ире. Когда-нибудь его заселят потомки Короля  и  Королевы.  Но
миллионы  лет  здесь  нет  людей,  так  для  кого же существуют
неизмеримые пространства смеющихся пустынных  волн?  И  лес,  и
рассвет на Земле просто подавали ему, как завтрак, и только тут
он   понял,   что   у  природы  есть  свои  собственные  права.
Непостижимый смысл, таящийся и в природе  Земли,  и  в  природе
Переландры  с  тех  незапамятных  времен, как они отделились от
Солнца,  смысл,  который  и  устранит,  и  не   устранит   лишь
Царь--Человек, окружил Рэнсома со всех сторон и вобрал в себя.

     ГЛАВА 13

     Ночь  опустилась  на  море  мгновенно, словно пролилась из
огромной бутыли. Цвет и пространство исчезли, отчетливей  стали
звуки  и  боль.  Мир  сузился, в нем только боль и была, тупая,
ноющая, иногда -- пронзительная, и  больше  ничего,  разве  что
шлепали   плавники   и   на   все  лады  шумели  волны.  Рэнсом
почувствовал, что сползает со своей рыбы, с трудом удержался  и
понял,  что  спал,  быть  может  --  несколько часов. Значит --
заснет опять, а потом опять, и так все время. Поразмыслив, он с
трудом выполз из узкого седла и вытянулся во весь рост  у  рыбы
на спине. Ноги он раздвинул, чтобы обхватить ее, руками тоже за
нее ухватился, надеясь, что так не свалится даже во сне. Больше
он  ничего  сделать  не мог. Рыба плыла, и ему казалось, что он
живет такой же мощной стихийной жизнью, словно  превращается  в
рыбу.
     Затем,  очень  нескоро, он обнаружил, что прямо под ним --
человеческое лицо, и не испугался, как бывает во сне. Оно  было
сине-зеленое  и  светилось собственным светом, а глаза, гораздо
больше человеческих, напомнили о глазах тролля. Какие-то пленки
по бокам походили на бакенбарды. Тут Рэнсом  совсем  очнулся  и
понял, что это не снится ему, все наяву. По-прежнему израненный
и  разбитый,  он  лежал на спине у рыбы, а рядом плыло какое-то
существо вот с таким лицом. Он вспомнил, что уже видел  в  воде
полулюдей,  водяных. Сейчас он не боялся и догадывался, что это
созданье тоже дивится ему, но вражды не испытывает. В сущности,
им не было дела друг до друга. Встретились  они  случайно,  как
ветви разных деревьев, растревоженные ветром.
     Рэнсом   снова   взобрался  в  седло.  Тьма  уже  не  была
непроницаемой. Со всех  сторон  его  окружали  пятна  и  полосы
света, и по форме пятен он смутно догадывался, где плывет рыба,
а  где  -- водяной. Движения пловцов намечали во тьме очертание
волн, напоминая, что перед ним -- огромное пространство. Рэнсом
заметил, что водяные рядом с ним занялись  едой.  Перепончатыми
ручками  они  подхватывали  с  поверхности воды что-то темное и
жевали, а странная пища торчала у них изо рта,  словно  усы.  С
этими  существами  он  и  не пытался познакомиться, хотя дружил
здесь со всеми тварями, и морской народец тоже  не  обращал  на
него внимания. В отличие от всех животных, они, по-видимому, не
служили  человеку;  и  ему  показалось,  что  они и люди просто
поделили планету, как делят одно поле овцы и лошади.  Позже  он
много  думал  об этом, но сейчас его занимали простые, насущные
дела. Глядя на то,  как  они  едят,  он  вспомнил,  что  и  сам
голоден,  и  стал гадать, съедобна ли для него их пища. Бороздя
воду пальцами, он подцепил наконец растение  --  оно  оказалось
одним  из  простейших,  вроде мелких морских водорослей, и было
покрыто пузырьками, которые лопались,  если  на  них  надавить.
Водоросль была плотная и скользкая, но, в отличие от земных, не
соленая.  Вкус  ее  Рэнсом описать не сумел. Напомню снова, что
чувство вкуса стало здесь иным, чем на Земле, -- еда  приносила
не  только  удовольствие,  но  и  знание,  которое,  правда, не
передашь словами. Вот и сейчас Рэнсом обнаружил, что строй  его
мыслей   переменился.   Поверхность  моря  стала  крышей  мира.
Плавучие острова казались теперь тучами; он видел их  так,  как
видят  снизу,  и  это  были коврики с бахромой. Вдруг он понял:
теперь ему кажется чудом или мифом, что он ходил по  ним,  там,
наверху.   Мысли  о  Королеве,  ее  будущих  детях,  отдаленных
потомках -- все, что занимало его с тех пор, как  он  попал  на
Переландру,  --  бледнели,  как бледнеют сны, когда проснешься,
словно великое множество забот, желаний и чувств, которым он не
нашел бы названья, вытеснили их. Он испугался  и,  несмотря  на
голод, выбросил водоросли.
     Должно  быть,  он  снова  заснул,  ибо дальше помнил яркий
дневной  свет.  Нелюдь  все  еще  был  впереди,  и  стайка  рыб
растянулась  между ними. Птицы улетели. Только теперь он просто
и трезво оценил свое  положение.  Судя  по  его  опыту,  разуму
свойственно  странное  заблуждение.  Когда  человек попадает на
чужую планету, первое время он не думает об ее размерах.  Новый
мир  так  мал по сравнению с путем через космос, что расстояния
внутри этого мира уже неважны -- любые два места на  Марсе  или
на   Венере   казались  ему  районами  одного  города.  Теперь,
оглядевшись и нигде ничего не увидев,  кроме  золотого  неба  и
бурлящего  моря,  он понял, как нелепа эта ошибка. Даже если на
Переландре и есть материки, между ним и ближайшим из них  может
простираться  пространство  шириной в Тихий океан. К тому же не
было никаких оснований надеяться на материки, что там -- на то,
что тут много плавучих островов, а уж тем более на то, что  они
равномерно  рассеяны  по всей планете. Даже если этот нестойкий
архипелаг растянулся на тысячу квадратных миль, он --  песчинка
в пустынном океане, охватывающем мир, который не намного меньше
нашего.  Скоро  его  рыба  устанет.  Она  уже  плывет медленно.
Нелюдь, конечно, свою рыбу не пожалеет, будет понукать ее, пока
не загонит насмерть. А он, Рэнсом, такого не сделает. Размышляя
об этом, он глядел вперед, и вдруг его сердце замерло: одна  из
плывших  с  ним рыб намеренно вышла из ряда, выпустила пенистую
струйку воды, нырнула, вынырнула в нескольких метрах от него, и
предалась воле волн. Через  несколько  минут  она  скрылась  из
виду. Устала и вышла из игры.
     Вот  тут-то  все  муки  прошедшего  дня  и  нелегкой  ночи
обрушились на него, лишая веры. Пустынные волны, а тем паче  --
мысли, которые пришли со вкусом водоросли, заронили в его .тушу
сомнение. Принадлежит ли этот мир тем, кто зовет себя Королем и
Королевой? Как может принадле-
     жать  то,  чего  ты толком и не знаешь? Поистине, наивно и
антропоцентрично! А этот великий запрет,  от  которого  зависит
все, неужто он и вправду так важен? Какое дело желтой пене волн
и  морскому  народу  до  того,  переночуют ли на скале какие-то
ничтожные существа, которые, к тому же, так далеко  отсюда?  Он
видел,  что  события  на  Переландре  и то, что описано в Книге
Бытия, очень похожи; он думал, что на собственном опыте познает
то, во что люди обычно только верят. Теперь и это  не  казалось
ему  существенным.  В конце концов, сходство доказывает только,
что и там, и тут новорожденный разум  выдумывает  бессмысленные
табу. А Малельдил... да где Он? Если бескрайний океан и говорит
о чем-то, то о совсем ином. Как во всех пустынях, здесь кое-кто
есть;  но  не  Бог,  подобный  нам,  людям,  не  Личность, а то
Неведомое, которому во веки веков безразличны и человек, и  его
жизнь.  А  дальше, за океаном -- пустой космос. Напрасно Рэнсом
напоминал себе, что побывал в "космосе" и обрел там  Небо,  где
жизнь  так полна, что для нее едва ли достаточна бесконечность.
Теперь все это казалось сном. Другие мысли, над которыми он сам
часто смеялся, называя их призраком империализма,  поднялись  в
душе  --  он  готов был принять гигантский миф нашего века, все
это  рассеянное  вещество,  все   галактики,   световые   годы,
эволюцию,  все  бредовые нагромождения чисел, после которых то,
что имело смысл для нашей души, становится  побочным  продуктом
бессмыслицы  и  хаоса.  До  сих пор он недооценивал эту теорию,
смеялся над плоскими преувеличениями, над  жалким  преклонением
перед  размерами,  над  бойкой  и  ненужной терминологией. Даже
сейчас разум не сдавался, но сердце уже  не  слушалось  разума.
Какая-то  часть  души  еще знала, что размер почти неважен, что
величие  материальной  Вселенной,  перед  которой  он   вот-вот
преклонится,    зависит    от   его   собственной   способности
сопоставлять величины и творить мифы;  что  число  не  запугает
нас, пока мы не наделим его грозной тайной, которая присуща ему
не  больше,  чем  бухгалтерской ведомости. Но разум существовал
как бы отдельно от него. Простая пустота и  простая  огромность
подавили все.
     Размышления   эти,  наверное,  заняли  несколько  часов  и
поглотили все  внимание.  Пробудил  Рэнсома  звук,  который  он
меньше  всего  ожидал  услышать  --  звук человеческого голоса.
Очнувшись, он обнаружил, что все рыбы покинули его,  а  та,  на
которой он плывет, еле шевелится. Нелюдь был неподалеку, больше
не  бежал  от  него, напротив -- приближался. Он покачивался на
своей рыбе, глаза его совсем заплыли, тело распухло и посинело,
нога была сломана, рот искривлен от боли.
     -- Рэнсом, -- жалобно позвал он.
     Рэнсом промолчал. Он не хотел, чтобы тот снова начал  свою
игру.
     -- Рэнсом, Рэнсом!.. -- заныл голос Уэстона. -- Поговорите
со мной, ради Бога!
     Рэнсом изумленно взглянул на него и увидел слезы.
     -- Не гоните меня, Рэнсом! -- сказал Враг. -- Скажите мне,
что случилось?  Что они сделали с нами? Вы весь в крови. У меня
нога сломана... -- голос прервался от рыданий.
     -- Кто вы такой? -- резко спросил Рэнсом.
     -- Ну пожалуйста, не притворяйтесь, вы же знаете меня!  --
хныкал  голос.  --  Я  Уэстон,  а  вы  -- Рэнсом, Элвин Рэнсом,
филолог из Кембриджа.  Мы  с  вами  ссорились,  я  был  неправ,
простите  меня.  Рэнсом,  вы же не оставите меня умирать в этом
гиблом месте?
     -- Где  вас  учили   арамейскому?   --   спросил   Рэнсом,
пристально глядя на него.
     -- Арамейскому?   --  повторил  голос  Уэстона.  --  я  не
понимаю, о чем вы. Нехорошо смеяться над умирающим.
     -- Вы и вправду Уэстон? -- спросил Рэнсом.  Он  готов  был
поверить, что душа вернулась в свое тело.
     -- А кто же еще? -- чуть не плача, срываясь, спросил тот.
     -- Где вы были до сих пор? -- продолжал Рэнсом.
     Уэстон (если то был Уэстон) задрожал.
     -- А где мы? -- спросил он.
     -- На Венере, на Переландре, -- ответил Рэнсом.
     -- Вы нашли мой корабль? -- спросил Уэстон.
     -- Я  видел  его  только  издали,  --  ответил  Рэнсом. --
Понятия не имею, где он теперь. Должно  быть,  отсюда  до  него
миль двести.
     -- Мы в ловушке? -- вскрикнул Уэстон. Рэнсом не ответил, и
тот, повесив голову, заплакал, как младенец.
     -- Будет,   --   сказал   наконец   Рэнсом,  --  не  стоит
расстраиваться. В конце концов, и на Земле  сейчас  не  так  уж
весело.  Там ведь война. Может быть, вот сейчас немцы вдребезги
разбомбили Лондон. -- Жалкое существо все еще всхлипывало, и он
прибавил: -- Встряхнитесь, Уэстон! Это всего  лишь  смерть,  со
всеми случается. Надо же когда-нибудь умереть. Вода у нас есть,
а голод без жажды не так уж страшен. Боитесь утонуть? Право же,
штыковая рана или рак куда хуже.
     -- Вы хотите бросить меня, -- сказал Уэстон.
     -- Я  не  смогу, даже если захотел бы, -- возразил Рэнсом.
-- Неужели вы не видите? Я точно в таком же  положении,  как  и
вы.
     -- Поклянитесь, что не бросите, -- умолял Уэстон.
     -- Пожалуйста, клянусь. Куда я, по-вашему, могу деться?
     Уэстон  медленно  огляделся  и  подогнал  рыбу  поближе  к
Рэнсому.
     -- Где... оно? -- спросил  он.  --  Ну,  вы  знаете...  --
добавил он, бессмысленно помавая рукой.
     -- Могу спросить вас о том же.
     -- Меня? -- вскрикнул Уэстон. Лицо его так исказилось, что
невозможно было разобрать, что именно оно выражает.
     -- Вы  хоть  знаете, что было с вами в эти дни? -- спросил
Рэнсом.
     Уэстон снова огляделся.
     -- Понимаете, -- сказал он, -- это все правда.
     -- О чем вы? -- спросил Рэнсом.
     Вместо ответа Уэстон вдруг обрушился на него.
     -- Вам-то хорошо!  --  вопил  он.  --  Тонуть  не  больно,
умирать  надо,  то да се... Какая чушь! Что вы знаете о смерти?
Сказано вам, это все правда.
     -- О чем вы говорите?
     -- Я всю жизнь занимался ерундой, -- продолжал Уэстон.  --
Уверял  себя, что мне важны судьбы человечества... убеждал, что
как-то можно сделать этот мир хоть чуточку поприличней.  Полное
вранье, ясно?
     -- Разве вы нашли то, что истинней этого?
     -- Нашел, -- сказал Уэстон и надолго замолчал.
     -- Лучше повернем рыб вон туда, -- заметил наконец Рэнсом,
разглядев что-то в море. -- А то уплывем слишком далеко.
     Уэстон  послушался, как бы и не понимая, что делает, и они
еще долго плыли рядом, не говоря ни слова.
     -- Я скажу вам, где истина, -- внезапно заговорил Уэстон.
     -- Да?
     -- Ребенок пробирается наверх, в ту комнату, где  положили
его   умершую  бабушку,  тихонько  заглядывает  туда,  а  потом
убегает, и ему снятся страшные сны. Огромная бабушка.
     -- Что тут истинного?
     -- Ребенок знает о мире то, что наука и религия  изо  всех
сил стараются скрыть.
     Рэнсом промолчал.
     -- Он  все знает, -- продолжал Уэстон. -- Дети боятся идти
ночью через кладбище, и взрослые  смеются  над  ними,  но  дети
умнее  взрослых.  В  Африке  дикари  по  ночам надевают маски и
проделывают мерзкие штучки, а миссионеры и  чиновники  называют
это  суеверием.  Нет,  черные  знают  о мире больше, чем белые.
Грязные  попы  на  задворках  Дублина  до   смерти   запугивают
слабоумных деток. Вы скажете, это все темнота и глупость. Ну уж
нет!  Они  ошибаются  в  одном  --  верят,  что  все-таки можно
спастись. Нельзя. Вот вам истина. Вот вам -- реальный мир.  Вот
его смысл.
     -- Я  не  понимаю...  --  начал было Рэнсом, но Уэстон его
перебил.
     -- Вот почему надо жить  как  можно  дольше.  Все  хорошее
только  здесь.  Узенький,  тоненький  слой, который мы называем
жизнью, -- только видимость, он снаружи, а внутри --  настоящий
мир, ему нет конца. На один миллиметр толще слой, на один день,
час,  минуту  --  .  вот что важно! Вам этого не понять, но это
знает любой смертник. Вы говорите, какой смысл в  отсрочке?  Да
весь, какой только есть!
     -- Никто не обязан идти туда, -- сказал Рэнсом.
     -- Я  знаю,  во  что  вы  верите, -- отвечал Уэстон. -- Вы
ошибаетесь.  Только  кучка  образованных  людей  верит  в  это.
Человечеству  виднее. Оно-то знает, Гомер знал, что все мертвые
провалятся во тьму, в нижние круги. Ни смысла,  ни  склада,  ни
лада,  так,  одна  гниль. Призраки. Любой дикарь знает, что все
духи ненавидят тех, кто еще во  внешнем  круге,  как  ненавидит
старуха  красивую  девушку.  Да, духов надо бояться. Все равно,
сам тоже станешь духом.
     -- Вы не верите в Бога, -- сказал Рэнсом.
     -- Это другое дело, -- ответил Уэстон. -- В детстве  я  не
хуже  вас  ходил в церковь. В иных местах Библии больше смысла,
чем вы, христиане, думаете. Разве там не сказано, что Он -- Бог
живых? Так оно и есть. Может, ваш Бог и  есть,  это  не  важно.
Сейчас  вы  не  понимаете  --  ничего,  еще поймете! Вы ведь не
знаете, как тонок внешний пласт, этот слой,  который  мы  зовем
жизнью.  Представьте  себе,  что Вселенная -- огромнейший шар в
тоненькой корочке. Только речь не о пространстве, а о  времени.
Корочка  и  в лучших местах не толще семидесяти лет. Мы родимся
на  ней  и  всю  жизнь  сквозь  нее  просачиваемся,  туда,   во
внутреннюю тьму, в истинную Вселенную. Умерли -- и все, мы там.
Если  ваш  Бог и существует, Он не внутри шара. Он снаружи, как
Луна. Когда мы попадаем вовнутрь, Он больше не знает о нас.  Он
не  следует  туда  за нами. Вы скажете, что Он вне времени -- и
утешитесь! Но ведь это значит, что Он  снаружи,  на  свету,  на
воздухе.  А  мы-то  живем  во  времени.  Мы "движемся вместе со
временем". Значит, с Его точки зрения мы движемся прочь,  туда,
куда  Он  не  ходил  и  не  пойдет. Вот и все, что у нас есть и
будет. Может быть, в так называемой жизни есть Бог, может  быть
-- нет. Нам что за дело? Мы-то в ней совсем ненадолго.
     -- Это еще не все, -- возразил Рэнсом. -- Если б Вселенная
была такой, мы -- часть Вселенной -- чувствовали бы себя вполне
уютно. А если мы удивляемся, негодуем...
     -- Да,  --  прервал  Уэстон,  --  это  разумно, но и разум
разумен только на поверхности. Разум никак не связан с тем, что
есть. Самые обычные ученые, вот хотя бы я сам,  уже  обнаружили
это.  Неужели  вы  не  видите,  в  чем  смысл этих разговоров о
недействительности нашей логики, об искривленном  пространстве,
о  неопределенности  в атоме? Конечно, они не говорят прямо, но
они еще при жизни догадались о том, о чем узнают  все  умершие.
Реальность  не  разумна,  не едина, не равна себе, у нее нет ни
одного из тех качеств, в  которые  вы  верите.  Можно  сказать,
реальности  вообще нет. "Реальность" и "нереальность", "истина"
и  "ложь"  --  это  все  на  поверхности.  Надавите  --  и  они
провалятся.
     -- Если  это  правда,  --  возразил Рэнсом, -- какой смысл
говорить об этом?
     -- Ни в чем нет смысла, -- ответил Уэстон. -- Весь смысл в
том, что ни в чем нет смысла.  Почему  привидения  пугают  нас?
Потому, что они -- привидения. Им больше нечем заняться.
     -- Мне кажется, -- сказал Рэнсом, -- то, как человек видит
мир, или любую постройку, зависит от того, где он стоит.
     -- Все  зависит  только от того, внутри он или снаружи, --
сказал Уэстон. -- То, что  вы  любите,  --  снаружи.  Например,
планета -- Переландра или Земля. Или красивое тело. Все цвета и
формы  -- только снаружи, там, где еще нет этого. А что внутри?
Тьма, жара, гниль, духота, вонь.
     Несколько минут они  плыли  молча,  волны  вздымались  все
выше, рыбы еле двигались.
     -- Конечно,  вам и горя мало, -- сказал Уэстон. -- Вам, на
поверхности, и дела  нет  до  нас.  Вас  еще  не  тащили  туда,
вовнутрь. У меня был сон, только я еще не знал, что это правда.
Мне  снилось, что я умер. Лежу себе в больничной палате, вокруг
лилии, лицо подкрасили, все чин-чином. И  тут  пришел  человек,
весь в лохмотьях, словно бродяга, только это не одежда, а плоть
висит  клочьями.  Встал  в  ногах  кровати,  и  ненавидит меня.
"Ну-ну, -- говорит. -- Ну, ну. Думаешь, ты очень красивый?  Еще
бы,  на чистенькой простыночке, гроб готовый блестит!.. Ничего,
я тоже так начинал, все мы с этого начали. Погоди, увидишь,  во
что ты превратишься".
     -- Право же, -- скачал Рэнсом, -- хватит, больше не надо.
     -- Или  вот  спириты,  --  продолжал Уэстон, не обращая на
него внимания. -- Я раньше думал, это чепуха. Нет,  не  чепуха,
все  верно.  Заметьте, всякие красоты о смерти идут от преданий
или от философов. Опыт обнаруживает совсем другое. Из  брюха  у
медиума  выползает эндоплазма -- мерзкие, скользкие пленки -- и
складывается в огромные бессмысленные лица. Самописка  пишет  и
пишет всякий вздор.
     -- Да  вы  в  самом  деле Уэстон? -- резко спросил Рэнсом,
обернувшись к собеседнику. Нудный, назойливый голос выговаривал
слова то так отчетливо, что нельзя было не прислушаться, то так
невнятно, что слух поневоле напрягался, пытаясь  их  разобрать.
Он просто сводил Рэнсома с ума.
     -- Не  сердитесь,  --  заскулил  голос, -- не надо на меня
сердиться. Пожалейте  меня.  Это  ужасно,  Рэнсом,  ужасно.  Вы
ничего  не  понимаете.  Глубоко-глубоко,  под всей толщей мира.
Похоронены заживо.  Пытаетесь  думать  --  ничего  не  выходит.
Голову  отняли...  никак  не  вспомнить,  какая  там  жизнь  на
поверхности. Одно ясно: в ней с самого начала смысла не было.
     -- Кто вы?! -- закричал Рэнсом. -- Откуда вы  знаете,  что
такое  смерть? Бог свидетель, я бы с радостью помог вам, если б
знал, как. Объясните мне. Где вы были эти дни?
     -- Тише, -- прервал его тот, другой, -- слушайте!
     Рэнсом  прислушался.  В  окружавшем  их   созвучии   шумов
появился  новый  звук.  Морс сильн