я Наставник.
   -- Брось,-- говорю,-- может так и лучше! То бы ты тревожился,
себя изводил, а так само вышло. Ты что, сомневаешься во мне?
   -- Нет,-- говорит,-- только в тебе я и не сомневаюсь. Я,--
говорит,-- горжусь тобой, Ули. Из нас троих ты один сейчас вел
себя как разумное существо.
   И не стали мы больше об этом говорить.
   А на другой день вызывают Наставника. Там у них селектор такой
есть, так за все-то годы впервые увидел я, как он работает.
   Собирается, а я чую: неспокоен.
   -- Может мне,-- говорю,-- с тобой?
   --Да нет, Ули,-- отвечает,-- сегодня только предварительное
сообщение. Еще успеешь наслушаться.
   Ушел он, а я ... вот только тут и уразумел, что кончился для
меня еще кусок жизни. Зашел я к себе, на постель свою глянул, на
приборы мои, чтоб мышцы упражнять, на аппаратик, что в воздух
нужные ионы мне добавляет,-- и в горле ком. Какой же он,
Наставник-то мой, великий ученый, коль сумел, ничего о верхней
жизни не зная, здоровым меня вырастить! И какой он... если я
здесь... столько лет взаперти... и одиночества не знал! И ежели
теперь из-за меня... Хоть прочь беги, чтоб по-старому все
оставить! А потом думаю: "Нет! Я его даже ради него самого не
предам. Столько-то лет работы -- и зря? Хошь не хошь, а победить
надо. Для людей и для него."
   
   Вот он и пришел, этот день. Ждал я его, звал, а теперь боюсь.
Что-то оно будет? Боязно и противно как-то, что меня показывать
будут. А тут еще и дорога... Впервой-то я из лаборатории вышел,
а уж ездить сроду не приходилось... что страху, что стыда
натерпелся, вспомнить тошно. Вроде и отошел, а душе тесно:
   Идем, темь кругом непроглядная... совсем я в этой темноте
бессильный. Шли, шли, и вдруг чую: уши заложило, давит, сил нет.
Хотел спросить, да сам понял: пришли. Знать, полно народу
подземного, все смотрят, вот мне и больно. И тут стенка, по
которой я рукой вел, пропала, а Наставник мне говорит: "Пришли.
Держись, Ули!"
   Легко сказать! Тьма хоть глаз вон, и все на меня смотрят. Если б
смотрели только! Прямо кричит все: какой я не такой, какой
противный. Как стена на меня упала: любопытство, удивление,
отвращение -- еле-еле я на ногах устоял. Давит, гнет, наизнанку
выворачивает. Я в этом Наставника потерял, забили они его. Чуть
себя не потерял, когда их чувства на меня навалились: тяжелые
все, неприятные, одинаковые. Еще бы чуть-чуть -- и без памяти
свалился, но тут на мое счастье Наставник заговорил. Ну, они не
то что забыли про меня -- слушать начали, сразу давление
поослабло. Подался я немного назад, нашарил стенку, прислонился,
а после и вовсе сел. Это у меня всегда: чуть что, сразу ноги
подгибаются.
   Сперва просто отходил, а потом и заслушался. Он-то быстро-быстро
говорил, мой разговорник за ним не поспевал, слова рваные
выходили, ну да я привык разбирать. Оно так и раньше бывало,
когда он увлечется и на обычную скорость перейдет. Еще хорошо --
он передышки делал, когда им записи показывал. Я-то, конечно, с
кристалла не читаю, мне для того машинка нужна, ну да я и так
вспомню, со мной ведь было.
   И вот чудно: все знаю, а заслушался, захватило. Потому как в
первый раз со стороны увидел, что мы с ним сделали. Какой я был
и какой стал. И вот тут, как понял я, нет, не то, что понял --
нутром почувствовал, какая же это была работа, сколько ума и сил
она от нас взяла, так и стало мне страшно. Потому что понял
вдруг: повезло это нам с ним, один это такой случай, когда могло
получиться.
   Ну знал я, что не такой, как другие. Не хуже, не лучше -- просто
не такой. Оттого и с людьми мне худо было, что они это чуяли. И
не только, что долгоживущий я,-- это они мне простили б, а что
есть у меня дар живое понимать. Ничего бы у нас с Наставником
без этого не вышло. Потому чудо это чудесное, диво дивное, что
мы, такие не похожие, друг друга поняли. Надо было чтоб не
боялся я его, всей душой полюбил, и чтоб он мне откликнулся.
Надо было нам с ним позарез захотеть друг друга понять, день и
ночь о том думать, всякую мелочь подмечать. Но не помогло б нам
ничего, когда б нам до того, как друг друга понять, самой
малости не осталось. А когда б не я это был? Нет, про людей худо
не думаю. Из всяких троих, поди, двое посмышленей меня будут.
Только и того, что смалу за них жизнь берется, по-своему гнет.
Это я на отшибе жил, у бабки за спиной, а она меня и не
обламывала. А будь мне что терять, разве мог бы я так к
Наставнику прилепиться?
   Мутные какие-то думы, не ко времени вроде, а я чую: что-то за
ними важное, такое, что прямо сейчас додумать надо. Сколь ни
бейся, а одно выходит: нельзя мне теперь ни в чем оплошать.
   Один это был случай -- боле не повторится. Может и есть наверху
такие, как я, может и есть внизу еще такой Наставник, да когда
они встретятся? А времечко-то идет, люди-то мрут. Один я за все
в ответе, ни спуску мне не будет, ни послабления.
   И тут чего-то успокоился я, даже весело стало. Потому, когда все
решено, оно как-то проще.
   Тут как раз меня Наставник и позвал. Поднялся я, взял засечку и
пошел к нему по маячку. И что ни шаг, то трудней, потому что
опять они на меня уставились. Уши давит, нутро выворачивает, а я
зубы сцепил: нет, думаю, не сломаете!
   Опять им Наставник про разговорник мой напомнил: какая частота и
какая скорость речи, и вопросы предложил задавать. Тут, вблизи,
я его почувствовал, наконец, и как ему за меня страшно
почувствовал. Мне его прямо жаль стало, я-то уж ни чуточки не
боялся. Стоял как дурак перед оградой, и ждал чего ж у меня
сейчас спросят. А они все молчат, не знают с чего начать.
Наконец, выскочил один, и вопрос самый дурацкий, как водится.
Кто я, спрашивает.
   -- Человек,-- отвечаю. Это я на своем языке сказал и пояснил
сразу:-- Так зовут себя разумные, что живут наверху.
   Ну, тут сразу другой. Сколько вас, спрашивает. Вот это уже в
точку!
   -- Не могу сказать,-- отвечаю.-- По причинам, от нас
независящим, люди сейчас разобщены. Та община, в которой я
вырос, отрезана от мира непроходимыми ядовитыми пустынями. Знаю
только, что здесь прямо у нас над головой, живет три-четыре
сотни человек.
   Это их маленько зацепило, но тут, как на грех, следующий вылез и
сразу все дело повернул. Как нам удается защищаться от
температурных скачков и жесткого излучения солнца, спрашивает.
   Ну, сказал я про одежду, про жилища, что излучения никакого мы
не чувствуем, приспособились, наверное, и уж тут вопросы, как из
мешка посыпались. Есть ли на поверхности другие формы жизни, и
как мы пищу добываем, и правда ли, будто мы улавливаем
электромагнитные колебания, и какие у нас органы чувств, и как
мы друг с другом общаемся, и какая у нас общественная структура.
Успевай отвечать! Честно сказать, так я на добрую половину
ответа не знал. Ну да мне не зазорно, так и говорю: не знаю,
мол. До того-то наша наука не дошла, о том-то и не задумывались,
слишком привыкли, а то-то сам узнать не успел, потому что
маленьким был.
   А потом один вдруг спрашивает, как я к Наставнику попал. Чую,
напрягся тот, а мне смешно.
   -- Из чистого любопытства,-- отвечаю. -Захотелось в колодец
заглянуть.
   А он свое гнет: как возникла идея такого экперимента? По своей
воле я в нем участвую?
   -- Ах ты,-- думаю,-- вон ты куда заворачиваешь!
   -- Да,-- говорю.-- Как понял, что вы разумны, захотел узнать,
что вы такое. А потом убедился, насколько больше вы знаете, и
поучиться решил. У нас, у людей,-- говорю,-- дела сейчас
незавидные. Нам очень нужна ваша помощь или хотя бы знание ваше.

   Тут они примолкли наконец, и почуял я, что переломил их
отношение. Любопытство, удивление остались, а вот отвращения и
брезгливости той уже не было. Признали они меня.
   То и Наставник понял, вмешался скоренько. Намекнул, что устал я,
потому как день для меня сегодня тяжелый. Может, мол, есть смысл
отложить остальные вопросы? Я-то теперь в их распоряжении.
   Ну что ж, они не против. Их-де сегодняшний разговор отчасти
врасплох застал. Им бы теперь все обдумать, подготовиться, чтобы
знать, значит, с какой стороны за меня крепче взяться. А тот,
что все хотел Наставника подловить, спрашивает вдруг, не
соглашусь ли я пройти психофизическое обследование. Прислушался
я к Наставнику, а он весь сжался, не хочет на мое решение
влиять.
   Почему бы и нет? -- говорю.-- На куски-то меня не порежете?
   И пошло, и поехало. Они сперва меня хотели с Наставником
разлучить, но тут мы оба взбунтовались. Я, честно, так просто
испугался, что без него не выдержу. А он доказывает, что мне для
нормальной жизнедеятельности особый режим нужен, пища особая,
процедуры специальные. Кто, кроме него, мол, пока может это
обеспечить?
   Ну, сначала было очень противно, когда меня кололи и разные
параметры снимали, а потом, когда за тестовые проверки взялись,
так даже смешно. Мы-то с Наставником это давным-давно
отработали, мне так даже приходилось все просить, чтоб задачку
усложнили, а то я это знаю.
   Я его спрашиваю, зачем, мол, время терять? Он что, не дал им эти
данные? -- Так положено, Ули,-- отвечает.-- Результат считается
достоверным, только если его можно получить повторно независимым
путем. Не обижайся,-- говорит,-- это не тебя, а меня проверяют.
Слишком, мол, большое открытие, чтоб можно было положиться на
мнение одного человека.
   -- Странно,-- говорю.-- Выходит, вы друг дружке не доверяете? --
В науке,-- отвечает,-- не может быть доверия. Главное,--
говорит,-- исключить ошибку. Слишком много от нас потребуется,
если я окажусь прав.
   Ну, ладно, дотерпел я до конца, а они мне за то подарочек
сделали, я прямо чуть не запрыгал. Новый разговорничек с
локацией, так что я даже мелкие предметы мог слышать, с
автоматической регуляцией скорости речи, чтоб, значит, не только
мне разбирать, когда они с обычной скоростью говорят, но чтоб и
моя речь сериями шла, а не в год по капле. Оно конечно, для себя
старались, но и мне большое облегчение, потому уже не слепой,
можно ходить и по стенке не шариться.
   Тут и до светлого праздничка дошло: решили меня, наконец,
выслушать. Немного их на сей раз собралось, пятнадцать. Пятеро
знакомые уже, а то все новые. И какие-то они не такие, ну,
внутри у них по-другому. Вот у Наставника я всякое чувство
примечаю, у других тоже. Не так четко, смазывается, конечно,
маленько, но чую. А у этих все зажато, ровно они никогда в
полную силу не чувствуют.
   Собрались, да так ненароком, вдруг,-- я и подготовиться не
сумел. Не пойму даже, нарочно они, или само так вышло. Я теперь
много чего не понимаю, только об этом еще рано говорить, это
додумать надо.
   Ну, ладно, позвали меня. Прихожу, а они уже все тут. Приглашают
выйти на серединку. Скверно было, конечно, но не так уж, потому
что у этих чувства... ну, невыраженные какие-то, по отдельности
не разобрать. Вроде как фон, тяжелый такой, неприятный, а
терпеть можно.
   Я было ждал, что сперва Наставник будет говорить -- нет, не
собирается. Устранился. И сам, и не сам, путаница какая-то, не
пойму.
   Другой заговорил -- похоже, самый главный. Снаружи я его не
видел, а внутри он неприятный: властный такой, жесткий, прямо
каменный какой-то. Он-то меня и порадовал. Сказал, что
результаты исследований (а о Наставнике ни слова!) позволяют
отнестись ко мне, как к личности, стоящей примерно на одном с
ними уровне развития (вот спасибо-то!) и поэтому вполне
отвечающей за свои слова. Поэтому, мол, они уполномочены
выслушать меня, дабы составить как можно более полное
представление о проблеме и, возможно, приступить к отработке
стратегии контакта.
   Очень нехорошо все это прозвучало, для меня, во всяком случае.
Ну да обиду я проглотил. Не тот случай, чтоб обижаться.
   -- Спасибо,-- говорю,-- за лестное мнение, а только что вас
интересует? Если культура наша, так о том бесполезно говорить --
слишком мы разные, чтоб даже одинаковые слова у нас один смысл
имели. Если об уровне нашем техническом, так тоже бесполезно:
что толку говорить о следствиях, опуская причины? Если говорить
о чем, так только о нынешнем положении верхних людей -- это
сейчас главное.
   Тот спрашивает, что я имею в виду.
   Помолчал я, прислушался, вижу: от Наставника ждать помощи не
приходится: ну, и рубанул напрямую.
   -- То,-- говорю,-- что по вашей милости верхняя цивилизация ныне
при последнем издыхании. То,-- говорю,-- что нынче человечество
разорвано на части, на малые группы, которые уцелели там, где
еще жить можно. Я,-- говорю,-- родом не из этих мест. Родители
мои погибли, когда попытались пересечь одну из мертвых зон.
Сам-то я чудом выжил, может потому, что мал был, и меня на руках
несли. И здесь,-- говорю,-- где еще живут люди, нас на каждом
шагу смерть подстерегает. Невидимая,-- говорю,-- непонятная, не
убережешься от нее. Хотите,-- говорю,-- ...так я вам не одно
такое местечко укажу, авось вспомните, что туда выкидывали.
Вас,-- спрашиваю,-- наш технический уровень интересует? Нет
теперь у нас никакой техники. Может, и было что, да прахом
пошло. Может, где и уцелело, да только здесь, в мое краю, люди
уж ни на что не способны. Потому что,-- говорю,-- отрава ваша у
них жизненный цикл сдвинула, они теперь втрое скорей живут. Я
еще по годам зрелости не достиг, а сверстники мои здешние уже
старые люди, им и жизни-то почти не осталось. Когда им учиться,
когда науками заниматься, если еле-еле успевают научиться пищу
добывать и детей вырастить? И это,-- говорю,-- убогое
существование под угрозой, потому что наследственность поражена.
Мало, что половина детей вскорости умирает, вы на прочих-то
поглядите! У всякого отклонения какие-то. Если,-- говорю,--
прямо сейчас за это дело не взяться, вам вскорости уже никакая
стратегия не понадобится.
   Тут я спохватился. Многое бы еще надо сказать, да подумал, что
нечего ветку гнуть -- сломаешь. Ну и закончил с вывертом.
   -- Я,-- говорю,-- не виню вас, потому по незнанию так вышло. Не
бывает, мол, большего дела без ошибок. Но теперь-то, когда вы
все знаете, нельзя вам от нас отвернуться. Этим,-- говорю,-- вы
бы к себе неуважение проявили, к этике своей и к своим
принципам. Потому как,-- говорю,-- преступление против другого
разумного -- это преступление против себя самого. А если,--
говорю,-- так выйдет, что из-за ваших ошибок человечество
вымрет, это и будет преступление.
   Говорю, а сам чую: худо дело. Тем ученым, что я и раньше знал,
так им головой об стенку впору. А вот другим -- ничего. Оно,
конечно, неприятно им, но вот, чтоб болело...
   Эх, Наставник! Не ко времени ты в угол залез! Ну, молчу, и они
молчат. Потом один спрашивает, ручаюсь ли я за свои слова. А я
уже устал как-то, да и вижу: дела не будет.
   -- А зачем бы я тогда говорил? -- спрашиваю.
   -- Хорошо,-- тот, главный, отвечает,-- предположим, что все это
соответствует действительности, и отходы нашей технологии
угрожают жизни и здоровью верхних разумных. Допускаю, что это
так. А ты представляешь, какие сложности возникают в подобном
случае перед нашей цивилизацией? У нас практически нет
безотходных технологических процессов, а все отходы в большей
или меньшей степени токсичны. Если мы перестанем удалять их из
сферы обитания, мы погибнем. Значит, нам придется искать другие,
возможно гораздо более дорогие и энергоемкие процессы, или еще
более дорогие и энергоемкие способы обезвреживания отходов. И
это, заметь, при том, что понадобится отказаться от ядерных
энергетических установок, которые тоже дают достаточно опасные
отходы. Видимо, на неопределенный срок нам пришлось бы свернуть
целые отрасли производства, отказаться от многих крайне
необходимых вещей и устройств, резко снизить уровень жизни,
может быть, даже приостановить прогресс. Можешь ли ты требовать
этого от нас?
   -- Нет,-- говорю,-- требовать не могу. Могу только просить о
помощи, потому вы нас в такое положение поставили, что мы себе
помочь не в силах.
   -- Хорошо,-- говорит,-- но ты понимаешь, что мы не имеем права
принять подобное решение только на основании твоих слов? Что нам
понадобится тщательная проверка?
   -- Само собой,-- отвечаю,-- проверяйте. Оно и вам не повредит --
поймете, с чего начинать.
   -- Можешь идти,-- говорит,-- мы сообщим тебе о своем решении.
   Ну, я и пошел, а Наставник следом. Никуда мы с ним больше не
заходили, прямиком поехали в лабораторию.
   Я его даже не спросил, чего ж это он сегодня меня одного
оставил. Молчит -- значит думает, что для дела лучше. Ему и так
не позавидуешь -- все на него повзъедались, ровно он худое что
сделал. Как стенка кругом, а он внутри один-одинешенек -- хуже,
чем я когда-то. Я уже и так стараюсь отвлечь его, утешить, а ему
от того будто еще хуже. И без меня не может, и со мной мучается.
А мне и самому несладко.
   Несуразно как-то у меня вышло, будто только с подземными
договорись, а там само пойдет. А оно-то не так. С верхними,
может, еще трудней будет. Прежде-то бывало, что и начну о том
думать, да все как-то на "авось" сворачивает. Ну, не вовсе так.
Просто прежде-то я о подземных по Наставнику судил, думал:
уговорю, и условий никаких не будет. Только бы им все понять, а
дальше они сами кинутся свое зло исправлять.
   Как же, разбегутся! Совсем они, видать, от наших не разнятся.
Тоже -- свой дом лучше соседского, а свое поле -- в первый черед
поле. Ладно, какие есть -- такие есть, может и правы. Мне-то и
возразить им нечего. Делать -- так уж знать чего ради. Просто
нынче-то все худой стороной повернулось, потому без людей никак
не обойтись. Надо, чтоб доверились они подземным, чтоб позволили
своими глазами правду увидеть.
   А я представляю, как кто из них на своих восьми ногах в деревню
прискакивает -- и смех берет. Да там вмиг души живой не
останется! И так для них кругом одно колдовство, а тут нечисть
сама в деревню заявилась!
   Ну, как тут делу помочь? Думаю, думаю, а просвету не видно. Все
дела позабросил, с Наставником почти что и не говорю, все
стараюсь концы найти. Жду, вот надумают они, позовут, а я и
опозорюсь, дела не скажу. Оно и стыдно, оно и страшно: вдруг все
порушу? Оно, конечно, как времени не жалеть, можно помаленечку
приучить деревенских, что им от подземных зла не будет. То ли
год, то ли два, то ли десять, пока не обвыкнут, не доверятся. Да
только за годы может и так вывернуть, что помогать некому
станет. А то попривыкнут подземные, перестанет у них болеть, вот
и не захотят себя обижать, от своего отказываться. Вроде и
стыдно так думать, а кто знает? Вот дошло до меня, наконец, что
когда человек один -- одно дело, а когда много -- другое! Так и
у нас, так и у них. Взять одного деревенского -- глядишь, что и
втолкуешь. А если все вместе -- и слушать не станут. Вот не
станут -- и все! У одного человека своя голова на плечах, а у
всех вместе -- обычай да привычка. Сразу все новое в этом
глохнет. Уж корю я себя, бывало, за такие мысли, а сам знаю, что
прав. Верования да обычаи -- они, как повязка на глазах. Не то
из-за них люди видят, что есть, а что сызмала знать привыкли.
Пока их по-другому думать не приучишь, ничего ты им не втолкуешь
и не убедишь ни в чем. Ну и ладно! Все равно ведь оно меня не
минует. Один выход -- чтоб все через меня шло. Вот так, помалу,
приучить к себе, заставить, чтоб не боялись, чтоб до конца
верили...
   Так-то оно, вроде, легко и просто, а на деле, пока все
передумал, да концы в узелок связал, немало дней прошло. А меня
все не зовут и не зовут. И Наставник пропал, как на лихо, глаз
не кажет. Толкаюсь я по лаборатории, дела себе не сыщу. Не
спится, не естся, и в голову худое лезет. Ушел бы куда глаза
глядят, да все жду, когда ж обо мне вспомнят. А оно что дальше,
то хуже: голова горит, и душа беду чует. И один я одинешенек, не
знаю, куда тыкнуться, на что решиться.
   И как уверился я, что худое стряслось, тут и заявился Наставник.
Он еще в дверь не вошел, а я уже понял: все правда. Пришла беда,
подставляй душу.-- Ну,-- спрашиваю,-- чем порадуешь?
   -- Ты уже понял, Ули,-- говорит,- контакт не состоялся.
   Меня как по голове хвати