не  тронула  яблока,  и  всякий  человек,  когда
совершает  доброе  дело.  Он  не  равняется  с  Малельдилом  ни
личностью, ни страданием -- страдания их несравнимы,  как  боль
человека,   который  обжег  палец,  туша  искру,  и  пожарника,
погибающего в огне, потому что ту искру не погасили. Он уже  не
спрашивал,  почему  избрали его. Могли избрать другого, любого.
Яркий, яростный свет, который он увидел в  тот  миг,  на  самом
деле освещал всех до единого.
     -- Я наслал сон на твоего Врага, -- сказал Голос. -- Он не
проснется  до  утра.  Встань. Отойди на двадцать шагов в рощу и
ложись спать. Сестра твоя тоже спит.

     ГЛАВА 12

     Когда наступает утро, которого мы боялись, мы  просыпаемся
сразу.  Так  и  Рэнсом, едва очнувшись от сна, тут же вспомнил,
что ему надо сделать. Он был один, островок слегка  покачивался
-- шторма не было, море лишь слабо колыхалось.
     Золотой свет, пробивавшийся меж синих стволов, указал ему,
в какой   стороне   море.   Он  спустился  туда,  выкупался  и,
выбравшись на берег, напился воды. Несколько минут он простоял,
приглаживая влажные волосы  и  растирая  мокрые  ноги.  Оглядев
себя, он заметил, что разницы между загоревшей и бледной частью
кожи почти нет. Если бы Королева встретила его сейчас, она вряд
ли  назвала  бы  его Пятнистым. Тело было скорее цвета слоновой
кости, а пальцы ног, столько дней не ведавшие обуви,  отдохнули
и  выпрямились. Как живое существо Рэнсом нравился себе больше,
чем когда-либо. Он был уверен, что у него, как  после  Великого
Утра,  больше  не будет убогого, жалкого тела, и радовался, что
этот инструмент так приготовился к игре прежде, чем  он  с  ним
расстанется. "Когда я проснусь и обрету Твое подобие, -- сказал
он, -- я порадуюсь такому телу".
     А  сейчас  он направился в лес и случайно (думал он только
об  еде)  наткнулся  на   целое   облако   древесных   пузырей.
Наслаждение  было таким же, как и прежде, и даже походка у него
изменилась после душа. Он думал, что  будет  есть  в  последний
раз,  но даже теперь считал, что не вправе выбирать излюбленные
фрукты. Однако ему повезло -- он наткнулся на тыковки. "Славный
завтрак перед казнью", -- насмешливо подумал он, роняя скорлупу
и вновь испытывая наслаждение, от которого весь мир должен  был
пуститься  в  пляс.  "Как бы то ни было, -- думал он, -- я ни о
чем не жалею. Время я провел неплохо. Я побывал в раю".
     Он зашел в лес чуть  подальше  --  туда,  где  гуще  росли
деревья  -- и чуть не споткнулся о спящую Королеву. В это время
дня она обычно не спала, и  Рэнсом  понял,  что  это  Малельдил
послал  ей сон. "Я никогда ее больше не увижу, -- прошептал он.
-- Я вообще не буду смотреть на женщину вот так,  как  теперь".
Пока  он  стоял  и  глядел вниз, его терзала какая-то сиротская
тоска -- как бы хотел он, раз в жизни, увидеть Праматерь своего
рода  вот  так,  во  славе  и  невинности!  "Иные  дары,   иная
благодать,  иная  слава, -- шептал он. -- Но не эта. Этой мы не
увидим. Бог все приводит  к  добру,  и  все  же  мы  помним  об
утрате".  Он  в  последний  раз взглянул на Королеву и поспешил
уйти. "Я был прав, -- думал он на ходу. -- Так  больше  нельзя.
Пора его остановить".
     Он  долго  блуждал  среди  сумрачных,  но  ярких зарослей,
прежде чем нашел Врага.  За  это  время  он  повстречал  своего
приятеля  и  в  той же позе, что тогда, в первый раз, -- дракон
свернулся клубком вокруг дерева, но сейчас и  он  спал.  Рэнсом
вспомнил,  что  за все утро он не слышал чириканья птиц, шороха
гибких тел, пробирающихся меж кустов, вообще ничего не  слышал,
кроме  рокота  волн,  и  не видел в листве любопытных взглядов.
Вероятно, Господь погрузил весь этот остров -- или, быть может,
весь  этот  мир  --  в  глубокий  сон.  На   мгновение   Рэнсом
почувствовал  себя  бесконечно одиноким, но тут же обрадовался,
что счастливые обитатели этого мира не увидят насилия и крови.
     Примерно через час, обогнув рощицу  пузырей,  он  внезапно
столкнулся  лицом  к  лицу  с  Нелюдем. "Он что, уже ранен?" --
подумал Рэнсом, заметив кровавые пятна у него на груди; но  тут
же  понял,  что Нелюдь, как всегда, испачкался в чужой крови. В
его умелых длинных руках слабо билась  наполовину  растерзанная
птица,  широко  разинув  клюв  в  беззвучном, задушенном вопле.
Рэнсом  ударил  Врага,  не  успев  даже  осознать  собственного
намерения.  Вероятно, он бессознательно вспомнил, как занимался
в школе боксом, и изо всех  сил  нанес  удар  в  челюсть  левой
рукой. Он забыл, что руки его не защищены перчатками -- об этом
напомнила резкая боль, когда кулак столкнулся с челюстью, и так
сильно,  что  хрустнули  пальцы,  а  вся рука до плеча заныла и
почти отнялась. С минуту Рэнсом приходил в себя, и за это время
Нелюдь успел отступить шагов на шесть. Удар тоже  пришелся  ему
не   по  вкусу,  он,  кажется,  прикусил  себе  язык  --  кровь
пузырилась у него на губах. Но птицу он не выпустил.
     -- Значит,  теперь  ты  попробуешь  силу,  --  сказал   он
по-английски. Голос у него сел.
     -- Оставь птицу, -- приказал Рэнсом.
     -- Чушь  какая, -- возразил Нелюдь. -- Разве ты не знаешь,
кто я такой?
     -- Я знаю, что ты такое, -- ответил  Рэнсом,  --  а  какое
именно, не важно.
     -- И  ты  хочешь  бороться  со  мной?  Ты,  такой  убогий,
маленький, жалкий? -- сказал Нелюдь. -- Может быть, ты думаешь,
Он поможет тебе? Так думали многие. Я знаю Его дольше, чем  ты.
Они  все  надеются,  что  Он  их спасет, а понимают что к чему,
когда уже слишком поздно, -- в лагере, в желтом доме, на  дыбе,
на  костре,  на кресте. Разве Он спас Себя Самого? -- и Нелюдь,
запрокинув голову, взвыл так, что  едва  не  обруидлся  золотой
свод:  --  Элой,  Элой, лама савахфани! Рэнсом догадался сразу,
что эти слова он произнес на чистом арамейском наречии  первого
века.  Он  не  цитировал,  он вспоминал. Именно так звучали эти
слова с креста, хранились веками в пылающей памяти изгоя, и вот
этот, жутко кривляясь, передразнивал их. От ужаса Рэнсом на миг
лишился  чувств,  и  прежде,  чем  он  пришел  в  себя,  Нелюдь
набросился  на него, завывая, словно ветер в бурю. Глаза у него
раскрылись так, что век вообще не было; волосы дыбом стояли  на
голове.  Он  намертво  прижал противника к груди, обхватил его,
впился ногтями ему в  спину,  отдирая  длинные  полосы  кожи  и
плоти. Руки у Рэнсома были зажаты, и как он ни выкручивался, он
не   мог   по-настоящему  нанести  удар.  Наконец  ему  удалось
наклонить голову, он впился  зубами  в  правую  руку  Врага  --
сперва безуспешно, но постепенно зубы его проникли так глубоко,
что  тот  взвыл,  рванулся,  а  Рэнсом  освободился.  Пользуясь
минутной растерянностью, он обрушил на Врага град ударов,  метя
в  сердце.  Рэнсом  сам  не  ожидал  от  себя  такой быстроты и
точности. Он слышал, как его кулаки выбивают  из  тела  Уэстона
резкие,   всхлипывающие   вздохи.  Но  вот  вражьи  руки  снова
приблизились к нему, хищно изогнутые пальцы изготовились  рвать
тело. Чудовище не хотело боксировать, оно хотело схватить его и
рвать.  Рэнсом  отбил  его  руку  --  кость опять столкнулась с
костью  и  противно  заныла,  --  резко   ударил   в   мясистый
подбородок, и тут же когти впились уже в его правую руку. Тогда
Рэнсом  схватил  врага  за  руки и скорее благодаря удаче сумел
удержать его запястья.
     То,  что   творилось   в   следующие   минуты,   сторонний
наблюдатель  вряд ли принял бы за поединок. Нелюдь напрягал все
силы, какие  только  мог  извлечь  из  тела  Уэстона,  стараясь
вырвать  руки,  а  Рэнсом изо всех сил старался их удержать. От
напряжения противники с ног  до  головы  обливались  потом,  но
внешне они лениво и беззаботно слегка двигали руками. Сейчас ни
один  из  них  не мог нанести рану другому. Нелюдь вытянул шею,
стремясь  укусить;  Рэнсом  напряг  руки  и  удерживал  его  на
расстоянии.   Казалось   бы,   такая  борьба  вообще  не  может
кончиться.
     Внезапно Нелюдь резко выбросил вперед ногу, протолкнул  ее
между  ногами  Рэнсома и зацепил того сзади под коленом. Рэнсом
едва устоял. Теперь оба двигались порывисто и поспешно.  Рэнсом
тоже  пытался  подставить  подножку,  но не смог. Тогда он стал
заламывать левую руку Врага, надеясь просто сломать ее или хотя
бы вывихнуть. Усилие вынудило  ослабить  хватку.  Враг  тут  же
высвободил  другую руку, и Рэнсом едва успел закрыть глаза, как
стальные ногти разодрали ему щеку. Боль была  так  сильна,  что
Рэнсом  уже  не  мог  бить  левой  по  ребрам противника. Через
мгновение, неведомо как, они оторвались друг от друга и стояли,
тяжело дыша, пристально глядя один на другого.
     Выглядели оба довольно жалко.  Рэнсом  не  мог  разглядеть
свои  раны,  но  чувствовал,  что  весь  залит  кровью. От глаз
Уэстона остались лишь узкие щели, тело его,  там,  где  его  не
скрывали  остатки  разорванной  рубашки,  было  сплошь  покрыто
кровоподтеками. И это, и тяжкое дыхание, и память о том, как он
дрался, совершенно изменило мысли  Рэнсома.  Он  удивился,  что
Враг  не  так  уж  силен.  Несмотря  на  все доводы разума, ему
казалось, что это тело обладает дьявольской,  сверхчеловеческой
силой.   Он  ждал,  что  эти  руки  остановить  не  легче,  чем
пропеллер. Теперь, на собственном опыте, он знал,  что  дерется
лишь  с  телом Уэстона. Один немолодой ученый против другого, и
только. Уэстон был крепче сложен, но толст и с  трудом  выносил
удары. Рэнсом был тоньше и лучше владел дыханием. Раньше он был
уверен,  что  обречен, теперь над этим смеялся. Бой был равным.
Он мог победить и выжить.
     На этот раз первым на Врага бросился Рэнсом, и новый раунд
был очень похож на предыдущий. На расстоянии  побеждал  Рэнсом;
когда   Врагу   удавалось   достать  его  зубами  или  когтями,
приходилось туго. Разум его  был  ясен  даже  в  самые  тяжелые
минуты.  Он понимал, что исход битвы определяется очень просто:
или он потеряет слишком много крови, или прежде  отобьет  Врагу
сердце и почки.
     Весь  обитаемый  мир  крепко  спал  вокруг них. Не было ни
зрителей, ни правил, ни  судьи.  Изнеможение  прерывало  дикий,
диковинный  бой  и  делило  его  на  раунды.  Рэнсом  так  и не
запомнил, сколько же их было.  Они  повторялись,  как  приступы
горячки,  а  жажда  мучила  больше,  чем любая рана. Иногда они
вместе валились наземь. Как-то раз Рэнсом, к своему  удивлению,
заметил, что сидит верхом на противнике и обеими руками сжимает
его  горло, во всю глотку распевая "Битву при Мальдоне", но тут
Враг впился когтями ему в руку и принялся колотить коленями  по
спине, так что Рэнсом отлетел в сторону.
     Еще  он  запомнил,  как запоминают островок сознания между
двумя наркозами, что снова, должно  быть  --  в  тысячный  раз,
двинулся навстречу Врагу, отчетливо понимая, что драться больше
не может. На мгновение вместо Нелюдя ему померещилась обезьяна,
но  он  сразу понял, что это уже бред. Он пошатнулся. И тут его
охватило чувство, которое на Земле хороший человек испытать  не
может, -- чистая, правая, неистовая ненависть. Прежде ненависть
всегда  соединялась у него с догадкой, что он не сумел отделить
грех от грешника,  и  он  каялся,  а  теперь  она  была  чистой
энергией,  обратившей  его руки и ноги в пылающие столпы. Перед
ним стояло не существо  с  испорченной  волей,  а  сама  Порча,
подчинившая  себе  чужую  волю. В незапамятные времена это было
личностью,  но  обломки  личности  были  теперь  лишь   орудием
яростного  и внеличностного отрицания. Наверное, трудно понять,
почему Рэнсом не  ужаснулся,  но  обрадовался.  Как  мальчишка,
добывший  топор,  ликует,  обнаружив  дерево;  как мальчишка, у
которого есть цветные мелки,  ликует,  обнаружив  целую  стопку
ярко-белой  бумаги,  так  и он ликовал, узнав наконец, для чего
существует ненависть. Он был счастлив, что чувство его и объект
этого чувства совершенно соответствуют  друг  другу.  В  крови,
дрожа  от усталости, он знал, что сил у него хватит; и когда он
снова бросился на воплощенную Смерть,  вечный  нуль  вселенской
математики,  он и удивился, и (где-то глубже) не удивился своей
силе. Руки обгоняли  веления  мысли;  они  учили  его  страшным
вещам.  Ребра у Нелюдя хрустели, хрустнула и челюсть, он просто
трещал и раскалывался под ударами. Своя боль значения не имела.
Рэнсом знал, что может хоть год драться вот так, ненавидеть вот
такой, совершенной ненавистью.
     Внезапно удар его поразил воздух. Он не сразу  понял,  что
случилось,   не  мог  поверить,  что  Нелюдь  бежит.  Этот  миг
замешательства помог Врагу -- когда Рэнсом опомнился,  тот  как
раз  исчезал  среди деревьев, сильно хромая и воя на бегу; одна
рука бессильно свисала вдоль тела. Рэнсом бросился за  ним,  не
сразу разглядел его среди стволов, потом заметил и припустил со
всех ног, но Нелюдя не догнал.
     Странная  была  охота -- то в тени, то на свету, то вверх,
то вниз по колеблющейся земле. Они пробежали мимо дракона, мимо
Королевы, улыбавшейся во сне. Тут  Нелюдь  склонился  над  ней,
занес  левую  руку, и впился бы в жертву ногтями, но Рэнсом уже
настигал его, и он не посмел задержаться.  Они  пробежали  мимо
оранжевых  птиц -- те спали, стоя на одной ноге, спрятав голову
под крыло, словно цветущие подстриженные кусты.  Они  пробежали
мимо  желтых  кенгуру  --  и  пары, и целые семьи спали, сложив
лапки на груди, как  крестоносцы  на  старинном  надгробье.  Им
пришлось  нагнуться,  когда  они  пробегали под деревьями -- на
ветках спали древесные свиньи, уютно, по-детски  похрапывающие.
Они  прорвались  сквозь  заросли  пузырчатых деревьев, и душ на
мгновенье  смыл  с  них  усталость.  Они  вылетели  из  лесу  и
понеслись  по  широким  полям,  то  желтым,  то серебристым, по
щиколотку, а то и по пояс проваливаясь в душистую росу. И снова
они вбежали в лес, он ждал их в укромной долине, но,  пока  они
приблизились,  успел  подняться  на вершину горы. Догнать врага
Рэнсом не мог, и удивлялся, как же такое искалеченное  созданье
несется  с  такой  быстротой.  Оно  хромает -- значит, вывихнул
ногу, и должен на каждом  шагу  терпеть  ужасную  боль.  И  тут
явилась  жуткая мысль: а что, если вся боль достается уцелевшим
останкам Уэстона? Подумав о том, что в этом чудовище  и  сейчас
томится   существо   его   рода,   вскормленное   женщиной,  он
возненавидел его вдвое, и ненависть эта была совершенно  особой
-- она не отнимала, а прибавляла силы.
     Когда  они  выбежали  леса из четвертого, прямо перед ними
возникло море. Нелюдь  бежал  так,  словно  для  него  не  было
разницы  между  водой и сушей. Раздался громкий всплеск. Рэнсом
различил  темную  голову   на   фоне   медноцветного   моря   и
обрадовался,  что Уэстон выбрал именно этот путь: из всех видов
спорта  только  в  плаваньи  Рэнсому  удалось  достичь  успеха.
Нырнув,   он  на  секунду  потерял  врага  из  виду,  а  затем,
приподнявшись над водой и отбрасывая с лица мокрые волосы  (они
сильно  отросли  за последнее время), увидел его прямо на воде,
словно тот сидит на  поверхности  моря.  Приглядевшись,  Рэнсом
понял, что сидит он на рыбе. Видимо, волшебная дрема зачаровала
только их остров -- скакун, которого оседлал Уэстон, был вполне
бодр.  Всадник  все  время  наклонялся  к  нему и что-то делал.
Рэнсом не видел, что именно, но уж конечно это чудовище  знало,
как подогнать живое существо.
     На  мгновение  Рэнсома охватило отчаяние, но он забыл, как
любят человека морские скакуны. Почти тут же он обнаружил,  что
вода  вокруг  просто  кишит  рыбами  --  они  прыгали и играли,
старясь привлечь его внимание. Хотя они изо всех сил  старались
помочь,  он  с трудом вскарабкался на скользкую спину того, кто
первым попался под  руку,  и  расстояние  между  ним  и  врагом
увеличилось.  Наконец  он  взобрался  на  рыбу  и,  усевшись за
большой пучеглазой головой, сдавил  коленями  бока,  подтолкнул
своего  коня  пятками  и  зашептал  ему на ухо что-то ласковое,
всячески стараясь  пробудить  его  пыл.  Рыба  мощно  рассекала
волны,  но,  как  он  ни  напрягал зрение, Рэнсому не удавалось
заметить впереди Нелюдя -- все загородила надвигавшаяся  волна.
Несомненно, Нелюдь был уже за ней.
     Вскоре  Рэнсом сообразил, что беспокоился напрасно -- рыбы
указывали ему дорогу. Склон  волны  пестрел  огромными  рыбами,
каждую окружала желтая пена, а многие выбрасывали вверх длинные
струи воды. Видимо, Нелюдь не учел инстинкта, который неуклонно
вел  этих  рыб  вслед  за  той, которую избрал человек. Все они
мчались вперед, к  какой-то  цели,  словно  гончие,  идущие  по
следу,  или  перелетные  птицы.  Поднявшись  на  гребень волны,
Рэнсом увидел под собой  широкую  впадину,  похожую  на  долину
среди  его  родных  холмов.  Далеко впереди, ближе к другому ее
склону, виднелась темная, маленькая, словно игрушечная фигурка;
между нею и Рэнсомом в несколько рядов растянулась рыбья  стая.
Теперь он не мог упустить врага, рыбы тоже гнались за ним, а уж
они-то  его  не  упустят.  Рэнсом  расхохотался.  "Псы  у  меня
прекрасные! -- проревел он. -- И чуткие, и быстрые!"
     Только  сейчас  он  обрадовался  толком,  что  больше   не
сражается,   даже  стоять  не  должен.  Он  попытался  усесться
поудобнее, но тут же выпрямился от резкой  боли  в  спине.  Как
последний  дурак, он завел руку за спину, чтобы ощупать раны, и
просто  взвыл  от  боли.  Вся  спина  превратилась  в  кровавые
лохмотья,  теперь они намертво присохли друг к другу. Тут же он
понял, что у него еще и выбит зуб, с костяшек содрана  кожа,  а
все  тело  с  головы  до пят пронзает какая-то глубинная, более
опасная боль. Он и не знал до сих пор, что настолько изувечен.
     Потом  он  вспомнил,  что  ему  хочется  пить.   Больному,
застывшему  телу  не  так-то легко наклониться к струящейся под
ним воде. Сперва он думал нагнуться, опуститься почти что  вниз
головой,  но  с  первой  же  попытки  отказался от такой затеи.
Пришлось зачерпнуть воду в сложенные ковшиком руки,  но  и  это
далось  лишь с большим трудом его цепенеющему телу, он стонал и
задыхался. Он очень долго добывал крошечный глоток  воды,  лишь
раздразнивший  жажду.  На  то,  чтобы ее унять, ушло по крайней
мере  полчаса  --  полчаса   отчаянной   боли   и   непомерного
наслаждения.  В  жизни  не  пробовал  он ничего прекраснее этой
воды, и, утолив жажду, все черпал и плескал на свое  измученное
тело.  Мгновения эти были бы лучшими в его жизни, если 6 только
спина поменьше болела, да если б он не боялся, что Е  когтях  у
чудовища  есть  яд. Ноги просто прилипли к бокам рыбы, отдирать
их было трудно и больно. Он потерял бы  сознание,  но  твердил:
"Нельзя",  -- стараясь сосредоточить взгляд на том, что близко,
и думать о чем-нибудь простом.
     Нелюдь  по-прежнему  плыл  впереди,  то   поднимаясь,   то
исчезая,  рыбы  плыли ему вслед, а Рэнсом плыл вслед за рыбами.
Их вроде бы стало больше -- наверное, по дороге  они  встречали
другие стаи и, словно снежный ком, увлекали их за собой. Вскоре
появились  и  другие  существа.  Птицы,  похожие на лебедей, --
Рэнсом не мог разглядеть, какого они цвета, на  фоне  неба  они
были  черные, -- покружились и покувыркались в воздухе, а потом
выстроились длинными  клиньями  и  тоже  устремились  вслед  за
Нелюдем.  Порой  раздавался  их  крик  -- самый вольный, дикий,
одинокий голос, какой только слышал Рэнсом, да и вообще мог  бы
слышать  человек.  За  долгие  часы  плавания  еще  ни  разу не
встретилась суша. Рэнсом  плыл  по  океану,  по  тем  пустынным
местам,  в  которых  он  не был с того времени, когда прибыл на
Переландру.  Море  неумолчно  гремело  в  ушах,  и  запах   его
непрестанно  проникал  в  сознание.  Да,  пахло  именно  морем,
странно и тревожно, как на Земле, но не враждебно, а сладостно,
словно запах теплый и золотой. Если бы он был враждебен, он  не
был  бы  так  чужд  -- враги ведь как-то связаны друг с другом,
знакомы, даже близки. Рэнсом понял, что ничего не знает об этом
м