снарядами  и  минами.  Один  за  другим  уходили
(некоторых уносили) от  нас  солдаты,  отмеченные  то  пулей,  то  осколком.
Пятерых пришлось зарыть тут же, на правом фланге траншеи.
     Вместо них приводили к нам новеньких: ровно один за один. Одного  ранят
или убьют, и из полка пришлют тоже одного, чтобы у нас не было липших..
     Казалось нам, что сидим мы в этой  траншее  полжизни.  Что  так  оно  и
должно быть. Ни днем, ни ночью нам нельзя было расслабиться, хоть на  минуту
забыть об оружии. Патронами были снаряжены все магазины  автоматов  и  ленты
пулеметов. Гранаты лежали грудками в подбрустверных  нишах.  Ели  мы  только
утром и вечером, а спали урывками. И все время ждали..,
     После Павлика каждую ночь к нам присылали нового  подносчика  пищи.  Но
долго ни один не мог выдержать проверки болотом: то заблудится  и  придет  с
ужином только к утру, то зачерпнет в ведро с кашей грязной воды, оступившись
в воронку, то вернется от нас и откажется:
     - Расстреляйте, второй раз не пойду!
     В конце концов нашелся-таки маленький и щупленький Санька,  который  не
испугался болота, а нашел в нем свою дорожку и спокойно, уверенно  бегал  по
ней. Ночи стали темные, холодные. Но он так же тихо и бесшумно, как  Павлик,
выходил из болота, садился на бревно,  переворачивал  портянки  и  входил  в
траншею спокойный, отдохнувший, уверенный. Только на груди его висел автомат
с металлическим прикладом. Пищу приносил аккуратно.
     - Здорово, славяне, - говорил он, увидев нас. -  Ну,  все  сидите,  как
мыши, и ждете, когда принесу поесть?! Кота боитесь?!
     Всем было ясно, что он мужественный и храбрый  человек,  но  никому  не
нравилось, что он с мышами нас сравнивает, все время подтрунивает.
     Солдаты вспоминали Павлика - тот был такой деликатный и  вежливый  -  и
потому говорили между собой:
     - Далеко Саньке до нашего Павлика. Тот был орел!
     - Да, этому немца не задушить... Тщедушный больно.
     - И автомат повесил на шею. Подумаешь, герой! Я пытался было разубедить
их:
     - Ну скажите, чем Санька хуже Павлика?
     Мне отвечали:
     - Этот, пожалуй, на лицо-то поглаже будет. У того  уж  больно  рот  был
широкий и нос большой, Да ведь с лица воду не пьют! Что  нам  лицо-то?  Зато
Санька уж больно горделив.
     -  Этот,  видите,  товарищ  капитан,  с  автоматом   придумал   ходить.
Подумаешь, подносчик пищи!
     - Ну и что? А ты пошел бы подносчиком пищи?
     - Я пулеметчик. Мое дело стрелять.
     - Ну а пошел бы, если бы приказали?
     - Да что мне, жизнь надоела, что ли?
     - Ну вот, ты струсил бы.
     - Я ведь только, товарищ капитан, о чем говорю. Зачем ему  автомат?  На
спине термос, в руке ведро, в другой - палка. Он только мешает в  его  деле.
Наш Павлик и без автомата того фашиста задушил, голыми руками. Ну а когда по
башке ударят, так никакой автомат не поможет.
     А я полюбил Саньку сразу. Маленький, увертливый,  веселый,  он,  видно,
дома, в школе язвительным был мальчишкой и большим озорником. Я же в детстве
был мальчиком тихим и потому Саньке завидовал. Но любил его.
     Как-то солдат-пулеметчик подошел ко мне вечером, когда я,  как  обычно,
ожидал появления подносчика пищи, прислушиваясь и присматриваясь  к  болоту,
Он встал рядом со мной, кивнул в сторону, откуда должен был подойти  Санька,
и сказал:
     - А  что,  товарищ  капитан,  Санька-то  ничего,  аккуратный!  Не  хуже
Павлика,
     - Не хуже, - согласился я.
     - А я вот думаю: есть же у нас  такие  люди.  А?  Я  и  в  этом  с  ним
согласился.

МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ КУЛИКОВ

     На высоте 43,3 я командовал стрелковой ротой.
     Каждое утро, в одно и то же время, из поселка выходили  немцы.  Сначала
они валили густой темной массой. Потом из нее  начинали  выбегать,  одна  за
другой, еле заметные фигурки и,  расползаясь  по  земле,  охватывали  высоту
цепью. И вот уже эта цепь лезла вверх, настойчиво и деловито.
     По нашим траншеям,  блиндажам  и  ходам  сообщения  в  это  время  били
артиллерия и минометы. Когда их огонь утихал,  мы  выползали  из  укрытий  и
пулеметами, автоматами и винтовками отбивали атаку противника.  В  одном  из
таких боев погиб командир правой роты.  Вместо  него  был  назначен  младший
лейтенант Куликов.
     Никто из офицеров его не знал, поэтому к появлению  нового  ротного  на
высоте был проявлен особый интерес.
     Ходили слухи, что Куликов, будучи  старшиной  роты,  один  отбил  атаку
немцев, спас положение в критический  для  соединения  момент,  за  это  ему
присвоили  звание  младшего  лейтенанта,  дали  орден  Красного  Знамени   и
назначили командиром роты. По  крайней  мере  за  несколько  дней  он  стал,
пожалуй, самым популярным человеком в дивизии.
     Как-то в обед Куликов позвонил мне:
     - Слушай, "Пятый", это Куликов, приходи ко мне, выпьем.
     И не дожидаясь ответа, сказал безапелляционно:
     - Пришлю за тобой адъютанта.
     Мне не понравилось  его  панибратство.  Я  как-никак  капитан  и  ротой
командую больше года. Кроме того, казалось смешным, что своего  связного  он
называет адъютантом. "Что, он ничего не соображает?" - подумал  я.  Адъютант
полагался командиру, занимающему должность не ниже чем командира полка.
     Вскоре пришел "адъютант". Молодой широколицый солдат, видимо, веселый и
смелый. Он влез в землянку, мотнул головой в  сторону  выхода  и  с  улыбкой
проговорил:
     - Пойдем, капитан!
     "Судя по "адъютанту", его командир, должно быть, оригинал",  -  подумал
я, вылезая из землянки. Следом  за  мной  выскочил  Анатолий  Михеев  -  мой
связной. По его недовольному виду я понял, что он сразу  возненавидел  этого
нахального солдата с плоским, улыбающимся лицом, который  так  неуважительно
отнесся к его командиру.
     Когда подошли к роте Куликова, начался сильный артиллерийский  обстрел.
Мы укрылись в  полуразрушенном  подбрустверном  блиндаже.  Противник  вскоре
перенес огонь на вторую траншею. Когда затихло, мы услышали крик:
     - Нет, ты мне скажи, почему спрятался в землянке?
     Кто-то пытался ответить, но голоса не слышно было - снова кто-то орал:
     - Ты  мне  прекрати  болтать!  Стреляют?!  На  войне  всегда  стреляют.
Укрылся, видишь ли. Больно уж жить хотишь!
     - Мой командир, - с гордостью произнес "адъютант". - Это  он  командира
взвода полощет. Не любит, когда от огня прячутся.  Сам  не  делает  этого  и
другим не дает.
     - Как же не укрываться? - спросил я.
     - Да вот так, - объяснил мне "адъютант". - Нашего брата  распусти,  так
все попрячутся. Ротный опять один с пулеметом останется.
     _ Но надо артподготовку пересидеть в укрытии, -  начал  объяснять  я  в
свою очередь, - а потом, когда огонь перенесут, выбежать в  первую  траншею,
чтобы отразить нападение противника огнем и гранатой. Зачем под огнем сидеть
напрасно?
     Но "адъютант" не слушал меня.
     - Ничего, - говорил он убежденно,  -  он  порядок  наведет.  Он  у  нас
настоящий хозяин. Шутить не любит. Такой не побежит и другим не позволит.
     Он говорил и  в  то  же  самое  время  прислушивался  к  голосу  своего
начальника, все еще доносившемуся до нас. При  этом  вытягивал  шею  и  был,
видно, доволен тем, что слышал.
     Мы вылезли из блиндажа  и  вскоре  наткнулись  на  младшего  лейтенанта
Куликова. Он  стоял  у  входа  в  землянку,  маленький,  худой,  грязный,  в
обгорелом полушубке нараспашку, полы его были настолько вытерты, что  трудно
было определить, имелся там когда-нибудь мех или его не было никогда.
     Руки у Куликова были обмотаны грязной повязкой темно-бурого цвета.  Шея
забинтована,  отчего  он  поворачивался  всем  туловищем.  Вид  у  него  был
недобрый, а взгляд надменный. Погон на плечах не было.  От  солдат  отличали
его только командирская шапка и снаряжение.
     Младший лейтенант Куликов увидел меня и деловито проговорил:
     - А-а-а, капитан! Ну пойдем ко мне.
     Не ожидая ответа,  он  решительно  повернулся  и  нервно  зашагал.  Его
маленькая фигурка на кривых ногах  уверенно  и  привычно  пробиралась  между
разрушенных стенок траншей и обваленных землянок.
     Когда мы вошли в его блиндаж, показалось, что это хлев.
     - Грязно живешь, - заметил я.
     Куликову это не понравилось, но он сдержанно сказал:
     - Войны без грязи не бывает. И  вообще,  ты  мне  скажи:  мы  что  тут,
чистоту пришли наводить или воевать?!
     Куликов приказал "адъютанту":
     - Ну-ка, пусть эти придут.
     Вскоре прибыли и доложили три лейтенанта - молодые и такие же грязные и
худые, как их командир, но только выше ростом.  Ротный  был  уж  очень  мал.
Одного из них я уже видел. Это он боязливо  проскочил  мимо  нас,  когда  мы
выходили из блиндажа.
     Куликов накинулся на них, как только они влезли  в  землянку  и  понуро
встали перед ним.
     - Вот что я вам скажу, - начал он с угрозой.  -  Хлеб  жрете  даром,  а
воевать вас нет. Я вас предупреждаю. Во время обстрела не  прятаться!  Что?!
Пока я командир, пощады не ждите. К себе я суров, а к другим беспощаден!
     Один лейтенант хотел что-то сказать, но Куликов не позволил ему.
     - Не разговаривать! - крикнул он. -  Кто  тебя  спрашивает?  Подумаешь,
какой нашелся... Ты себя еще покажи. Я еще на тебя посмотрю...
     В дверях стоял, привалившись  к  косяку,  "адъютант"  и  с  неприкрытым
превосходством смотрел на командиров взводов, которых распекал ротный.
     - Кто ты такой? - уже спрашивал Куликов другого. - Вот ты,  скажи  мне,
кто ты такой?
     Лейтенант хотел что-то сказать, но Куликов крикнул:
     - Молчи! Я сам знаю, что ты дерьмо. Ты не командир, ты сопля!  А  я,  -
тут он ткнул себя в грудь указательным пальцем, - я скоро Героем  Советского
Союза буду.
     Куликов махнул рукой. "Адъютант" посторонился, чтобы лейтенанты вышли.
     -  Бабы,  -  с  презрением  произнес  Куликов.  -  Наделали  вот  таких
лейтенантов! Я спросил его:
     - Зачем ты их вызвал при мне? Чтобы показать свою власть? Вот,  мол,  я
какой?
     Куликов что-то хотел возразить, но я не позволил.
     - Погоди, - сказал я, - ты черт-те что нес, я тебя не перебивал. Теперь
ты послушай. Ты почему над людьми издеваешься? Ты почему других  за  дураков
держишь? Ты почему думаешь своей пустой головой, что на  тебе  одном  только
все и держится?
     Куликов, видимо, не ожидал такого от меня. Он вскочил на ноги  и,  дико
вытаращив свои  сумасшедшие  глаза,  сжав  кулаки,  пододвинулся  ко  мне  в
готовности ударить, разорвать, убить.
     Но у него хватило ума не броситься на меня,  хотя  в  дверях  в  то  же
мгновение возник "адъютант". Лицо  его  не  сияло,  не  улыбалось,  а  стало
отвратительно наглым, злобным. И  тут  тотчас  же  рядом  с  ним  в  дверях,
отодвинув его  бедром  назад  к  выходу,  вырос  Анатолий.  Он  был  крупнее
"адъютанта". Куликов обиженно сказал:
     - Я хотел с тобой выпить, как с другом, как с боевым товарищем,  как  с
равным. А ты смотри какой брезгливый! Да я лучше вылью,  чем  пить  с  таким
буду.
     - Вылей, - сказал я, поднимаясь, - не хочу я пить с дерьмом.  С  такими
никогда не пью.
     Когда выходил,  Анатолий  пропустил  меня  и  закрыл  собой  со  спины,
оказавшись, будто неумышленно, между мной и Куликовым. А "адъютант" прижался
к косяку так, чтобы мне можно было пройти свободно, и пахнул на меня горячим
потом и еле сдерживаемой злобой, которая чувствовалась во всей  его  фигуре.
Проходя мимо, Анатолий нечаянно двинул его плечом, и тот вылетел в траншею.
     Я шел не оборачиваясь, чувствуя, что Куликов идет где-то сзади и  кипит
как самовар. Остановившись, он крикнул мне ни с того ни с сего раздраженно и
быстро:
     - Подумаешь, ваше благородие! Я думал, таких, как ты, еще в гражданскую
войну порасстреляли всех. Читал где-то, как их пускали в расход.
     - Дурак ты, - ответил я спокойно.
     Куликов собрал воедино и бросил мне вдогонку  всю  свою  обиду  и  зло,
будто его душило то, что он ничего не может сделать со мной такого, чтобы  я
испугался и взревел от страха.
     - Да я, я, - в бешенстве кричал он, - Сталин в  Кремле,  а  я  в  роте.
Возьми, выкуси! Вот я и младший лейтенант, а ты капитан. А я плюю  на  тебя.
Да я всю дивизию спас!
     Трудно было понять, откуда это у него берется.
     - Насчет Сталина ты  больно  высоко  замахнулся,-  сказал  я,  стараясь
показать выдержку и спокойствие.- Жалко мне тебя, Куликов. Говорят,  хороший
ты человек был.
     - А что? - спросил он, немного остыв и, казалось, даже опешив.
     - А то, что доиграешься, вот что, - ответил я. - Сам погибнешь и  людей
напрасно погубишь. Ну сам-то черт с тобой. А людей - за что?
     Куликов не сказал  ни  слова.  Потом  я  услышал,  как  он  крикнул  на
"адъютанта":
     - Ну ты, азиатская морда. Чего уши развесил?! Пшел отсюда. Мало ли  что
мы между собой говорим? Не твое дело. На то мы и командиры.
     Когда я пришел в свою роту, то совсем успокоился. Меня обрадовало,  что
первого, кого я здесь увидел, был рослый и веселый солдат. Он ходил  взад  и
вперед по траншее, то и дело поглядывая деловито в сторону немцев.  Когда  я
поравнялся с ним, он остановился, браво поставил винтовку прикладом к ноге и
произнес:
     - Здравия желаю, товарищ капитан!
     Я ответил и остановился.
     - В гости ходили, товарищ капитан?
     - В гости. А что? - спросил я.
     - Да так, слава идет плохая. Не дай бог такого командира.
     И по тому, как широко улыбался, мне тоже стало весело.
     Утром проснулся, но встал не сразу,  нежился,  испытывая  удовольствие,
которое шло от  печки,  только  что  разожженной  Анатолием.  Он  подкидывал
дровишки в печурку и разговаривал с ротным писарем.
     - А я заметил, - говорил писарь, - вот если мужик такой маленький,  как
Куликов, так самолюбия у него на пятерых хватит. У нас был такой же -  аршин
с шапкой. Но гордый, не подступись!
     - Да разве тут дело в росте? - спрашивал Анатолий. - Не в  росте  дело.
Солдаты из хозвзвода рассказывают, что Куликов хорошим человеком был.  Он  у
них старшиной был. А как власть дали, сразу другим стал. Вот ведь  власть-то
как человека испортить может... А рост ни при чем. Все - начальство...
     Я подумал: в чем же начальство виновато? Анатолий пошуровал дрова,  они
сразу осветили землянку, загоревшись веселее.
     -  Ну,  совершил  подвиг...  Дай  ему  Героя  да   поставь   командиром
пулеметного расчета... Цены человеку не было бы! А то сразу - роту. А в ней,
ни  больше  ни  меньше,  сто  человек...  Сам  подумай:  у  кого  голова  не
закружится?
     Умный у меня был ординарец,  недаром  он,  подвыпив,  хвастался  иногда
передо мной:
     - Я, товарищ капитан, невысоко сижу, а далеко-о-о гляжу!
     Как-то рано утром он разбудил меня и сообщил неприятную весть:
     - Товарищ капитан, Куликова с "адъютантом" убило.
     - Как убило?
     - Во время артналета. Все попрятались,  а  они  остались,  не  пошли  в
укрытия. Наповал. Прямое попадание. Ничего не нашли от них.
     - Жалко, - сказал я.
     - А там рады все до смерти! Слава богу, говорят, отмучились.
     "Доигрался", - подумал я. А Анатолий вслух произнес:
     - Выходит, верно вы говорили: доигрался.
     В траншее солдат спросил меня:
     - Правда, товарищ капитан, что того младшего лейтенанта, справа, убили?
Я подтвердил.
     - Так вроде и боев не было?
     - Попал под налет.
     - Ну и бог с ним. С этаким норовом-то он не только себя,  но  и  нашего
брата много еще погубил бы. Слава богу, господь прибрал.
     - Да ты что, религиозный, что ли? Верующий?
     - Нет. Просто так говорят обычно. Привычка!
     Пока мы с ним разговаривали,  прибежал  сержант  и,  показывая  вправо,
крикнул:
     - Немцы, товарищ капитан!
     - Где?
     - На восьмую роту идут.
     Не успел я подать команду, как солдаты начали выскакивать из землянок и
устремились вправо,  на  выручку  роты,  которая  только  что  осталась  без
командира.
     Правду говорят, что люди рождаются, чтобы помогать друг другу.

ТЯЖЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

     Рядовой Степанов слыл в роте самым неисправимым нарушителем дисциплины.
Никто из подчиненных не доставлял командирам столько неприятностей,  сколько
он. Своенравный, вечно недовольный, с глазами холодными и злыми, но всегда в
чистом обмундировании и бритый, он был щепетилен в обращении и самолюбив  до
предела.
     Мне постоянно  кто-нибудь  жаловался  на  него.  То  он  обидел  своего
командира взвода, то грубо обошелся с товарищами.
     - Я не знаю, что делать с ним, - докладывал лейтенант Гавриленко.
     - А что такое? - спросил я.
     - Приказы не выполняет.
     Я вызвал к себе Степанова и спросил:
     - Вы почему приказы командира взвода не выполняете?!
     - А потому, товарищ капитан, - ответил тот, - что он еще мало каши  ел,
чтобы людьми командовать и со мной так  обращаться.  У  него  еще  на  губах
молоко. Я вдвое его старше. А он  мне  кричит:  "Степанов,  иди  заступай  в
наряд!"
     - Так почему же вы не выполнили его распоряжение?! - снова спросил я.
     - А потому, товарищ капитан, что в службе должен быть порядок,  график,
что ли, по крайней мере. А наш лейтенант Гавриленко посылает того,  кто  ему
на глаза попадет. Организатор, называется.
     Я промолчал: конечно, должен быть график. А Степанов продолжал и  опять
столь же логично:
     - А потом, товарищ капитан, почему он мне  "ты"  говорит.  Что  я  ему,
мальчик или быдло какое?! Вот вы, например, обращаетесь ко мне по уставу.  Я
ему говорю: "Ты что на меня орешь?" Так ведь обижается. "Как ты, -  говорит,
- ко мне обращаешься?! Ты что, - говорит, - уставов  не  знаешь?!"  Выходит,
ему хамить можно, а мне нельзя?
     Пришлось с лейтенантом Гавриленко поговорить. Убедить его,  однако,  не
удалось.
     - Вы посмотрите, товарищ капитан, - сказал  он  мне  напоследок,  -  вы
только посмотрите, какой у него взгляд: ехидный и злой, и  вечно  он  чем-то
недоволен. И то ему не так, и это не эдак. Вот вы его  оправдываете,  а  он,
уверен, только на передок придем, к немцам убежит. Могу поспорить.
     - Ну вы уж загнули, - не согласился я с  лейтенантом,  -  он,  конечно,
тяжелый человек, ко чтобы уж к немцам уйти...
     Мы в это время  формировались  в  резерве  фронта,  пополнялись  личным
составом, притирались друг к другу, а последнее время  по-настоящему  боевой
подготовкой занялись.
     Как только начались занятия  на  местности,  так  лейтенант  Гавриленко
пришел ко мне в первый же день с категорической просьбой:
     - Заберите от меня Степанова, товарищ капитан!
     - Чем он опять не угодил? - спросил я.
     - Авторитет мой подрывает.
     - Чем же?
     - Откровенно скажу. Солдаты знают, что я в боях не  участвовал.  Потому
ко мне присматриваются. Вам хорошо! Вы уже были... А я еще нет.
     - Ну и что?
     -  Я  взводу  приказываю  атаковать,  а  Степанов  говорит:  "Лучше  по
кустарнику незаметно подойти поближе,  сосредоточиться  и  оттуда  ударить!"
Сказал бы мне одному, а то всем. Значит, обсуждает мое приказание и не  идет
в атаку. Солдаты на него смотрят и тоже лежат.
     - Так, может быть, и правда, лучше, сблизиться с противником незаметно,
а потом уже атаковать?
     Но лейтенант Гавриленко был уверен в своей правоте и возразил мне:
     - Товарищ капитан, до чего  мы  так  с  вами  докатимся?  Вы  прикажете
наступать, а я буду доказывать, что  лучше  отойти.  Понравится  вам?  Кроме
того, кому виднее, начальнику или подчиненному?
     - Хорошо, я со Степановым поговорю, -  пообещал  я.  -  А  вы  все-таки
переломите себя. На пользу пойдет. Прислушивайтесь к нему,  советуйтесь.  Не
только с ним, ко и с другими, кто постарше вас, да и в боях уже был.
     - Ну-у-у, - протянул лейтенант Гавриленко, -  выходит,  собрания  будем
проводить, как в колхозе? Когда пахать, когда сеять, голосовать будем?! Нет!
В армии командир приказывает, а солдат должен выполнить. А?
     И в глазах его я увидел торжество