ть трехчленного
тела, он едва не рассмеялся и подумал: "Живой трамвай".
     Он обернулся к Нелюдю. У того, собственно говоря,  уже  не
было  головы,  но рисковать не стоило. Ухватив неподвижное тело
за щиколотки, он дотащил его  до  обрыва  и,  чуть  передохнув,
сбросил  в  огонь.  Черный силуэт взметнулся над огнем -- и все
кончилось.
     Рэнсом дополз до реки, напился. "Может, и мне конец...  --
думал он. -- А может, отсюда есть выход... или нету. Но сегодня
я  больше  и шагу не пройду. Даже если умру здесь. Нет и нет. Я
устал -- и слава Богу". Через секунду он уснул.

     ГЛАВА 15

     Выспавшись, Рэнсом продолжил  свое  подземное  странствие,
хотя  голова  у  него  кружилась от усталости и голода. Правда,
сперва он еще долго лежал и  даже  лениво  препирался  с  самим
собой, стоит ли идти дальше. Как он решился идти, он не помнил.
От  всего  пути в памяти остались лишь обрывки. Вдоль огня вела
длинная галерея, там было страшное место, где  прорывался  пар:
какой-то  из  многих  водопадов  здесь сливался с огнем. Дальше
были огромные, слабо освещенные залы, полные  неведомых  камней
-- они отражали свет, сверкали, дразнили, обманывали, словно он
кружился   с   карманным   фонариком  в  зеркальном  зале.  Ему
показалось (или примерещилось), что он миновал  зал,  созданный
скорее  искусством,  чем  природой.  Там стояло два трона и два
стула, слишком большие для людей. Если он и видел этот зал,  то
так  и  не  понял, зачем он создан. Он прошел темный туннель, в
котором гудел ветер, осыпавший его песком. Снова была  тьма,  и
своды,  и  сквозняки и наконец гладкий пол, освещенный холодным
зеленым спетом.  Там  ему  показалось,  что  он  видит  вдалеке
четырех  огромных жуков. Издали они были маленькие, как комары.
Двигались они парами и везли повозку, а в ней стояла закутанная
фигура, неподвижная, высокая, стройная. С невыносимой величавой
медлительностью карета миновала его и скрылась. Да,  подземелье
этого  мира  --  не для человека; но для чего-то оно создано? И
Рэнсом подумал: если люди  проникнут  сюда,  может  возродиться
старый   обычай   ублаготворять   местные  божества,  неведомых
обитателей, не оскорбляя Бога, а мудро и вежливо прося прощения
за то, что ты вторгся в их владения. Существо  в  повозке  было
тварно,  как  и  сам  Рэнсом, но здесь, под землей, у него куда
больше прав. Во  тьме  Рэнсом  слышал  и  грохот  барабанов  --
тра-та-та,  тра-та-та-та  --  сперва далеко, потом вокруг себя,
потом опять подальше, пока эхо не замерло в  черном  лабиринте.
Встретился  ему фонтан холодного света -- колонна, сияющая так,
словно она из воды, и странно пульсирующая, и не приближавшаяся
к нему, сколько он ни шел, и внезапно исчезнувшая. Он так и  не
понял,  что  же  это такое. Когда он увидел столько странного и
поразительного, и неприятного, что я и описать  не  берусь,  он
поскользнулся  во  мраке  и  так же внезапно оказался в воде --
волна подхватила его.  Он  тщетно  боролся,  его  увлекало  все
дальше и дальше, пока он не решил, что если его и не разобьет о
стены,  то  унесет прямо в огненную бездну. Но туннель оказался
ровным, прямым, течение -- не столь уж бурным. Он даже ни  разу
не  ударился, просто лежал на воде, и его несло вперед в гулком
мраке. Длилось это долго.
     Вы понимаете, конечно,  что  ожидание  смерти,  усталость,
неумолчный  шум  совсем  сбили его с толку. Он вспоминал потом,
что из тьмы его вынесло в какое-то серое пространство, потом --
в мешанину голубого, зеленого и белого. Над ним появлялись арки
и слабо светящиеся колонны -- но расплывались, словно призраки,
и он о них забывал. Все это  было  похоже  на  ледяную  пещеру,
только здесь было слишком тепло. Сам потолок как будто струился
-- должно  быть,  в  нем  отражалась  река. Через мгновение она
вынесла Рэнсома на свет, под открытое небо, и перекувырнула,  и
-- ошеломленного,  задохнувшегося  --  оставила в теплой мелкой
воде какой-то большой заводи.
     Он очень устал и  не  мог  пошевелиться.  Воздух,  тишина,
одинокие  крики  птиц  почему-то  подсказали  ему, что он -- на
вершине горы. Наконец он скорее выкатился, чем выполз из заводи
на мягкий голубой мох. Оглянувшись, он увидел реку,  струящуюся
из  устья  пещеры,  которая и впрямь казалась ледяной. У самого
выхода вода была пронзительно  синей,  но  тут,  рядом  с  ним,
обретала  теплый  янтарный  цвет. Было свежо и влажно. Склон по
левую руку порос яркими кустами, а  в  просветах  сверкал,  как
стекло,  но  все  это  его  не заинтересовало. Из-под маленьких
острых листьев свисали какие-то  гроздья,  до  них  можно  было
дотянуться,  не  вставая,  и он поел, потом заснул, сам того не
заметив.
     Чем дальше, тем труднее рассказать, что с ним было. Он  не
знает, сколько дней провел вот так, ел и спал. Вроде бы два дня
или три, но зажили все раны, и я думаю, скорее прошло не меньше
двух  недель.  От  этого времени, как от младенчества, остались
только сны -- собственно, он и был младенец, и вскармливала его
сама Венера до той поры, когда  он  смог  подняться.  От  столь
долгого  отдыха  сохранилось  только три впечатления -- веселый
шум воды; животворящий сок, который он сосал  из  ягод,  просто
ложившихся  ему  в  руки;  и наконец, песня! То в воздухе, то в
долинах, далеко под ним, звенела она, проникая в сны и встречая
по пробуждении. Она была беззаконной как птичье пение, но  пела
не птица. Звук походил не на флейту, а на виолончель -- низкий,
глубокий,  сочный, нежный, густо-золотистый, страстный даже, но
не человеческой страстью.
     Он просыпался медленно, и я не могу рассказать с его слов,
как стал он замечать то место, в котором  лежал.  Но  когда  он
наконец  отдохнул  и  исцелился,  вот  что  он увидел. Скала, с
которой  падала  вода,  была  не  ледяная,   а   из   какого-то
прозрачного камня. Любой ее осколок был как стекло, но сама она
-- подальше  --  казалась  матовой. Если бы вы вошли в пещеру и
обернулись, края арки оказались бы прозрачными,  а  внутри  все
было синим. Рэнсом так и не понял, что это за минерал.
     Лежал  он  на синей лужайке, края ее мягко уходили вниз, а
по склону, как по  ступенькам,  уходила  вниз  река.  Холм  был
усыпан  цветами,  их  раскачивал  ветерок.  Далеко  внизу  была
лесистая равнина, но склон, огибая ее, уходил еще дальше, а  уж
там,  в  неправдоподобной  дали,  виднелись вершины новых гор и
новые равнины, пока все не  исчезало  в  золотистой  дымке.  По
другую  сторону  долины  были  огромные горы, просто Гималаи, с
алыми вершинами --  не  красными,  как  девонширские  скалы,  а
именно  алыми,  словно  их  покрасили.  И  этот цвет, и острота
вершин изумляли Рэнсома, пока он не сообразил, что в этом новом
мире и горы еще молоды. Кроме того, они могли быть дальше,  чем
ему казалось.
     Слева  и  сзади  все закрывали стеклянные утесы. Справа их
было немного, и за ними начинался еще  один  склон,  а  шел  он
вверх.  Резкость и четкость очертаний убеждали Рэнсома, что эти
горы и впрямь очень молоды.
     Если не считать песни, было очень тихо. Он видел птиц,  но
они  летали  далеко  внизу.  На  склоне горы справа, и глуше --
спереди, что-то  все  время  журчало.  Поблизости  он  воды  не
заметил, если же она текла подальше, поток, должно быть, мили в
две-три шириной, а такого не бывает.
     Пытаясь  описать  все,  я  опустил то, что Рэнсом собрал с
трудом и долго. Так, здесь часто бывали туманы, скрывавшие  все
сочно-желтой   или   бледно-золотой   завесой,  словно  золотой
небосвод опускался совсем близко и проливал на  этот  мир  свои
сокровища.
     Узнавая  все больше об этом месте, Рэнсом заново узнавал и
свое тело. Несколько дней он почти не  шевелился,  даже  резкий
вздох  причинял  ему  такую боль, что он закрывал глаза. Однако
она прошла на удивление быстро. Но, как для сильно разбившегося
человека  настоящая  боль  просыпается  только   тогда,   когда
подживут  синяки и ссадины, так и Рэнсом, подлечившись, ощутил,
что болит главная рана. Была она в пятке,  и,  судя  по  форме,
нанесли  ее  человеческие  зубы  --  наши мерзкие зубы, которые
впиваются, рвут, а не режут. Как ни странно, он  не  помнил,  в
какой  из  схваток получил эту рану. Она не гноилась, но из нес
сочилась кровь, и остановить ее он никак не  мог.  Правда,  это
его  не беспокоило, его вообще не трогало теперь ни прошлое, ни
будущее, словно он уже не умел ни надеяться, ни бояться.
     Но пришел день, когда, не собираясь покидать свое озеро --
он привык к нему, как к дому -- он  все  же  почувствовал,  что
должен  что-то предпринять. Он провел день за странной работой,
которая, однако, казалась ему необходимой. Вещество  прозрачных
скал  было  слишком  хрупким,  он  нашел  острый  камень другой
породы, расчистил большую площадку  на  скале,  разметил  ее  и
наконец  выбил надпись -- на древнесолярном языке, но латинскми
буквами:

     В ЭТИХ ПЕЩЕРАХ ЛЕЖИТ ТЕЛО ЭДВАРДА РОЛЛСА  УЭСТОНА  УЧЕНОГО
ХНАУ  ИЗ  МИРА, КОТОРЫЙ ЕГО ОБИТАТЕЛИ НАЗЫВАЮТ ТЕЛЛУС А ЭЛЬДИЛЫ
НАЗЫВАЮТ ТУЛКАНДРОЙ. ОН РОДИЛСЯ, КОГДА МИР ЭТОТ ЗАВЕРШИЛ ТЫСЯЧА
ВОСЕМЬСОТ ДЕВЯНОСТО ШЕСТОЙ ОБОРОТ ВОКРУГ АРБОЛА С ТОГО ДНЯ  КАК
МАЛЕЛЬДИЛ   БЛАГОСЛОВЕННО  ИМЯ  ЕГО  БЫЛ  РОЖДЕН  КАК  ХНАУ  НА
ТУЛКАНДРЕ. ОН  ИЗУЧАЛ  ОСОБЕННОСТИ  ТЕЛ  И  ПЕРВЫМ  ИЗ  ЖИТЕЛЕЙ
ТЕЛЛУСА СОВЕРШИЛ ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ НИЖНИХ НЕБЕС НА МАЛАКАНДРУ И НА
ПЕРЕЛАНДРУ,  ГДЕ  ВРУЧИЛ  СВОЙ  РАЗУМ И ВОЛЮ ПОРЧЕНОМУ ЭЛЬДИЛУ,
КОГДА ТЕЛЛУС СОВЕРШАЛ  ТЫСЯЧА  ДЕВЯТЬСОТ  СОРОК  ВТОРОЙ  ОБОРОТ
ПОСЛЕ РОЖДЕНИЯ МАЛЕЛЬДИЛА БЛАГОСЛОВЕННО ИМЯ ЕГО

     "Зря  я  это  сделал,  --  удовлетворенно  пробормотал он,
завершив работу. -- Никто никогда этого не прочтет. Но надо  же
оставить  какую-то память. Все-таки он был великим ученым. Да и
мне работа на пользу".  Потом  зевнул,  улегся  и  проспал  еще
двенадцать часов.
     На  следующий  день  он  немного  погулял около пещеры. На
второй день он чувствовал себя еще лучше. На третий день он был
совсем здоров и готов к новым приключениям.
     Рано утром он  отправился  в  путь  вдоль  реки,  вниз  по
склону.  Склон  здесь  был обрывистый, но непрерывный, покрытый
мягким мхом, и даже ноги  не  уставали.  Через  полчаса,  когда
вершина  соседней горы оказалась так высоко, что уже исчезла из
виду, а стеклянные скалы едва светились позади,  он  набрел  на
какое-то  новое  растение.  Он  увидел  целый  лес низеньких, в
полметра, деревьев, и  с  их  вершин  свисали  длинные  стебли,
которые  стлались  по  ветру  параллельно  земле. Постепенно он
забрел по колено в живое море этих стеблей -- голубое,  гораздо
светлее  мха.  Точнее  так:  посредине  стебель  был едва ли не
густо-голубым, а ближе к перистым краям -- сероватым, до самого
нежного оттенка, словно тончайший дымок или  облако  на  Земле.
Мягкие,  едва ощутимые прикосновения длинных тонких листьев, их
тихий  певучий  шорох,   их   легкое   движенье   вернули   тот
торжественный  восторг, который он прежде ощущал на Переландре.
Теперь он понял, откуда  странный  звук,  похожий  на  журчание
воды, и окрестил деревья струйчатыми.
     Наконец  он устал, и сел, и мир изменился. Теперь стебли и
листья струились над головой. Он попал в лес для карликов,  под
голубую  крышу,  непрестанно  пляшущую,  даруя мшистой земле то
тень, то свет. Чуть позже он увидел и карликов. Во мху (он  был
удивительно  красив) шныряли существа, которые он сперва принял
за  насекомых,  но  приглядевшись,  понял,  что  это  крошечные
животные.  Да,  тут были мышки, прелестные крошечные копии тех,
которых он видел на Запретном Острове, размером с пчелу. Были и
совсем уж дивные создания, похожие  на  пони  или,  скорее,  на
земного предка лошади, тоже совсем маленькие.
     "Как  бы  мне их не раздавить", -- встревожился Рэнсом, но
они не так уж кишели, и убегали куда-то влево. Когда он  встал,
их  осталось  совсем немного. Он пошел дальше сквозь карликовый
лес (это было немного похоже, будто он катится на водных лыжах,
только  по  древесным  верхушкам).  Потом  начался   настоящий,
высокий лес, пересекла путь река, он достиг долины и понял, что
дальше  придется  идти  по  склону,  вверх.  Там  была глубокая
янтарная тень, торжественные деревья, утесы, водопады, и  снова
-- та,  дивная  песня.  Теперь  она  звучала  так  громко и так
полнозвучно, что Рэнсом свернул в сторону посмотреть, откуда же
она доносится -- и оказался в другой части леса,  где  пришлось
пробираться сквозь густые, цветущие, безобидные заросли. Голову
усыпали  лепестки, тело блестело от пыльцы, все поддавалось под
пальцами, каждый шаг  пробуждал  новые  благоухания,  на  диво,
почти  до муки прекрасные. Песня звучала очень громко, но кусты
росли так плотно, что он ничего перед собой не видел.  И  вдруг
песня оборвалась. Он кинулся на шорох и треск сломанных сучьев,
но  ничего не нашел. Он решил было отказаться от поисков, и тут
песня опять зазвучала чуть подальше. Он снова пошел на голос, и
снова неведомый певец успел  от  него  убежать.  Наверное,  они
играли   в   прятки  не  меньше  часа,  пока  эти  поиски  были
вознаграждены.
     Когда  песня  зазвучала  особенно  громко,  он  потихоньку
подобрался  и,  отведя  рукой  цветущую ветвь, увидел в глубине
кустов что-то черное. Теперь он двигался вперед, пока  существо
пело,  и замирал на месте, как только оно смолкнет. Минут через
десять ему удалось подойти совсем близко, а оно  пело,  уже  не
замечая  его. Оно сидело по-собачьи, оно было черное, стройное,
лоснящееся,  очень  крупное,  гораздо  выше   Рэнсома.   Прямые
передние  ноги  казались  деревцами,  огромные  подошвы были не
меньше верблюжьих. Большое округлое  брюхо  сверкало  белизной,
шея  уходила  круто  вверх,  как у лошади. Голову Рэнсом увидел
сбоку -- из широко открытой пасти  вырывались  ликующие  звуки,
музыка  просто  струилась  по  лоснящемуся  горлу. С удивлением
смотрел он на большие влажные глаза, на нервные ноздри -- и тут
существо замолкло, заметило его, отбежало и  остановилось,  уже
на четвереньках, в нескольких шагах. Теперь было видно, что оно
не  меньше  слоненка, а хвост у него длинный и пушистый. Рэнсом
подумал, что оно боится его, но оно охотно  подошло,  когда  он
его  окликнул,  ткнулось  мягким  носом ему в ладонь и терпело,
пока Рэнсом его гладил. Едва он убрал руку, оно опять отскочило
и даже, склонив длинную шею, спрятало голову в передних  лапах.
В общем, ничего не вышло, оно исчезло, а Рэнсом не пошел за ним
вслед  --  он  уважал  его лесную застенчивость, его кротость и
дикость, и ясно видел, что оно хочет остаться для  всех  только
песней  в самой сердцевине заповедного леса. Он пошел дальше; и
за его  спиной  --  еще  громче,  еще  радостней  --  раздались
ликующие  звуки, словно странное существо благодарило гимном за
вновь обретенное одиночество.
     Теперь он прилежно шел вверх и вскоре выбрался из  лесу  к
подножью  небольшой  горы. Он и тут пошел круто вверх, опираясь
порой на руки, но почему-то не  уставал.  Снова  повстречал  он
карликовые  деревья,  но  теперь, на ветру, стебли струились по
склону горы синим водопадом, что течет по ошибке в гору.  Когда
ветер   стихал   хотя   бы  на  мгновенье,  концы  стеблей  под
собственной тяжестью отгибались против течения, словно гребешки
волн в бурю. Рэнсом долго  шел  через  этот  лес,  не  чувствуя
потребности  в отдыхе, но иногда все же отдыхая. Он был уже так
высоко, что хрустальные горы вновь  оказались  в  поле  зрения,
теперь  уже  под  ним.  За ними он разглядел множество таких же
гор,   кончавшихся   гладким   зеркальным   плоскогорьем.   Под
обнаженным  Солнцем  нашего мира они были бы до рези яркими, но
здесь их мягкое мерцание все время менялось, вбирая в  себя  те
оттенки,  которые  небо  Переландры  заимствует у океана. Слева
горы  были  зеленоватые.  Рэнсом  потел  дальше  и,  постепенно
оседая,  исчезли  и горы, и равнина, а за ними поднялось тонкое
сияние, как будто аметисты, изумруды и золото обратились в  пар
и   растворились  в  воздухе.  Наконец,  сияние  стало  кромкой
далекого моря, высоко над горами. Море росло, горы уменьшались,
и уже казалось, что горы позади просто лежат в  огромной  чаше,
но впереди был еще нескончаемый склон, то голубой, то лиловый в
дымке  колеблющихся  стеблей.  Уже не видна была лесная долина,
где он повстречал диковинного певца, и та гора,  с  которой  он
отправился  в  путь, стала маленьким холмом у подножья великого
склона,  птицы  исчезли,  ни  одно  существо  не  пробегало  по
карликовому лесу, а Рэнсом все шел вперед, и не уставал, только
кровь  потихоньку сочилась из раны. Он не чувствовал ни страха,
ни одиночества, он  ничего  не  хотел  и  даже  не  думал,  что
непременно  надо  взобраться  на гору. Это восхождение было для
него не действием, а состоянием, образом жизни, и он был вполне
доволен. Однажды ему подумалось, что он уже умер  и  не  устает
потому, что у него нет тела. Рана в пятке напомнила ему, что он
жив,  но  и  загробное  странствие  не  было  бы  прекраснее  и
удивительнее.
     Ночь он  провел  под  благоуханной,  шелестящей,  надежной
крышей,  а  наутро  снова пустился в путь. Сперва он пробирался
сквозь густой туман. Миновав его, он увидел, что забрался очень
высоко -- вогнутая чаша моря была уже не только впереди,  но  и
справа, и слева, а на пути к ней, уже совсем близко, оставались
светло-алые  скалы. Между двумя передними скалами был проход, в
глубине его виднелось что-то мягкое, пушистое. И  тут  странные
чувства  овладели  им  --  он  знал,  что должен войти в тайную
ложбинку, которую стерегут эти скалы, и знал, что не смеет туда
войти. Ему мерещился ангел с огненным мечом, но  он  знал,  что
Малельдил велит ему идти.
     "Это  самый благочестивый и самый кощунственный поступок",
-- думал он,  и  шел  вперед.  Он  уже  был  в  проходе.  Скалы
оказались не алыми -- они были всплошную покрыты цветами, вроде
лилий,  но  цвет  у них был как у роз. Вскоре он уже, ступая по
цветочному ковру, топтал их  на  ходу,  и  только  здесь  стала
незаметна кровь, сочившаяся из раны.
     Пройдя между двумя скалами, он глянул вниз -- вершина горы
образовала  неглубокую чашу -- и увидел маленькую долину, такую
же заповедную, как небесная  долина  среди  облаков.  Она  была
чистейшего  алого  цвета,  ее окружали горы, а посредине лежало
озеро, тихое и чистое, как золото  здешнего  неба.  Алые  лилии
устилали   ее  всплошную,  очерчивая  все  выступы  и  закутки.
Медленно, трепетно, с трудом он прошел еще несколько  шагов.  У
кромки  воды  он увидел что-то белое. Что это, алтарь или белые
цветы среди алых? Могила? Чья же? Нет, не могила, гроб пустой и
открытый -- крышка лежала рядом.
     Он понял. Гроб был точно такой, как  тот,  в  котором  он,
силой ангелов, переместился с Земли на Венеру. Значит, он в нем
вернется.  С  тем  же  чувством  он  мог сказать: "Это для моих
похорон". И  тут  обнаружил  --  что-то  странное  случилось  с
цветами;  и  со  светом; и с воздухом. Сердце забилось сильнее,
вернулось странное знакомое ощущение, что он  вдруг  уменьшился
-- и  он  ясно  понял,  что предстоит двум эльдилам. Он стоял и
молчал. Не ему подобало говорить первым.

     ГЛАВА 16

     Голос, ясный, как далекий звон колоколов, бесплотный голос
послышался в воздухе -- и Рэнсома охватила дрожь.
     -- Они ступили на сушу и начинают восхождение,  --  сказал
голос.
     -- Сын Адама уже здесь, -- сказал другой.
     -- Взгляни  на  него  и  возлюби,  -- сказал первый. -- Он
всего только прах, наделенный дыханием, и едва  коснувшись,  мы
его  погубим.  К  лучшим его помыслам примешиваются такие, что,
помысли  мы  это,  свет  наш  угаснет.  Но  тело  его  --  тело
Малельдила,  и  грехи его прощены. Даже имя его на его языке --
Элвин, друг эльдилов.
     -- Как много ты знаешь! -- сказал второй голос.
     -- Я был внизу, в воздушной оболочке Тулкандры, --  сказал
первый,  --  которую  сами  они зовут Землею. Воздух этот полон
темных су