е ни
истории, ни собственной души. Я ревновал, я злился, я боялся. Я
чуть не завопил: "Оставь ты своего приятеля, колдун  проклятый!
Посмотри на меня!"
     А сказал я: "Слава Богу, Рэнсом. Наконец вы вернулись".

     ГЛАВА 2

     Дверь  захлопнулась  во второй раз за этот вечер, и Рэнсом
почти сразу нащупал свечу. Оглядевшись  при  свете,  я  никого,
кроме  нас  двоих,  не  увидел.  Посреди комнаты стояла большая
белая штука. Теперь я легко понял, что это -- большой,  похожий
на  гроб  ящик  без  крышки.  Крышка лежала рядом, о нее-то я и
споткнулся. И ящик, и крышка  были  из  чего-то  белого,  вроде
льда, но менее яркого.
     -- Вот  хорошо,  что  вы пришли! -- сказал Рэнсом, пожимая
мне  руку.  --  Надеялся  встретить  вас  на  станции,  но  все
перепугалось  в такой спешке, и мне пришлось все-таки поехать в
Кембридж. Я совсем не хотел, чтобы вы шли один по этой  дороге.
Наверное, он увидел, что я тупо смотрю на него, и прибавил:
     -- С вами все в порядке? Вы прошли через заграждение?
     -- Через заграждение?
     -- Я думаю, вам было не так-то легко сюда добраться.
     -- Вот  как!  -- сказал я. -- Значит, это не просто нервы?
Там и вправду что-то было?
     -- Ну да. Они не хотели пускать вас. Я  этого  боялся,  но
просто времени не было вам помочь, Я верил, что вы доберетесь.
     -- Они  -- это наши эльдилы? -- Конечно. Они как-то узнают
обо всем...
     Я перебил его:
     -- По правде говоря, Рэнсом, меня это все больше тревожит.
Когда я шел сюда, мне пришло в голову...
     -- Вам еще не то придет в голову, дайте им волю! -- весело
откликнулся Рэнсом. -- Лучше всего не обращать на них  внимания
и делать свое дело. Не пытайтесь им возражать, им только и надо
вовлечь вас в бесконечный спор.
     -- Послушайте, -- сказал я, -- это же не шутки. Вы вправду
уверены,  что  есть  этот  темный князь, падший Уарса Земли? Вы
уверены, что есть две стороны и знаете, какая из них -- наша?
     Он поглядел на меня -- у него бывал такой взгляд,  кроткий
и в то же время грозный.
     -- А вы вправду сомневаетесь? -- спросил он.
     -- Нет, -- подумав, ответил я, и мне стало стыдно.
     -- Вот  и хорошо, -- обрадовался он. -- Давайте поужинаем,
и я вам все объясню.
     -- Зачем вам этот гроб? -- спросил я,  когда  мы  вошли  в
кухню.
     -- В нем я отправлюсь в путь.
     -- Рэнсом! -- вскрикнул я. -- Он... оно... эльдилы потащут
вас снова на Марс?
     -- Потащут!  --  ответил  он.  --  Ох, Льюис, ничего вы не
понимаете. Если  бы...  да  я  бы  отдал  все,  лишь  бы  снова
заглянуть в те ущелья, где синяя-синяя вода плещет среди лесов.
Или  подняться  наверх  и увидеть сорна, скользящего по склону.
Или оказаться там к вечеру, когда  восходит  Юпитер,  яркий  --
глазам  больно, а все астероиды -- словно Млечный путь и каждая
звездочка видна так же ясно, как с Земли -- Венера.  А  запахи!
Разве  я  смогу  их  забыть?  Вы скажете, тоска должна находить
ночью, когда восходит Марс --  но  нет,  хуже  всего  в  жаркий
летний  день,  когда  я гляжу в синюю бездну и знаю, что там, в
глубине, за миллионы миль  есть  место,  в  котором  я  был,  и
никогда  не  буду,  а  там,  на Мелдилорне цветут цветы и живут
друзья, которые были бы мне рады. Нет. Такого счастья не будет.
Меня посылают не на Малакандру, а на Переландру.
     -- Это Венера?
     -- Да.
     -- Что значит "посылают"?
     -- Помните, когда я улетал с Малакандры, Уарса сказал мне,
что с моего путешествия может  начаться  новая  эра  в  истории
Арбола,  Солнечной системы? Вероятно, сказал он, близится конец
осаде, в которой мы живем.
     -- Да, помню.
     -- Похоже, так оно и есть. Во-первых, обе стороны, как  вы
их  назвали,  проявляют  себя  гораздо четче здесь, на Земле, в
наших делах. Скажем так, они не скрывают флага.
     -- Согласен.
     -- А во-вторых, темный князь, наш  падший  Уарса,  готовит
нападение на Переландру.
     -- Разве  Солнечная  система  открыта  ему? Разве он может
попасть на Венеру?
     -- В том-то и дело. Сам, в своем обычном образе,  он  туда
попасть  не  может.  За  много  веков  до того, как тут, у нас,
появилась жизнь, он был загнан в эти границы.  Если  он  только
покажется   за  пределами  лунной  орбиты,  его  опять  загонят
обратно, просто силой. Это была бы иная война и от нас  с  вами
было  бы  не больше толку, чем от мухи при обороне Москвы. Нет.
Он нападет на Переландру иначе.
     -- При чем же тут вы?
     -- Ну... меня посылают туда.
     -- Уарса?
     -- Нет. Приказ -- из  более  высоких  сфер.  Впрочем,  все
повеления, так или иначе -- Оттуда.
     -- Что ж вы должны там делать?
     -- Мне не сказали.
     -- Значит, вы в свите Уарсы?
     -- Как раз нет. Уарса там не останется. Он только доставит
меня. А потом я, видимо, останусь один.
     -- Боже мой, Рэнсом! -- начал я, и голос мне изменил.
     -- Да,  да, -- сказал он и улыбнулся своей обезоруживающей
улыбкой.  --  Правда,  нелепо?  Доктор  Элвин   Рэнсом   против
Престолов и Господств! Мания величия, не иначе.
     --Я не о том... -- сказал я.
     -- О  том, о том. Во всяком случае, я теперь так чувствую.
Впрочем, что тут странного?  Нам  каждый  день  приходится  это
делать.   Библия  говорит  о  брани  против  начальств,  против
властей, против  духов  злобы  поднебесной  --  перевод  здесь,
кстати,  очень  неточный,  --  и сражаться должны самые обычные
люди.
     -- Да это же совсем другое дело! --  возразил  я.  --  Там
речь идет о духовной брани.
     Рэнсом откинул голову и рассмеялся.
     -- Ох,  Льюис,  Льюис,  --  воскликнул он, и что вы только
скажете!
     -- Как вам угодно, Рэнсом, а разница есть...
     -- Есть,  есть,  но  не  такая.  Каждый  из   нас   должен
сражаться,  тут  нет  мании  величия. Вот посмотрите -- в нашей
маленькой земной войне тоже сменяются разные фазы и каждый  раз
мы и думаем и ведем себя так, словно эта фаза не кончится, хотя
на  самом  деле  все  меняется  прямо под рукой. И опасности, и
удачи в этом году -- не те, что в прошлом. Вот и  вам  кажется,
что  обычные  люди могут столкнуться с темными эльдилами только
на нравственном, душевном уровне  --  борясь  с  искушением,  к
примеру,  --  но  это  верно  только  для  определенной  фазы в
космической войне, для эры великой осады, которая и дала  Земле
имя  Тулкандры,  Безмолвной  планеты.  А  что  если  это  время
подходит к концу? А что если каждый встретит силы  тьмы...  ну,
по-другому.
     -- Ах, вон что...
     -- Только  не  думайте,  что  меня  выбрали  потому, что я
какой-то особенный. Никогда не поймешь, почему нас избирают для
того или другого дела. А если и узнаешь причину,  она  не  даст
пищи  тщеславию.  Нас  избирают не за то, чем мы сами гордимся.
Скорее всего, посылают именно меня  потому,  что  два  негодяя,
утащившие  меня  на  Малакандру,  дали  мне возможность изучить
язык. Конечно, это не входило в их планы.
     -- Какой язык?
     -- Хресса-хлаб. Язык, который я выучил на Малакандре.
     -- Неужели вы думаете,  что  на  Венере  говорят  на  этом
языке?
     -- Разве  я  вам  не сказал? -- спросил Рэнсом, наклоняясь
вперед. К этому времени мы уже доели холодное мясо, допили пиво
и теперь пили чай. -- Странно, ведь я докопался  до  этого  два
или  три месяца тому назад. С научной точки зрения это -- самое
интересное. Мы  ошибались,  принимая  хресса-хлаб  за  местный,
марсианский язык. Правильнее было бы назвать его старосолярным,
хлаб-эрибол-эф-корди.
     -- Господи, что это?
     -- Понимаете,  раньше  все разумные существа, обитавшие на
планетах Солнечной системы говорили  на  одном  языке  (эльдилы
называют эти планеты Нижним миром). Конечно, большинство из них
необитаемы,  хотя  бы  по нашим понятиям. Этот изначальный язык
забыли в нашем мире, на Тулкандре,  когда  случилась  беда.  Ни
один из земных языков не восходит к нему.
     -- А как же другие марсианские языки?
     -- Пока  не  знаю.  Одно  мне  ясно,  они  намного  моложе
хресса-хлаба, особенно сурнибур,  язык  сорнов.  Я  думаю,  это
можно   доказать   лингвистически.   Сурнибур,  по  марсианским
стандартам, просто новее нового -- он едва  ли  древней  нашего
Кембрия.
     -- Стало  быть,  вы  рассчитываете,  что  на  Венере знают
хресса-хлаб?
     -- Да. Я приеду, зная язык. Так гораздо  проще,  хотя  для
филолога и скучнее.
     --Вы  же  и понятия не имеете, что надо делать, в какой вы
мир попадете!
     -- Что мне надо делать, я и  правда  не  знаю.  Понимаете,
бывают  такие  дела,  в  которых важно ничего не знать заранее.
Может быть, нужно будет что-то  сказать,  а  это  не  прозвучит
убедительно,  если подготовишься. Что же до тамошнего мира, тут
я немало знаю. Там тепло, мне велели раздеться.  Астрономы  еще
ничего  не  выяснили  о  поверхности  Переландры, у нее слишком
плотная атмосфера. Главный вопрос -- вращается ли она и с какой
скоростью?  В  науке  сейчас  есть  две  гипотезы.  Скьяпарелли
считает,  что  Венера  оборачивается  вокруг своей оси за то же
время, что и вокруг Арбола, простите -- Солнца. Другие  думают,
что  она  оборачивается  за  двадцать  три  часа.  Это мне тоже
предстоит выяснить.
     Если ваш Скьяпарелли прав,  то  на  одной  стороне  всегда
светло, а на другой вечная ночь.
     Рэнсом кивнул.
     -- Занятная  граница...  --  сказал он, подумав. -- Только
представьте: вы  входите  в  страну  вечных  сумерек,  там  все
холоднее  и  холоднее,  и вот вы уже не можете идти, воздуха не
хватает. Интересно,  можно  ли  встать  на  самой  границе,  на
дневной  стороне,  и заглянуть в ночь? Оттуда, пожалуй, удалось
бы увидеть несколько звезд -- ведь из Дневного полушария их  не
видно.  Конечно,  если  у  них  там  высокая  цивилизация,  они
изобрели водолазные костюмы, какие-нибудь  подводные  лодки  на
колесах, чтобы исследовать Ночную сторону.
     Глаза  у  него  сияли,  и  хотя  я думал только о том, как
трудно мне с ним расставаться и как мало надежды встретиться, я
тоже заразился от него восторгом и тягой к знанию.  Но  тут  он
снова обратился ко мне:
     -- Вы еще не знаете, в чем ваша роль.
     -- Разве  я  тоже лечу? -- спросил я, содрогнувшись совсем
иначе.
     -- Ну что вы, что вы! Вы должны упаковать  меня  сейчас  и
распаковать, когда я вернусь... если все обойдется.
     -- Упаковать  вас?  А,  я и забыл про этот гроб! Как же вы
собираетесь в нем путешествовать? Где  двигатель?  А  воздух...
еда, вода? Здесь едва хватит места для вас!
     -- Двигатель  --  сам Уарса Малакандры. Он просто доставит
эту штуку на Венеру. не спрашивайте! Я понятия не имею, как  он
действует.   Существо,   которое  миллионы  лет  вращает  целую
планету, как-нибудь справится.
     -- Что вы будете есть? Как вам дышать?
     -- Он сказал, что мне не понадобится ни еды,  ни  воздуха.
Видимо,  жизнь  моя  на время полета замрет. Я не совсем понял.
Это, в конце концов, его забота.
     --А вы не боитесь? -- спросил я, и снова  ощутил  какой-то
мерзкий ужас.
     -- Если  вы  спрашиваете, признает ли мой разум, что Уарса
безопасно доставит меня на Переландру, я отвечу "да", -- сказал
Рэнсом. -- Если же вас интересуют мои нервы и воображение, я, к
сожалению, отвечу "нет". Мы верим в анестезию  и  все-таки  нам
страшно,  когда  маска приближается к лицу. Я чувствую примерно
то, что чувствует солдат под обстрелом, сколько бы он ни  верил
в   будущую   жизнь.  Наверное,  фронт  был  для  меня  хорошей
практикой.
     -- Стало быть, я  должен  запереть  вас  в  этой  чертовой
штуке? -- спросил я.
     -- Да,  --  сказал Рэнсом. -- Это во-первых. Когда взойдет
Солнце, мы спустимся в сад и поищем такое место, где не  мешали
бы  ни  дом,  ни деревья. Пожалуй, капустная грядка подойдет. Я
лягу, закрою глаза повязкой -- эти стенки не  защитят  меня  от
солнечных  лучей,  когда  мы  выйдем в открытый космос, -- а вы
завинтите крышку. Потом, наверное, вы увидите,  как  эта  штука
взлетит.
     -- А еще позже?
     -- Вот  в  этом и сложность. Вы должны вернуться сюда, как
только вам сообщат, чтобы снять крышку и выпустить меня,  когда
я вернусь.
     -- Когда же вы вернетесь?
     -- Не  знаю. Через полгода, через год, через двадцать лет.
То-то и плохо. Я возлагаю на вас тяжелую ношу.
     -- А если я умру?
     -- Значит, найдите себе преемника -- конечно,  теперь,  не
откладывая.  У  вас  ведь  есть человек пять друзей, на которых
можно положиться.
     -- Как же мне сообщат?
     -- Уарса предупредит вас. Вы не беспокойтесь, это ни с чем
не спутаешь. И еще одно -- навряд ли я вернусь раненым,  но  на
всякий  случай, если вы найдете врача, которого можно посвятить
в тайну, лучше бы захватить и его.
     -- Хэмфри годится?
     -- Да,  вполне.  А  теперь  --   другое,   частное   дело.
Понимаете, я не могу включить вас в свое завещание.
     -- Господи, Рэнсом, да я никогда об этом не думал!
     -- Конечно.  Но мне хотелось бы что-нибудь вам оставить, а
я не  могу.  Я  ведь  исчезну.  Если  я  не  вернусь,  начнется
расследование,  чего  доброго,  заподозрят  убийство. Надо быть
осторожнее, ради вас. А теперь я хотел бы уладить с вами другие
мои дела.
     Мы сели рядом и долго говорили  о  делах,  которые  обычно
обсуждают  с родственниками, а не с друзьями. Я узнал о Рэнсоме
многое, чего не знал прежде, и такое множество  неудачников  он
поручил  моей  заботе: "может, вам вдруг удастся что-нибудь для
них сделать", -- что я понял, как велико его милосердие  и  как
он  его  скрывает. С каждым его словом тень предстоящей разлуки
сгущалась, словно кладбищенский сумрак. Я  с  любовью  подмечал
его  привычные жесты, обороты речи -- то, что мы всегда видим в
любимой женщине, но в друге замечаем только перед разлукой  или
в последние часы перед тяжелой, опасной операцией. Есть вещи, в
которые разум поверить не может. Я не мог представить себе, что
человек,   сидящий  так  близко  от  меня,  такой  очевидный  и
ощутимый,   через   несколько   часов   станет    недостижимым,
превратится  лишь  в  образ, а там -- и в тускнеющий образ моей
памяти. Наконец  оба  мы  смутились  --  каждый  угадывал,  что
чувствует другой. Стало совсем холодно.
     -- Скоро отправимся, -- сказал Рэнсом.
     -- Да ведь он... ну, Уарса -- еще не вернулся, -- возразил
я, хотя,  по правде говоря, теперь, когда это подошло вплотную,
мне хотелось поторопиться, чтобы все было позади.
     -- Уарса и не покидал нас, -- ответил Рэнсом,  --  он  все
время был в доме.
     -- Что же он, просто ждал нас, в той комнате?
     -- Он  не  ждал,  они  не  знают,  что  это  такое. Вы и я
понимаем, что ждем, потому что у нас  есть  тело,  оно  устает.
Кроме того, мы различаем работу и досуг, мы понимаем, что такое
отдых.  Уарса  устроен  иначе.  Он был здесь много часов, но не
ждал, не скучал. Нельзя же сказать, что чего-то ждет дерево или
рассвет на склоне холма. -- Тут Рэнсом зевнул. -- Я  устал,  --
сказал  он. -- И вы устали. Ну, я-то хорошенько высплюсь в этом
гробу. Идемте, пора собираться.
     Мы вышли в соседнюю комнату, и  Рэнсом  велел  мне  встать
перед  безликим  пламенем, которое не ждет, а только пребывает.
Он как-то представил меня ему и был нам переводчиком,  и  я  на
своем  языке поклялся служить ему в этом великом деле. Потом мы
сняли с окон затемнение и впустили в дом серое, пасмурное утро.
Вместе вынесли мы в сад и ящик, и крышку -- холод  обжигал  нам
руки.  Ноги  я промочил в тяжелой росе, усыпавшей траву. Эльдил
был уже в саду, на маленькой лужайке. При утреннем свете я едва
мог его разглядеть. Рэнсом показал мне, как закрыть задвижки на
крышке  ящика,  прошло  еще  несколько  долгих  минут,   и   он
отправился  в  дом,  а вернулся обнаженным. Высокий, белокожий,
дрожащий от холода -- просто чучело какое-то -- он опустился  и
свой  ужасный ящик и протянул мне плотную черную повязку, чтобы
я закрыл ему лицо. Потом он улегся. Я уже не думал о  Венере  и
не  верил, что он вернется. Если бы я посмел, я бы заставил его
одуматься;  но  здесь  был  Другой  --  существо,  не  ведавшее
ожидания,  -- и я боялся. До сих пор вижу я в страшном сне, как
закрываю ледяной крышкой  гроб,  где  лежит  живой  человек,  и
отступаю  назад.  Я  остался один. Я не видел, как он улетел. Я
убежал в дом, мне стало плохо. Через несколько часов  я  закрыл
дом и вернулся в Оксфорд.
     Прошли  месяцы,  и  год  прошел, и несколько месяцев сверх
года. Были бомбежки, и дурные вести, и  гибель  многих  надежд,
Земля  преисполнилась  тьмы и злобы -- и тогда, в одну из ночей
Уарса явился за мной. Мы с Хэмфри выехали поскорее, толкались в
переполненном поезде, встречали рассвет  на  холодной  станции,
ожидая   пересадки,   и   наконец   ясным  утром  добрались  до
маленького, заросшего сорняками клочка  земли,  который  прежде
был  садом Рэнсома. Черная точка появилась напротив Солнца; тот
же ледяной ящик проскользнул между нами в полной  тишине.  Едва
он коснулся земли, мы бросились к нему и сорвали крышку.
     -- Господи! Он разбился! -- вскричал я, заглянув внутрь.
     -- Погодите, -- остановил меня Хэмфри. Человек, лежавший в
гробу,  пошевелился, сел, стряхнул с лица и плеч ту алую массу,
которую я было принял за раны и кровь, -- и я увидел, как ветер
подхватывает и разносит лепестки цветов.  Он  поморгал,  назвал
каждого из нас по имени, пожал нам руки и ступил на траву.
     -- Как  дела? -- спросил он. -- Что-то вы плохо выглядите.
Я замер, дивясь тому новому Рэнсому, который вышел на  свет  из
тесного  ящика.  Он  был силен и здоров, он словно помолодел на
десять лет. Два года назад он начинал седеть, а сейчас  борода,
спускавшаяся ему на грудь, отливала золотом.
     -- Да вы порезали ногу, -- сказал Хэмфри. Тут и я заметил,
что из пятки у него идет кровь.
     -- Однако  и  холодно  у вас, - сказал Рэнсом. -- Надеюсь,
воду согрели? Хорошо бы принять душ, и одеться.
     -- Хэмфри обо всем позаботился, -- сказал я, провожая  его
в дом. -- Меня бы на это не хватило.
     Рэнсом  забрался в ванну, оставив дверь приоткрытой, клубы
пара окутывали его, а мы переговаривались с ним из прихожей.  У
нас накопилось столько вопросов, что он не успевал отвечать.
     -- Скьяпарелли ошибся, -- кричал он, -- там есть и день, и
ночь, как у нас. Пятка не болит... нет, вот сейчас заболела. Да
любую  старую  одежду... ага, положите на стул. Нет, спасибо. Я
не хочу ни яиц, ни бэкона. Фруктов нет? Неважно, поем хлеба или
каши. -- И наконец он крикнул: -- Выхожу!
     Он  все  спрашивал,  здоровы  ли  мы,  --  ему   почему-то
казалось,  что  мы  плохо  выглядим. Я отправился за завтраком.
Хэмфри  задержался,  чтобы  осмотреть   ранку   на   ноге.   Он
присоединился ко мне, когда я любовался алыми цветами.
     -- Красивый цветок, -- сказал я, протягивая его Хэмфри.
     -- Да,  --  ответил  Хэмфри, рассматривая его и ощупывая с
жадностью натуралиста. -- А нежный какой!  Наша  фиалка  против
него сорняк.
     -- Поставим их в воду.
     -- Не стоит. Они уже почти завяли.
     -- Как он там?
     -- Отменно.  Только вот пятка мне не нравится. Он говорит,
кровь идет очень давно.
     Тут пришел и Рэнсом, совсем одетый, и я разлил  чай.  Весь
день  и почти всю ночь он рассказывал нам ту историю, к которой
я теперь приступаю.

     ГЛАВА 3

     Рэнсом  так  и  не  объяснил  нам,  на  что  было   похоже
путешествие в летающем гробу. Он сказал, что это невозможно. Но
странные намеки прорывались в разговорах на совсем другие темы.
     По  его  словам,  он был, как сказали бы мы, без сознания,
однако что-то с ним происходило, что-то он чувствовал.  Однажды
кто-то  из  нас  говорил,  что  надо  "повидать жизнь", то есть
побродить по миру, поглядеть на людей,  а  Б.  (он  антропософ)
сказал,  надо видеть жизнь совсем в другом смысле. Вероятно, он
имел в виду какую-то систему медитации, при которой "сама жизнь
предстает  внутреннему  взору".  Во  всяком  случае,  когда  мы
втян