать.
     - Я до войны в нем бывал.
     - Ну вот видишь, знакомые места посмотришь.
     На обратном пути вытянулись опять цепочкой: Заяц я, замполит и  комбат.
Уже миновали мостик, запрыгнули в  канаву,  прошли  полсотни  метров,  когда
замполит спросил:
     - Ты что, комбат, себе этот мостик не взял? Под ним спокойнее и теплее.
Да и Зина, смотришь, под бочок привалилась бы...
     Никто не ответил. Замполит  повторил  вопрос  громче.  Опять  никто  не
ответил. Тогда замполит спросил:
     - А где комбат?
     Ивана Васильевича не было.
     - Отстал, наверное, - сказал я. - Сейчас  сбегаю.  Я  подумал,  что  он
застрял у солдат под мостиком. Подбежал к нему, сунулся в темноту.
     - Кто там еще? Чего надо? - спросил меня грубый голос.
     - Ребята, комбат не у вас?
     - А-а-а, товарищ капитан. Залезайте, погрейтесь.
     - Комбата, спрашиваю, не видели?
     - А ну-ка, Васюнин, сбегай посмотри!
     Васюнин вскоре вернулся.
     - Был у пулеметчиков. Как, сказали, ушел, так и не возвращался.
     Я поднялся на мостик и увидел Ивана Васильевича. Он лежал и улыбался.
     - Иван Васильевич, вы что? - удивился я.
     Он продолжал улыбаться золотым зубом. Нагнувшись, я  увидел,  что  пуля
вошла в висок. Солдаты подняли тело Ивана Васильевича, и, когда  поднесли  к
замполиту, тот спросил:
     - Ну что там еще?
     Я подошел к Власову, он увидел и испугался, попятился. Но я уже не  мог
сдержать себя:
     - Ты, сволочь, зачем сюда пришел?!
     - В трибунал пойдешь, - взвизгнул Власов.
     - Уйдите, товарищ капитан! -  сказал  ему  Заяц  и  встал  между  нами.
Замполит ушел.
     Мне припомнился  вчерашний  разговор.  Иван  Васильевич  сказал  мне  в
раздумье:
     - Сколько мы народу теряем, вот  что  меня  беспокоит.  Может,  не  так
воюем? Каждый день бьют и бьют. Один за другим погибает... Может, не  умеем?
Ведь кто-то умеет, наверно? А?
     - Бросьте, Иван Васильевич. - ответил я убежденно,  -  все  так  воюют.
Иные даже хуже, чем мы. Мне хотелось его утешить.
     - Это еще страшнее, если все так плохо. Ведь войне-то конца не будет!
     Вспомнил я этот разговор, и стало страшно: и  меня  убьют,  коли  убили
комбата, который с начала войны, казалось, был заговорен.
     Утром командир полка связался со мной по рации и сказал:
     - Слушай, Перелазов, принимай батальон. Власов настаивает.
     Я понял, какой воз я должен везти и какая  ответственность  ложится  на
меня после гибели Логунова, который был лучшим комбатом в дивизии. И в воз в
этот меня  впрягает  замполит  полка,  который  еще  вчера  угрожал  военным
трибуналом.
     Тело комбата на носилках положили  в  тылу,  в  редком  лесочке,  чтобы
подразделения могли попрощаться со своим командиром.
     Прибежала Зина, упала на колени  перед  носилками,  уткнулась  лицом  в
грудь убитого комбата и рыдала до тех пор, пока силой не оторвали от него  и
не увели под руки. Ее глаза вдруг будто  погасли,  губы,  дрожали,  даже  со
стороны  было  видно,  как  озноб  бил  все  тело.  Мы  смотрели  на  нее  с
состраданием и ужасом.
     Капитан Рыбаков потом говорил мне, когда разговор как-то зашел о Зине:
     - Ничего, скоро утешится. - Чтобы я понял, какой смысл он  вкладывал  в
эти слова, прошептал мне на ухо: - "Сердце красавицы склонно к  измене  и  к
перемене, как ветер мая". Вспомнишь меня. Рыбаков был все-таки циник.
     Ивана Васильевича похоронили в Шапках, в той самой  деревушке,  которую
весной взял наш батальон с большим трудом и большой кровью. И  тело  комбата
было последним положено в эту богом забытую землю. В то время  нашего  брата
начали хоронить по-человечески. Гроб был обтянут красным  материалом