нечно, не вызывает сомнений.
     Роты открыли огонь - для  большинства  бойцов  первый  боевой  огонь  в
жизни, - увидели первого упавшего врага. Тогда  немцы  начали  обтекать  нас
слева уже не так уверенно, как действовали прежде, а как-то нервно, поспешно
припадая и пригибаясь к земле.
     Мы услышали первый крик раненого:
     - Помогите! Помогите, товарищи!
     После   этого   пронзительного   крика,   который   не   зря   называют
душераздирающим, пули будто начали свистеть еще более неприятно.
     Я заметил, как комбат перемахнул открытый участок и прыгнул в ячейку  к
Антонову. Оттуда до меня вскоре дошла его команда, переданная по цепи:
     - Лейтенант Перелазов, в седьмую роту!
     Я перешел по  траншее  вправо  и  столкнулся  с  комбатом.  К  нему  же
торопливо бежал и Антонов. Комбат остановился и шутливо спросил:
     - Ну как дела, студенты? Страшно?  Мы  улыбнулись  и  ответили  в  один
голос:
     - Ничего!
     - Постойте здесь, сейчас я вам кое-что скажу.
     Антонов показался мне озабоченным.  Видно,  он  устал,  осунулся,  щеки
провалились, только глаза по-прежнему горели.
     И мне вспомнилось двадцать второе июня сорок первого года.
     Накануне войны в училище пришла телеграмма. Болела мать,  и  я  получил
кратковременный отпуск по семейным обстоятельствам. Когда стало  известно  о
войне, я побежал в институт и там попал на митинг. В актовом зале  собрались
студенты и преподаватели, стоя слушали они выступление  по  радио  Молотова.
Директор института объявил митинг открытым.
     И вдруг на сцену выбежал Алексей Антонов. Он был в  широких  заношенных
брюках, белесых, вздувшихся на коленях, в рубашке с расстегнутым воротом,  с
закатанными рукавами. Остановился, посмотрел в зал, отбросил  рукой  светлые
волосы, упавшие на лоб, и продекламировал:

     Дорогу веселым гасконцам!
     Мы южного неба сыны!
     Мы все под полуденным солнцем
     Для счастья и битв рождены!

     Все замерли. Алеша передохнул и громко сказал:
     - Прошу записать меня добровольцем на фронт, Хочу защищать Родину.
     И под овацию всего зала сбежал со сцены, затерялся среди студентов. Его
выход на сцену решил судьбу многих студентов. Добровольцами записалось тогда
немало. Я был уже в военной форме: в коверкотовой гимнастерке,  диагоналевых
брюках  и  хромовых  сапогах  -  старшина  обмундировал  меня  как  среднего
командира. Конечно, пришлось выступать и мне. Я говорил, что мы  будем  бить
врага на его территории, ибо своей земли ни одной пяди мы не отдадим никому,
что победу мы одержим быстро и малой кровью. Я сказал, что рвусь в  училище,
чтобы взять оружие и выйти навстречу оголтелому врагу. Мне аплодировали  еще
больше, чем Алексею Антонову.
     И вот мы снова вместе, ждем встречи с  врагом,  испытывая  то  упоение,
которое бывает, когда ты действительно у самой бездны на краю.
     Комбат отбежал от нас вправо, на  десяток  шагов,  снова  привалился  к
брустверу и что-то нам крикнул. Но мы  уже  не  успели  расслышать,  что  он
сказал.
     Земля, нам показалось, сначала ушла из-под него, потом  взрыв  тяжелого
снаряда бросил вверх все, что было вокруг. Меня ударило и обожгло, отчего  я
упал и поплыл, как в детском  сновидении,  в  какую-то  пустоту,  неожиданно
разверзшуюся под ногами.
     Антонов тормошил меня за плечи и бил по щекам. Когда я открыл  глаза  и
начал подниматься, хватаясь руками за выступы траншеи,  Антонов  выпрямился,
вытер рукавом бледное лицо, вдруг покрывшееся потом, протер глаза и  облизал
губы. Я встал, почувствовал тошноту и боль в глазах, во рту. было солоно,  в
голове шумно. Антонов что-то сказал, я ничего не слышал, и показал на уши.
     - Комбата убило! - крикнул Антонов,  но  о  том,  что  он  произнес,  я
догадался лишь по движению губ.
     Мы огляделись вокруг, комбата нигде не  было.  На  том  месте,  где  он
стоял, осталась глубокая воронка.
     На самом дне ее  мы  увидели,  когда  подошли  ближе,  скрученный,  как
пружина, разорванный у пряжки командирский  ремень:  все,  что  осталось  от
комбата.
     В это время я ощутил снова колебание земли под ногами, будто ее  кто-то
раскачивал из стороны в сторону, как в решете.
     Антонов взял меня за рукав и повернул в сторону  тыла.  Я  увидел,  как
оттуда, по шоссе, на огромной скорости идут наши танки. Их  было  не  меньше
десятка.
     - Ложись! - что есть мочи закричал Антонов.
     Не сбавляя хода,  танки  перемахнули  через  траншеи  седьмой  роты  и,
остановившись, открыли огонь по немецкой пехоте.
     Немцы залегли. Танки устремились вперед и, перестроившись в цепь, зашли
влево. Немецкие солдаты начали отползать.
     Антонов  показал  мне,  что  я  должен  идти  к  своим.  Я  побежал  и,
остановившись, увидел, как необыкновенная сила подняла Антонова во весь рост
над бруствером траншеи. Он будто вырос: может, потому, что  все,  как  и  я,
смотрели на него снизу, из траншеи. Стремительный и опять по-детски веселый,
он крикнул что-то призывное и бросился за танками.
     Какое-то время он бежал один, не оборачиваясь, будучи уверенным, что за
ним пойдут и другие, что его одного не оставят в такое время,  когда  победа
дается в руки, идет нам навстречу.
     Сначала траншея была неподвижна, потом  зашевелилась,  один  за  другим
бойцы выскакивали и кричали. Я ничего  еще  не  слышал,  но  знал,  что  они
кричат.
     Антонов посмотрел  по  сторонам,  обернулся,  увидел  бегущих  за  ним,
рассмеялся и снова крикнул пронзительно и звонко. Слов я опять не  разобрал.
Мои расчеты стояли у пулеметов и ждали команды. Я показал,  где  им  следует
занять новые огневые позиции.  Бойцы  покатили  пулеметы,  стараясь  догнать
седьмую роту.
     - Не отставай, ребята! - крикнул я и обрадовался, услышав свой голос.
     До сих пор немцы отползали, поддерживая друг друга огнем  и  подчиняясь
командам, которые то и дело  слышались  с  их  стороны.  Сейчас  они  начали
отходить беспорядочно.
     - А-га-а-а! - услышал я торжествующий крик Антонова. - Побежа-а-али!
     Больше я в бою его не видел.
     Роты устремились за танками азартно и  зло.  Вскинет  боец  винтовку  к
плечу, выстрелит раз-другой и опять вперед, с криком и руганью. Так и  бежит
он, обалдевший от радости, опьяненный успехом и уверенный, что  наша  взяла,
что победа за нами, что товарищи рядом с ним, что им тоже хорошо, как и ему.
Будто это последний бой в этой войне!
     Так и бежит он, пока не будет сбит и оглушен чем-то горячим  и  острым,
пока не  упадет  на  землю  головой  вперед,  уткнувшись  лицом  вниз  и  не
почувствовав, как острые мерзлые комья земли вошли в его разгоряченную кожу.
     И долго он будет так лежать, не замеченный  никем,  и  уже  никогда  не
сможет ни подняться, ни крикнуть. Лишь мозг его  еще  какое-то  время  будет
работать, как это бывает во сне, и навевать ему что-то из его прошлой, такой
короткой и такой неповторимо счастливой жизни.
     А товарищ его, упиваясь победой, пробежит  мимо,  надеясь  на  то,  что
идущие позади окажут помощь тому, кто нуждается в ней, и  твердо  зная,  что
главное сейчас - победить врага, любой ценой одолеть проклятого.
     Когда кончился бой  и  немцы  были  отброшены  далеко  за  высоту,  где
зацепились, чтобы снова атаковать и снова лезть вперед  по  нашей  земле,  я
привел остаток роты в порядок и решил навестить Антонова в седьмой роте.
     Новый комбат, бывший командир пулеметной роты, сказал мне, что  Антонов
убит. Я попросил разрешение найти его и похоронить. Комбат разрешил. В штабе
батальона мне сказали, что два солдата из музыкального взвода уже выехали  в
поле, чтобы собрать и похоронить погибших.
     На поле, где только что прошел  бой,  я  увидел  этих  музыкантов.  Они
укладывали убитого в телегу, где уже лежали четыре окровавленных  бойца.  Не
обращая внимания на меня, музыканты деловито осматривали поле боя и, завидев
мертвого, подводили к нему телегу, в которую была впряжена  молодая  статная
кобылица. Один из них, совсем старый, хмуро ворчал  на  кобылу,  недовольный
тем, что она все время пытается что-то сорвать с земли:
     - Ну, балуй еще!
     Подойдя к убитому, старик по-хозяйски брал его за  плечи  и  командовал
молодому:
     - Ну-ка, подмогни за ноги.
     Тот боязливо прикасался. Недовольный старик ворчал:
     - Бери как следует. Что, у тебя руки-то отсохли? Бери покрепче!
     Тот брал покрепче, и они забрасывали труп на телегу.
     Мне показалось, что старик уже привык к такой работе,  а  молодой  так,
видно, и не привыкнет к ней никогда.
     Старик деловито подходил к убитому и объяснял напарнику:
     - Ишь, прямо в сердце попало.  Как  она  его  сразу  опрокинула,  экого
детину... Это не из автомата: он не может так сделать. Это из винтовки.
     Так они переходили от одного к другому, разглядывали каждого, и  старик
говорил уверенно:
     - Ну, этот уже не жилец. Кладем.
     - Да погоди ты, - просил молодой. - Может, еще живой?  Может,  еще  что
сделать можно?
     - А что годить-то? - торопил старый. - Вишь, не дышит и посинел...
     И торопливо брал за плечи убитого.
     Мы с молодым музыкантом на Антонова наткнулись одновременно. Я не знал,
что делают в таком случае. Только пилотку снял и остановился в  молчании.  А
молодой испуганно и радостно одновременно крикнул своему товарищу:
     - Смотри-ка, лицо-то какое! Улыбается, что ли? Обрадовался чему?
     Тот  неторопливо  подошел,  долго  и  внимательно  смотрел  на  Алексея
Антонова и рассудил здраво, ибо он был  намного  старше  и  меня,  и  своего
товарища:
     - А ты знаешь, это счастливый. Видно, думал о чем-то уж больно хорошем.
Тут она его и свалила... Вишь, осколком по шее? Легко умер.
     Старик посмотрел на меня и спросил:
     - Знакомый, что ли?
     - Друг, - ответил я.
     - Хороший человек был, потому и умер легко. Взял он Антонова за  плечи,
сказал младшему:
     - Ну-ка, подмогни. Берись за ноги.
     Они положили его  в  телегу  осторожно  и  аккуратно,  выказывая  явное
уважение.
     Когда я уходил, старик сказал:
     - Ты не  горюй.  С  нами  еще  незнамо  что  будет,  а  экой  смерти-то
позавидовать можно...

ВЫХОД ИЗ ОКРУЖЕНИЯ

     Стрелковая дивизия попала под молот немецкого наступления, на  какое-то
время, которое показалось нам вечностью,  задержала  его,  но,  не  выдержав
многократного превосходства во всем, распалась как соединение.
     Сначала она действовала частями, потом расползлась, будто по  швам,  и,
окончательно потеряв равновесие, отчаянно отражала врага мелкими группами  и
отходила, затравленная, обескровленная.
     Убитые бойцы,  командиры  и  политработники,  наспех  захороненные  или
оставшиеся лежать, забытые там, где  их  настигла  смерть,  обозначали  пути
отхода наших войск на восток. Раненые шли вместе с войсками и с поля боя  не
уходили. Командиров, которые не  могли  двигаться,  красноармейцы  несли  на
руках.
     Нечего греха таить, кое-кто из наших оставался в лесах и болотах, чтобы
переждать и испытать судьбу. Но таких было немного.
     Потом в высших штабах несуществующую дивизию  расформируют,  отберут  у
нее  номер,  и  она  не  только  фактически,  но  и  юридически   перестанет
существовать. И о ней забудут, будто ее никогда не было, хотя  для  конечной
победы над врагом она сделала не меньше,  чем  другие  дивизии,  вошедшие  в
историю как победители.
     Я в то время был  командиром  пулеметного  взвода,  тем  самым  средним
командиром, который в бою живет, как считают  военные  историки,  в  среднем
четыре дня. Тогда я,  конечно,  не  знал,  что  вероятность  выжить  в  этих
условиях так ничтожно мала. Теперь-то ясно:  судьба  милостиво  обошлась  со
мной.
     Взвод, который я выводил из окружения, таял  на  глазах.  В  ежедневных
стычках с немцами один за другим гибли мои бойцы.
     Однажды  мы  неожиданно  наткнулись  на  мотоциклистов   и   в   редких
кустарниках, где пытались было укрыться, вынуждены были принять бой. Из трех
пулеметов "Максим" мы немало уложили врагов.
     Когда кончились патроны, отошли. Не бежали, а отошли, отстреливаясь  на
ходу из винтовок. Из пулеметов вынули  замки  и  забросили  подальше.  Когда
вбежали в лес и отдышались, оказалось, что  в  кустарниках  осталось  пятеро
наших.
     Потом  нас  обстреляли  на  мосту.  Четверо,   идущих   впереди,   были
расстреляны немцами из пулеметов: они упали на настил да так и остались там,
а остальные бросились  в  реку.  Немцы  и  по  плывущим  долго  стреляли.  К
восточному берегу течением прибило только семерых. Несколько бойцов утонуло.
     Нужно было срочно уйти в лес. В редком кустарнике  нас  могли  запросто
обнаружить. По дороге, которую надо было  перейти,  то  и  дело  с  грохотом
проскакивали немецкие машины. Мой связной перебежками выдвинулся  в  канаву.
Когда мы заскочили в нее и укрылись там,  связной  приподнялся,  пригибаясь,
вышел на проезжую часть, выпрямился, крикнул:
     - Нет никого!
     И в этот же миг, подпрыгнув, упал, а  мы  услышали  очередь  выстрелов.
Внутри у меня будто  провалилось  все  куда-то.  Связной  лежал  неподвижно,
поджав под  себя  ноги,  схватившись  руками  за  живот.  К  нему  подкатили
мотоциклисты и, не  останавливаясь,  открыли  вправо  и  влево  ожесточенный
огонь. Тысячи пуль крошили, рубили, резали все по сторонам.
     Мы прижались к самому дну канавы и ждали, когда их  нечистая  пронесет.
Но им не было конца. Один из нас не выдержал, метнулся из канавы к кустам  и
сразу был убит наповал. Несколько мотоциклистов проскочили по обочине дороги
и с ходу обстреляли канаву, в которой мы лежали. Не знаю, заметили  они  нас
или нет. Может,  заметили,  но  торопились.  Когда  мотоциклисты  наконец-то
исчезли, я поднялся, ощупал себя и, увидев лежавших бойцов, спросил:
     - Живы?
     Никто не ответил. Я обошел всех  пятерых.  Каждого  потрогал,  послушал
сердце и с ужасом понял, что остался один. Как заколдованного, пули обходили
меня. Судьба хранила меня незаслуженно, неизвестно для чего берегла.
     Я долго сидел в канаве.  Мимо  снова  проносились  с  треском  и  шумом
мотоциклы, грохотали тяжелые машины. Я фиксировал их в  своем  сознании,  но
ничего  не  предпринимал,  чтобы  укрыться,  спрятаться,   уйти   от   этого
несчастного места. Вечерело, подуло холодом, я почувствовал  дрожь  во  всем
теле. Солнце заходило за горизонт. Я вышел из канавы и  направился  к  лесу,
спиной к  заходящему  солнцу,  на  восток,  к  своим,  которые  были  где-то
далеко-далеко.
     По лесу я шел долго, уже изнемогал, но все шел. Надо было устать, чтобы
потом уснуть.
     Наломав лапника и, разложив его под  елкой,  как  этому  был  научен  в
училище, я лег, свернулся, но уснул не сразу. Чтобы согреться, повернулся на
спину  и  сквозь  ветки,  нависшие  надо  мной,  увидел   тяжелое   небо   и
многочисленные звезды, высыпавшие в прогалинах между тучами.
     Всю жизнь до сих пор земля казалась мне необъятной и величественной.  А
тут, лежа один, я почувствовал холод от сознания того,  что  наша  маленькая
земля затеряна во  Вселенной.  Разглядывая  созвездия,  я  физически  ощутил
бесконечность пространства, которое окружает землю, как шарик.
     И меня взял озноб. Мне стало страшно оттого, что я  такой  никчемный  и
ничтожный, такой маленький и одинокий, и некому мне помочь, и никто меня уже
не спасет.
     Утром я проснулся от холода. В полевой сумке были сухари. Погрыз  их  и
пошел. Лес наводил на меня ужас. Все казалось, что кто-то наблюдает за мной.
Я вытащил пистолет, поставил его на боевой взвод и  шагал,  прислушиваясь  к
звукам, всматриваясь в деревья. При каждом звуке неприятно сжималось  сердце
и наступала невыносимая головная боль.
     Вот, думал я, убьют и домой придет сообщение.  Отец  с  горя  выпьет  и
будет плакать и рассказывать, какой у него был хороший и умный сын  и  какой
из него вышел бы большой человек, А мама  упадет  без  сознания  и  вряд  ли
переживет эту новость, ибо у нее больное сердце. Я  думал  об  этом,  и  мне
хотелось жить.
     За день я устал и изголодался.  Устали  и  болели  ноги,  руки,  грудь,
голова, глаза, уши. Все болело, каждый шаг давался с трудом.  Шел  напрямую,
не разбирая дороги, стонал и ругался, проклиная войну и  всю  жизнь  вообще.
Из-за шума в голове все вокруг казалось неотчетливым,  размытым  и  тусклым,
как в тумане. Интереса не было ни к чему.
     Все чаще на память стали приходить мрачные картины прошлой жизни. Обиды
и  несчастья,  которые  мне  пришлось  перенести  когда-то,   вытеснили   из
воспоминаний все светлое и радостное, что было в прошлом, Я  шел  и  говорил
сам с собой:
     - Зачем мне такая жизнь?
     Сознание безнадежности, пожалуй, успокоило меня и привело  к  последней
утешающей мысли. Утром, проснувшись от холода и голода, я сформулировал ее:
     - Надо кончать.
     Я услышал свой голос и воспринял его  как  чужие  слова  и  обрадовался
тому, что кто-то одобрил мое решение.
     Я шел, тяжело наступая на твердую, будто окаменевшую  землю,  и  каждый
шаг острой болью обжигал мое тело. Я брел  в  ожидании  облегчения,  которое
скоро наступит, набираясь решимости покончить со всем, и  вдруг,  подойдя  к
опушке леса, почувствовал, что кто-то следит за мной.
     Я привычно поднял пистолет для стрельбы, сделал несколько шагов к  лесу
и начал рассматривать  деревья,  одно  за  другим,  в  готовности  стрелять,
упасть, спрятаться, отползти в сторону. Еще минуту назад, казалось, все было
безразлично, а в голове одна мысль, единственная мысль - покончить с собой и
единственное желание - скорее бы.
     И вдруг мне захотелось жить во что бы то ни стало. Я снова схватился за
жизнь и готов был стрелять, бить,  кусать,  прятаться  и  уходить,  лишь  бы
только не умереть, а еще сделать  в  этой  жизни  что-то  нужное,  достойное
человека.
     И тут я точно почувствовал, именно скорее почувствовал, чем увидел, что
кто-то на меня смотрит. Сердце, еще минуту назад такое вялое,  которое  было
не способно ни на что, вдруг встрепенулось, стало бить в груди, и удары  его
я услышал и, остановившись и прислушавшись на мгновение,  резко  бросился  в
сторону, сообразив, что это в кустах справа послышался треск. Значит, кто-то
наступил на хворост.
     Реакция  была  неожиданно  быстрая.  Я  нажал  на   спусковой   крючок,
прицелившись с ходу. Вернее, движением руки направил пистолет туда, где, мне
показалось, должен быть враг. Вспышка  от  выстрела,  как  молния,  ослепила
меня.  Руку  с  пистолетом  резко  отбросило  в  сторону  от  цели.  В  лесу
прогрохотало.
     Вот в это самое время, когда я еще не успел вернуть пистолет  в  нужное
направление и снова  нажать  на  спусковой  крючок,  негромкий,  властный  и
спокойный голос остановил меня:
     - Стой, дурак, не стреляй!
     Я  увидел  рослого  капитана-артиллериста,  появившегося  будто  из-под
земли. Направив автомат на меня, он мрачно спросил:
     - Откуда?
     Я назвал номер дивизии.
     - Знаю, - сказал он.
     "Кадровый", - подумал  я  и  впервые  обрадовался:  шпалы  на  петлицах
форменные, а не тряпочные, какие  начали  носить  командиры,  призванные  из
запаса в первые дни войны, костюм ладно подогнан к фигуре. На груди - медаль
двадцатилетия РККА.
     - Садись! - приказал капитан.
     Я с готовностью  сел.  Он  опустился  рядом.  Я  думал,  что  он  будет
расспрашивать меня: кто я такой, почему оказался один, без  бойцов  -  своих
подчиненных, что я видел.... Но он молчал. Я был в восторге от встречи с ним
и не смог скрыть своего ликования.
     - Так что, товарищ капитан, вместе выходить будем? - начал я  разговор.
- В одиночку подохнуть можно.
     Капитан молчал, держал во рту сухую травинку  и,  казалось,  не  слышал
меня. По крайней мере не проявил никакого интереса к тому, что я говорил.
     А мне страшно хотелось рассказать ему о  том,  что  произошло  с  нами,
чтобы хоть