и съесть,  -  вспомнил  я.
Ординарец вздохнул:
     - Я ее берег вам специально на этот день.
     - Ну ничего, - успокоил я и себя  и  его,  -  наши  ребята  съедят,  не
испортится.
     - У них не заржавеет, товарищ капитан!
     Отдохнув и успокоившись, я обнаружил, что в болоте потерял  пилотку,  и
почувствовал себя неловко - еще с училища я привык  строго  соблюдать  форму
одежды,
     При подходе к землянке командира  полка  нас  окликнул  часовой.  Вышел
адъютант, спросил:
     - Кто такие?
     Я ответил. Адъютант важно сообщил:
     - Командир полка отдыхает. Делать вам у него нечего. Вам следует идти к
командиру дивизии, который вызывает всех  командиров  рот  на  совещание  на
завтра, к десяти утра.
     Я спросил:
     - А зачем тогда он гнал нас по болоту в светлое время?
     - Я ему говорил, - начал оправдываться адъютант. - Я говорил, что можно
ночью вызвать. А он сказал, что ты везучий, что с тобой ничего не случится.
     - Вот, шкура, - сказал я.
     - Я этого не слышал, - тихо проговорил адъютант и отошел от нас.
     По дороге в штаб дивизии Анатолий сказал:
     - Товарищ капитан! Когда мы бежали, так я ничего не боялся.
     - Почему?
     - А потому что с вами.
     - Ну?
     - Я заметил, что с вами всегда счастье. Вот как я  к  вам  пришел,  так
будто в другой мир попал.
     - А ведь не хотел ко мне, - вспомнил я. - Сапоги, говорил,  чистить  не
хочу.
     - Ну мало ли что, товарищ капитан. Кто вас знал? На первый  взгляд  все
командиры одинаковы. Вот и не хотел.
     - Сейчас не раскаиваешься?
     - Я? Раскаиваюсь? - продолжал гнуть свою  линию  Анатолий.  -  С  вами,
товарищ капитан, не страшно. Сколько раз замечал: стоим с вами или бежим,  и
сколько их, пуль и осколков, на нас летит, а смотришь будто  все  в  сторону
свернули. Только взвизгивают да свистят, а у нас ни царапины.
     - А разве с другими не так?
     - Что вы! Возьмите капитана Хоменко. Он к себе  пули  и  осколки  будто
притягивает. Как магнит.
     - Ну это ты уж загнул, - придерживаю я его фантазию.
     - А что? Да он только при нас с вами, у нас на  глазах,  семь  раз  был
ранен. Вот и подумаешь!
     Утром на совещании комдив объявил,  что  дивизия  выводится  в  тыл  на
пополнение и подготовку.
     Через полмесяца мы, пополнившись до штата, сменили  части,  стоявшие  в
обороне. Начались бои. Решительным ударом дивизия выбила противника с  высот
и закрепилась на них, отразив яростные, почти сумасшедшие контратаки  врага.
Вскоре противник, примирившись с потерей высоты,  принял  тактику  изнурения
наших войск непрерывными артиллерийским и минометным обстрелом и авиационной
бомбежкой.
     Но, видимо, запас снарядов, мин и бомб у него начал иссякать.
     В обороне наступила тишина. На передний край  стали  чаще  наведываться
начальники и комиссии по проверке. Вот тут-то я и улучил момент и отыгрался:
заставил человека, которому по положению своему не составляло труда  жестоко
поиздеваться  надо  мной,  самому  пережить  страх,   унижение   и   обидную
зависимость от маленького человека, каким был по сравнению с ним я, командир
стрелковой роты.
     Майор Петренко прибыл в район обороны роты со свитой. Его  сопровождали
помощник  начальника  штаба,  начальник  связи   и   адъютант.   Я,   будучи
предупрежден по телефону, встретил его в траншее. Он надменно  выслушал  мой
доклад, одернул китель, который на нем очень хорошо сидел, и начал  свысока,
ничего не говоря, рассматривать меня. Он одновременно любовался собой, будто
перед зеркалом, и старался унизить меня своим превосходством.
     - Что это, товарищ капитан, - строго спросил он, - почему у  вас  такой
затрапезный вид?!
     Я еще не успел ничего придумать в свое оправдание, как, на мое счастье,
недалеко чавкнула мина, в болоте булькнуло, и жижа густым веером  поднялась,
а потом опустилась  недалеко  от  нас.  Командир  полка,  еще  минуту  назад
уверенный и  медлительно  важный,  вдруг  начал  торопливо  оглядываться  по
сторонам. Упала вторая мина.
     - Вот откуда, товарищ майор, мой затрапезный вид, - весело сказал я.
     - Укрытия хорошо оборудованы? - спросил майор Петренко.
     - Хорошо. Укрытия надежные.
     Совсем рядом упало еще несколько мин.
     - Это далеко, товарищ  майор!  -  ехидно  и  с  вызовом  проговорил  я,
стараясь казаться спокойным.
     Откровенно говоря, мне тоже  было  не  по  себе,  но  я  хотел,  жаждал
насладиться испугом и растерянностью, которая начинала  овладевать  майором.
Конечно, он мог приказать, мог подать команду, произнести всего  два  слова:
"В укрытие", и всех нас из траншеи  смело  бы  как  ветром.  Но  он  не  мог
позволить себе так, в открытую сдаться. К чести его сказать, после того  как
обстрел закончился, я заметил,  что  он  быстро  пришел  в  себя,  лицо  его
моментально сделалось холодным и гордым.
     Противник продолжил обстрел. Мина разорвалась впереди, другая следом за
ней взвизгнула сзади. Я сразу сообразил, что к нам пристреливаются. "Был уже
недолет и перелет. Значит, сейчас будет делить", - подумал я. Третий  разрыв
оказался посредине, но почему-то правее нас.
     Петренко посмотрел на меня  со  страхом.  Я  торжествовал.  Его  взгляд
просил у меня разрешение укрыться  в  блиндаже  или  хотя  бы  лечь  на  дно
траншеи. Стараясь сохранить  хладнокровие,  негромко,  но  так,  чтобы  было
слышно всем, объяснил:
     - И вот так каждый день. Стрельба на изнурение. Чертовски надоедает...
     Майор смотрел на меня с надеждой. Мне казалось, он думал: "Раз командир
роты не боится, значит, пока не страшно".
     Я злорадствовал и просил про себя кого-то: "Ну  давай;  давай  поближе:
Еще хвати разок!"
     Больше разрывов, к сожалению, не было. Но этого  оказалось  достаточно,
чтобы я испытал чувство победы, смешанное с удовлетворением. Я был рад;, что
мне представился наконец-то счастливый случай отыграться,  поставить  майора
на колени, сбить с него спесь.
     Уходя, Петренко бодро и, как показалось мне, искренне выразил отношение
ко всему, что только что произошло:
     - А вы молодец, товарищ капитан! Присутствия духа не теряете.
     Начальник связи подтвердил:
     - Если бы все ротные были такие! Помощник начальника штаба сделал  свое
заключение:
     - Ершист.
     Эти слова растопили мою душу как воск. Я не находил больше в  себе  зла
на командира полка. До чего же мы,  русские,  отходчивы.  Просто  даже  диву
иногда даешься...

ЕСТЬ ЖЕ ТАКИЕ ЛЮДИ

     Когда я вспоминаю "долину смерти" и свое пребывание к боевом охранении,
в моем сознании оживает один необыкновенный  человек,  судьба  которого  мне
неизвестна.
     Я уже рассказывал, что в боевом охранении не было пункта снабжения:  ни
кухни, ни боепитания, ни медицинской службы. Пищу, боеприпасы нам должен был
принести кто-то из района основной обороны.
     Потому дважды за ночь, лишь немного стемнеет и за час до  рассвета,  из
первой траншеи основной обороны выходил к нам подносчик пищи  Павел  Кочнев,
полный и грузный солдат. За спиной у него был термос с супом, в левой руке -
ведро с кашей из концентратов, в правой - длинная палка, на ремне - фляга  с
водкой.
     Его мы ждали словно бога, а называли не иначе как "Павлик", не  скрывая
любви к нему. Когда он приходил к нам вечером, это означало, что задача  дня
выполнена.  А  когда  появлялся  перед  рассветом,  это   настраивало   всех
благодушно: ночь прошла, днем будет легче.
     Если требовалось кого-нибудь  из  полка  провести  к  нам,  то  лучшего
проводника, чем Павел Кочнев, невозможно было найти.  Всякий,  кто  шел  без
него,  рисковал  заблудиться,  попасть  под  обстрел  или  по  крайней  мере
искупаться в болотной жиже.
     Я не раз уходил в полк  и  возвращался  в  боевое  охранение  вместе  с
Павликом. Признаюсь, было и неприятно и страшно.
     Как только ты выходишь  с  твердой  земли  в  болото  ночью,  так  тебя
охватывает, будто забирает в себя, сырой мрак, в болоте что-то  посвистывает
и скрипит, бурлит и чавкает, и кажется тебе,  что  ничего  хорошего  уже  не
будет с тобой, что смерть где-то рядом в этих страшных местах.
     А Павлик шел, казалось, беззаботно -  легкой,  скользящей  и  бесшумной
походкой, ни разу не проваливался в воду, не цеплялся ни за что, не ругался.
Я же, сколько ни ходил туда  и  обратно,  всегда  проклинал  все  на  свете,
возвращался мокрый, грязный, озябший и злой.
     В полку меня спрашивали:
     - Ты что, купался в такой холод? Я отвечал:
     - Иди-ка сходи туда! Тогда узнаешь, купался я или нет.
     В боевом охранении меня встречал ординарец и сразу предлагал:
     - Товарищ капитан, давайте  быстро  переодеваться.  Черт  придумал  это
болото...
     Павел Кочнев с закрытыми глазами, наверно, мог пройти через  болото.  И
конце концов я хорошо изучил его дорогу  и  отчетливо  представлял,  как  он
ходит туда и обратно.

     ...Вот он выходит из землянки, задерживается в траншее, чтобы  приучить
глаза к темноте, и направляется к тропе, известной только ему. Извилистая  и
незаметная на первый взгляд, она приводит его к бревну, переброшенному через
ручей.
     Пройдя по нему, он забирает резко вправо. Потом перепрыгивает  воронку,
около которой  торчат  останки  какой-то  машины,  чудом  занесенной  в  эту
трясину, а затем идет прямо, на крайнюю  левую  высоту  немцев:  она  всегда
видна отчетливее других. Сейчас самое трудное для  него  -  отыскать  боевое
охранение. Выйдя на мокрый песок у подножия высоты, он снова забирает вправо
и движется до тех пор, пока не натыкается на поваленный  телеграфный  столб.
Когда-то такие столбы шагали через болото,  соединяя  между  собой  какие-то
деревушки, которых сейчас уже не существовало.
     Здесь Кочнев усаживается, приводит  себя  в  порядок.  Снимает  сапоги,
выливает воду, переворачивает портянки и  немного  отдыхает,  Как-то  Павлик
сказал мне, что именно  здесь,  выбравшись  на  сухое,  ему  всегда  хочется
покурить. Несмотря на зверское желание, здесь он ни разу не закурил: боялся,
что немцы могут открыть огонь, тогда придется ложиться и можно разлить обед.
Так объяснял он сам. О том, что его могут  убить,  Павлику  и  в  голову  не
приходило!
     Как-то, возвращаясь с Кочневым  в  боевое  охранение  после  очередного
вызова в полк, я спросил его:
     - И не страшно тебе каждую ночь, два раза туда и обратно, ходить?  Мне,
например, страшно,
     - А почему вы думаете, что мне не страшно?  -  ответил  он.  -  Но  что
делать? Надо же кому-то,.. Да и не каждый пойдет! Страшно, конечно. Но когда
подумаешь,  так  разве  сейчас  мы  воюем?  Недаром  говорят:  бои  местного
значения. А вот вспомнишь, как в прошлом году, в такое же время, когда танки
немцев то на одну, то на другую дорогу прорывались... Города один за  другим
захватывали... Да по нашим тылам, никого не жалея... Обозы, медсанбаты, ДОПы
- все давили! А несчастная пехота? Вспоминать не хочется...
     А сейчас что? Хоть и плохо и народу тьма гибнет, а  все-таки  стоим.  С
другой стороны, фашист не только не идет, а, того и гляди, обратно  побежит.
Если, конечно, поднапрем.
     Павел Кочнев считал,  что  появляться  в  боевом  охранении  усталым  и
озабоченным нельзя. Поэтому он и сидел на бревне,  отдыхал  и  успокаивался.
Умный человек, он знал: чавканье сапог и тяжелое его  дыхание  мы  в  боевом
охранении издалека различали среди звуков, доносившихся из болота.
     Вместе с солдатами я часто видел Павлика сидящим на бревне.  И  сердцем
радовался, и слюнки глотал от нетерпеливого ожидания предстоящей  еды,  и  с
тревогой думал: "Господи, хотя бы с ним ничего не случилось!"..,
     Как-то во время минометного обстрела, осколок влетел мне  в  колено,  в
чашечку, и застрял в ней. Ночью Павлик привел  ко  мне  фельдшера  Веселова,
того самого лейтенанта медицинской службы, который был с нами уже в те  дни,
когда  убило  Белякова.  Он  вытащил  осколок,  очистил   рану,   забил   ее
стрептоцидом и забинтовал.
     - Скоро будете ходить, - сказал он, - У меня легкая рука.
     Действительно, рука у него оказалась легкой. Я вскоре поднялся и  ходил
по траншее с палочкой, еле заметно прихрамывая. А в то утро, разделавшись  с
ранением, он воскликнул:
     - Ну и дорожка к вам!
     - А что, не понравилась? - спросил я.
     - Да как она может понравиться, когда того и гляди провалишься по горло
в эту грязную жижу? Павлик стоял рядом, ухмыляясь, Веселов показал на него:
     - Он идет, и идет, как лось! Только сучья трещат, А я все падаю:  то  в
воронку, то запнусь за что-нибудь...
     Мы смеемся. Веселов всем понравился.  Действительно  -  Веселов.  Такой
веселый. Длинный, худой, как жердь, с тяжелой санитарной сумкой на боку.
     - Ну, страху натерпелся, - продолжает откровенно Веселов.  -  А  Павлик
кричит: "Давай-давай, не отставай! Да гляди под ноги-то"...
     - Так ведь, товарищ капитан, -  оправдывается  Кочнев,  -  с  такими-то
ногами как не споткнешься. Ноги-то - как у жирафа!
     А Веселов не может остановиться:
     - Он все знает. Где что. Как-то в одном месте перепрыгнул через  кочку,
а я возьми да наступи. Так она подо мной пошла, да как вздохнет человеческим
голосом: "О-о-о-ох!" Чуть с ума не сошел. Оказывается, на труп наступил.
     Я прекратил этот разговор, предложив фельдшеру поесть  вместе  с  нами.
Тот категорически отказался - деликатный человек был,
     - Что это, объедать вас буду? - сказал.
     Собрались Веселов с Павликом уходить, вдруг  по  телефону  распоряжение
пришло: оставить фельдшера в боевом охранении.
     Веселов слова поперек не сказал, но стал требовать:
     - Ну-ка немедленно мне обед подать сюда. Сейчас я равноправный с  вами!
А голодный я куда годен?
     Так он и остался с нами. Павлик ушел один. Привычное дело.
     Осенью дождь размыл тропинки и сделал их почти неразличимыми,  наполнил
водой все воронки до краев. Ходить стало еще труднее.
     Однажды Павел Кочнев вечером не принес обед, Я  позвонил  в  полк,  там
сказали, что вышел как обычно. Мы  ждали  всю  ночь,  Даже  постовые  больше
всматривались  в  болото,  чем  в  высоту,  откуда  мог  появиться  враг  Мы
прислушивались к каждому звуку. Начинало подмораживать, в  чистом  и  легком
воздухе отчетливо слышался каждый шорох.
     Мы  боялись  за  Павлика.   Болото,   раскинувшееся   сзади,   казалось
безграничным. Приютившиеся  в  траншее  подносом  у  немцев,  мы  испытывали
смутную тревогу и остро чувствовали себя затерянными и забытыми.
     Весь день болото не подавало никаких признаков жизни. Мы ждали.  Вот  с
немецкой стороны полетели трассирующие пули или ударили  минометы  и  начали
шлепать да чавкать по  мокрому,  разрытому  и  сожженному  болоту,  мы  -  в
траншею: не по Павлику ли стреляют?
     Наконец вечером, когда начало смеркаться, кто-то крикнул:
     - Идет!
     Мы не могли ошибиться в том,  что  это  он.  Из  болота  к  поваленному
телеграфному столбу вышел Павлик.  Сейчас,  подумали  мы,  он  опустится  на
бревно, снимет сапоги, выльет из них  воду,  перевернет  портянки,  посидит,
отдохнет и, бодро поднявшись, направится к нам. На этот раз Павлик  даже  не
остановился, а устало, пошатываясь из стороны в сторону больше, чем  обычно,
прошел  мимо.  У  него  будто  подкашивались  ноги.  Чтобы  не  упасть,   он
придерживался руками за осклизлую стенку траншеи. Подойдя к нам,  сел,  даже
не снимая со спины термоса. Когда солдаты сняли с него термос и отстегнули с
пояса флягу, Павлик повалился на  дно  траншеи.  Его  приподняли,  с  трудом
втянули в укрытие, и он, извиняясь, сказал:
     - Ведро потерял, братцы. Второго не будет.
     Я осветил Кочнева карманным фонарем. Лицо его  стало  неузнаваемо.  Это
была сплошная рана: щека разорвана от рта до уха, нос  и  губы  разбиты,  на
руках, ногах и груди - следы ножевых ран.
     Веселов раздел его, промыл раны, засыпал стрептоцидом, забинтовал лицо,
руки, грудь, ноги, Павлик уснул. Когда он проснулся, я спросил:
     - Что с тобой случилось?
     Он сказал, что ему повезло: его вполне могли утащить к немцам,
     ...Вечером у выхода на  тропу,  когда  Кочнев  поравнялся  с  обгорелым
деревом, его ударили сзади по голове - видно,  прикладом,  -  и  он  потерял
сознание. Когда пришел в себя, понял, что тянут  к  немцам,  то  есть  туда,
откуда взлетают ракеты. Если бы несли на себе или везли  по  ровней  дороге,
то, может, и не пришел бы в сознание. А перли по болоту,  с  силой  дергали,
когда  обмундирование  и  снаряжение  задевало  за  что-нибудь,  тащили   по
воронкам, заполненным холодной водой. И это его спасло, словно разбудило  от
сна. Кочнев сообразил, что немцы тащат его в трясину, в самое топкое  место.
Это его обрадовало: значит, они не знают дорогу  домой.  Павлик  притворился
мертвым, надеясь, что враги бросят его  в  пути  (какой  же  смысл  принести
мертвого?). Ну в крайнем случае, обыщут и заберут документы, письма  и  все,
что у него в карманах.
     Но его все волокли и волокли, пока один немец не обессилел и не отстал.
Другой, видимо, был покрепче. Он что-то негромко крикнул своему товарищу, но
тот не ответил.
     В свете горящей ракеты  Павлик  рассмотрел  немца.  Он  наклонился  над
Кочневым, видно, хотел убедиться, живого ли он везет.
     Павлик не выдержал, схватил немца за ноги и с силой дернул на себя. Тот
потерял равновесие, упал, но  быстро  отполз,  вытащил  нож  и  бросился  на
Павлика. Кочнев закрывался руками, отбивался ногами, не решаясь встать, ибо,
вставая, он будет наиболее уязвим.
     Фашист наносил ему ножом удар за ударом. Первый был - по  лицу.  Павлик
на миг потерял сознание. Потом схватился рукой за нож, не почувствовав боли,
перехватил выше, намертво захватил руку с ножом, сдавил ее, дернул  с  такой
силой, что немец вскрикнул от боли и упал.
     Тогда Павлик на четвереньках добрался  до  него,  дотянулся  до  горла,
стиснул что было силы,  услышал  хрип,  почувствовал,  как  нож  скребет  по
термосу, а немец обмяк и утих.
     Придя в себя на рассвете, Кочнев понял, что он спасется,  если  удастся
неподвижно вылежать весь день в этой грязной жиже. Он лежал на голом  месте,
далеко в стороне от тропинки, по  которой  обычно  ходил.  Теряя  кровь,  он
иногда думал, что приходит конец.
     Вечером он выполз на свою дорогу. Снял термос, отстегнул флягу, выпил и
закусил. Пожалел, что потерял ведро со вторым. Посидел и  почувствовал,  что
совсем здоров. С трудом надел термос за спину,  прицепил  к  ремню  флягу  и
пошел к своим, в боевое охранение.
     Закончив свой рассказ, Павел Кочнев попросил меня:
     - Я уж вечером  не  приду,  товарищ  капитан,  -  он  усмехнулся  своим
изуродованным лицом. - Придется вам искать нового подносчика. Куда я такой?!
     - Что же делать? - сказал я. - Главное, что ты живой.
     - Да живой-то живой, а кому я такой-то нужен? Жене, что ли? Дети  и  те
бояться будут. Видите, губа-то отвисла, как у  собаки  ухо.  Видел  я  таких
собак вислоухих...
     Со стоном он поднялся на ноги, с трудом надел на спину термос,  взял  в
руки мою палку, с которой я ходил после ранения в колено, и поклонился;
     - Ну, ребятки, прощайте, а  то  скоро  солнышко.  Мне  надо  до  свету.
Поминайте добром! Повернулся ко мне, тоже поклонился:
     - И вы, товарищ капитан, прощайте. Дай вам бог  домой  возвратиться,  к
отцу, к матери. Ему начали говорить:
     - Постой, Павлик! Мы тебя отнесем!
     - Нет, я должен сам уйти. Пока в силах. Нести меня будет тяжело,  экого
борова. Измучаетесь...
     Мы долго смотрели, как он растворяется во тьме, и потом вслушивались  в
звуки шагов, потрескивание и плеск, которые можно  было  еще  уловить,  если
знаешь, что по болоту кто-то идет.
     Павла Кочнева отправили в медсанбат, оттуда, говорят,  в  госпиталь,  и
больше в дивизии его никто не видел.
     Еще долго мы сидели в боевом охранении под  немецкой  высотой,  изрядно
изрытой нашими и немецкими