ощать
вас конфетами - больше двух брать нельзя. Не набивайте конфетами рот - это
некрасиво. После встречи вас покормят в  столовой.  Если  кто-то  хочет  в
туалет, сходите сейчас, вон туда, - она показала рукой.
     Полкласса воспользовалась предложением.
     - А можно я спрошу? - раздался чей-то голос. Руська скосил глаза: это
был Венька Степанов, на вид - тихий очкарик...
     - Спроси, мальчик, - благодушно сказала  тетка.  Не  знала  она,  кто
такой Венька.
     - Степанов!  -  предостерегающе  гаркнула  Галя  Карповна,  но   было
поздно...
     - А это правда, что Крупская отравилась?
     Тетку будто  стукнули  палкой  по  затылку.  Она  замерла,  мгновенно
сгорбившись, потом  медленно  распрямилась,  откинула  голову  назад,  как
кобра, и всем телом повернулась к Веньке.
     - Ну что ты, мальчик,  -  сказала  она  медовым  голосом.  -  Надежда
Константиновна скончалась от пневмонии, и все  очень  горевали  о  ней,  и
Ильич - больше всех... А почему ты спросил? Тебе кто-то говорил  об  этом,
да? Кто же?
     - В трамвае слышал, - сказал Венька. - Два старика  поругались,  один
другому это и сказал.
     - Ах, чего только не говорят люди  в  ссоре!  -  вздохнула  тетка.  -
Никогда не ругайтесь, дети. А вам, учительница, я советую  уделить  особое
внимание этому мальчику. Может быть, имеет  смысл  показать  его  хорошему
врачу...
     Класс поднялся на второй этаж. У двустворчатой  двери,  обитой  синей
кожей с вытесненными  на  ней  пяти-,  шести-  и  семиконечными  звездами,
знаками единорога и чем-то еще,  чего  Руська  никогда  раньше  не  видел,
стояли совсем уж странные часовые: рыцари в латах и с обнаженными мечами в
руках.
     - Строимся, строимся, - суетилась Галя Карповна, носатая тетка и  еще
какие-то люди. Класс строился, но как-то не так. Наконец, тетка,  которая,
похоже, всем тут заправляла, дала сигнал:
     - Заходим!
     Рыцари с  лязгом  наклонились  вперед  и  взялись  за  ручки  дверей.
Невидимый оркестр заиграл марш. Двери распахнулись, и класс стал  медленно
вдавливаться в комнату.
     Там было полутемно, стоял большой  письменный  стол,  книжные  шкафы,
диван, несколько кресел. За столом сидел человек  и  что-то  писал,  какая
перо в чернильницу. На входящих он не смотрел. Наконец, все вошли, замерли
- и повисла такая тишина, что слышно стало слабое шарканье пера о бумагу.
     -  Владимир  Ильич!  -  медово  заговорила  тетка.  -  Гости  к  вам,
школьники, отличники!
     Человек отложил перо и медленно выпрямился. Он очень походил на  свои
портреты и скульптуры, стоящие и висящие везде, и в  то  же  время  чем-то
неуловимо отличался от них, и Руське подумалось, что прав был дядя  Костя,
когда говорил отцу - а Руська нечаянно  подслушал,  -  что  фотографируют,
рисуют и лепят других людей, специальных артистов, чтобы избежать  дурного
глаза... Кожа человека за столом странно лоснилась, и смотрел он на  класс
тоже странно: будто никак не мог понять, что это за люди и что  они  здесь
делают. Тетка с длинным носом встала рядом с ним, повернулась к классу,  и
Ильич тут же хитро улыбнулся, подмигнул или прищурился - Руська не понял -
и быстро встал.
     - Культурная задача не может  быть  решена  так  быстро,  как  задачи
политические или военные, - сильно картавя, сказал он.  На  слушателей  он
смотрел так, будто сам стоял на трибуне, а они - у его ног. - Мы не  можем
уничтожить различия между классами до полного введения коммунизма. Нам  не
нужно зубрежки, но нам нужно развить и  усовершенствовать  память  каждого
обучающегося знанием основных фактов, ибо коммунизм превратится в пустоту,
превратится в пустую вывеску, коммунист будет  только  простым  хвастуном,
если не будут переработаны в его сознании все полученные  знания.  Тут  мы
беспощадны, и тут мы не можем вступить ни на  какой  путь  примирения  или
соглашательства.  Это  надо  иметь  в  виду,  когда  мы,  например,  ведем
разговоры о пролетарской культуре. Старая школа  была  школой  учебы,  она
заставляла усваивать  массу  ненужных,  лишних,  мертвых  знаний,  которые
забивали голову и превращали молодое поколение  в  подогнанных  под  общий
ранжир чиновников. Теперь они видят: Европа так  развалилась,  империализм
дошел до такого положения, что никакая буржуазная  демократия  не  спасет,
что только Советская власть может спасти.  Трудящиеся  тянутся  к  знанию,
потому что оно необходимо  им  для  победы.  Главное  именно  в  этом.  Мы
говорим: наше дело в области школьной  есть  та  же  борьба  за  свержение
буржуазии; мы открыто заявляем, что школа вне жизни, вне  политики  -  это
ложь и лицемерие. То поколение, которому сейчас пятнадцать лет, оно увидит
коммунистическое общество, и само будет строить это общество!
     Первой захлопала Галя Карповна, за ней - весь  класс.  Руська  бил  в
ладоши "коробочкой" - то есть пальцами правой руки в расслабленную  ладонь
левой; звук от этого получался громкий  и  резкий,  как  выстрел.  За  его
спиной Толик хлопал "венчиком" - это  еще  громче,  но  глуше.  На  Руську
навалилось  какое-то  не  совсем  понятное  разочарование   -   все,   что
происходило сейчас с ним и с остальными, было таким простым,  деловитым...
и непонятно, почему об этом так не хотят говорить,  почему  разволновалась
мама и чего боится Толик...
     Ильич сел, каким-то птичьим движением достал из ящика стола  огромную
коробку конфет, опять хитро прищурился.
     - Желание поговорить с народом у меня всегда есть, - сообщил он. - Да
вы угощайтесь, не стесняйтесь. Интересно стало в школе учиться?
     - Вот ты, девочка, - показала пальцем на Машку носатая тетка.
     - Интересно, Владимир Ильич! - закричала Машка.  Мы  учимся  русскому
языку и литературе, математике и  географии,  физике  и  химии,  рисованию
пению  и  физкультуре!  По  всем  предметам   у   нашего   класса   полная
успеваемость!..
     - И пению учитесь? - прищурился Ильич. - А какие песни поете?
     - Революционные, Владимир Ильич! - у Машки от натуги сорвался  голос.
- И про нашу любимую партию!
     - А неужели детских песен никаких не поете? Я вот помню,  мы  пели...
нет, забыл... берите конфеты, берите! Забыл песню...
     Все стали подходить и брать конфеты.  Руська  тоже  подошел  и  взял.
Конфеты были необыкновенно вкусные, он проглотил обе в один  миг  и  вдруг
услышал, как за спиной вздохнул - нет, протяжно всхлипнул Толик.
     - Сходи, возьми, - сказал Руська. Вкусные - жуть.
     - Не, - сказал Толик.
     - Ну, хочешь, я схожу? - предложил Руська.
     - Нет, - голос у Толика стал совсем слабый. - И ты... ты не ходи...
     Тетка с длинным носом взглянула на часы.
     - Все, дети, - сказала она. - Время Владимира Ильича очень дорого для
страны и для всех нас, попрощаемся с ним, до свидания Владимир Ильич!
     - До свидания, до свидания! - заговорили все и повернулись к выходу.
     - Держи меня... прошептал Толик и повис на  Руське.  Руська  вцепился
Толику в ремень, оглянулся -  кто  поможет?  Галя  Карповна  была  далеко.
Подоспел Ромка Жариков, вдвоем с Руськой они подхватили Толика под руки  и
повели к выходу. Ильич - Руська успел заметить - уже сидел, как вначале, и
водил пером по бумаге. И  вдруг  Руське  страшно  захотелось,  чтобы  хоть
что-то  случилось...  чтобы  Ильич  показал  классу  "козу"...  он   опять
оглянулся и обомлел: Ильич, не отрываясь от  письма,  поднял  левую  руку,
выставил указательный палец и мизинец - и боднул воздух...
     В коридоре стало плохо еще и Машке. Дядька в военной форме под  белым
халатом поднял ее на руки и отнес на кушетку. Толика  посадили  рядом,  он
был весь синий и дышал ртом.  Не  надо  так  волноваться,  кудахтала  Галя
Карповна. Посмотрела бы на себя, подумал Руська.
     - Передохнули? - спросила тетка с длинным носом. - Прошу в  столовую.
Вам будет дан обед из трех  блюд,  кто  захочет  добавки  может  попросить
официантку.
     - Дойдешь? - тихонько спросил Руська Толика. Толик промычал что-то  в
том смысле, что да, дойду.
     Ха, подумал Руська, когда их повели по коридору,  тут  самому  бы  не
упасть! Ноги были тяжелые, как гири, и совсем не отрывались от пола. И все
так: шаркали о паркет  и  плелись,  пошатываясь.  Машку  сзади  всех  вел,
придерживая,  тот  военный  в  белом  халате.  Навстречу  классу  попалась
странная парочка: горбун, который проверял на честность, и  с  ним  гибкий
тонкий человек в мягком сером костюме, круглолицый и круглоглазый. Проходя
мимо, этот человек сказал горбуну: "Покушал любимый. Ты погляди, Федор, от
сарделек одни шкурки остались..." - на что горбун зашипел и заозирался.
     - Ты видел? - прошептал Толик.
     - Кого? - не понял Руська.
     - Ты что, не знаешь, кто это?
     - Который?
     - Ну не горбатый же.
     - Нет. А кто он?
     - Это же кошачий бог!
     Руська оглянулся, но никого в коридоре уже не было.
     В столовой их рассадили за столы по восемь человек,  и  официантки  в
белых передниках и наколках стали разливать суп. Суп был страшно  вкусный,
только слишком горячий. На второе было что-то тоже  вкусное,  но  как  оно
называется, Руська не знал. Потом принесли компот и  мороженое.  Мороженое
Руська уже еле ковырял, засыпая. Кошачий бог, думал он, надо же...
     В автобусе Руська уснул. Разбудила его  Галя  Карповна.  Оказывается,
всех развозили по домам, и больше того - завтра на уроки можно не  ходить,
и еще больше - мама или папа могут завтра не идти на работу, вот талон  на
отдых, передай им... Руська не помнил, как добрался до кровати.  Он  спал,
ему снился почему-то кошачий бог, как он долго и тщательно  вяжет  оберег,
надевает на шею, оглядывается через  плечо,  хитро  подмигивает  и  делает
Руське "козу". Как он сказал? Сад... сер... седельки? Что такое  седельки?
Надо будет спросить... Потом приснилась мама, она сидела у стола и  плача,
втыкала булавку в какую-то бумажку.  Мама  очень  боялась,  но  все  равно
втыкала и втыкала. Потом сожгла бумажку на огне. Мама, позвал  Руська,  но
вместо мамы подошел кошачий бог и сказал:  гордись,  теперь  ты  настоящий
пионер. Почему галстук красный  знаешь?  Это  цвет  крови,  пролитой...  -
сказал Руська и испугался чего-то.  Правильно,  сказал  кошачий  бог,  вот
смотри: он сжал галстук в кулаке, и закапала кровь. Мама! -  опять  позвал
Руська, открой, открой глаза, сказала мама, скорей открой! Руська  открыл.
Завешенная газетой, горела лампа, и за столом сидели  отец  и  тетя  Люба,
Машкина мама.
     - Ты пить хочешь? - спросила мама.
     - Пить, сказал Руська. - Да, хочу.
     - Сейчас... мама налила из чайника воды в стакан, поднесла Руське  ко
рту. Руська жадно выпил.
     - Русланчик, - спросила тетя Люба, - как ты себя чувствуешь?
     - Ничего... сказал Руська. - Голова только болит... и тошнит везде.
     - А Машеньку в больницу забрали, - сказала тетя Люба. - Так ей  плохо
было, так плохо...
     - Он у нас герой, - сказал отец. - Он у нас выносливый...
     - Все обойдется, Люба, - сказала мама. - Бывает...
     - Да обойдется, конечно... я, что ли, сомневаюсь...
     Вдруг что-то звонко хрустнуло, мама вскрикнула. Отец, сердито  ворча,
встал, стряхивая с ладони осколки стекла - и вдруг быстро-быстро  закапала
кровь.
     - Это не я! - испуганно сказала тетя Люба.
     - Ясно, что не ты, - отец, держа ладонь перед собой,  как  полную  до
краев чашку, пошел к рукомойнику. - Какая из тебя колдунья...
     Мама помогла ему промыть руку, перевязала чистой тряпочкой.
     - Может, в больницу сходишь? - сказала она. - Укол сделают.
     - Да ну, - отмахнулся отец. - Заживет, как на собаке.
     - Пойду я, - сказала тетя Люба. - Хорошо с вами...
     - Куда ты торопишься, - сказала мама. - Чего тебе там одной делать?
     - Спать лягу.  Завтра  с  утра  -  в  больницу,  кровь  для  Машеньки
сдавать...
     - Слушай, Люба, - сказал отец, - если надо будет - я ребят организую.
Ты говори, не стесняйся.
     - Спасибо, Петя. Сказали, пока хватит...
     Она ушла.  Отец  налил  себе  чаю  в  новый  стакан.  Сквозь  повязку
проступило яркое пятно.
     - Давай поворожу, - сказала мама. - Кровь  остановлю,  да  и  заживет
скорее.
     - Хочешь на работу меня завтра выгнать? Шучу, шучу. Руська, что ты?..
     - Ничего, - сказал Руська. - Просто смотрю.
     Следующий день был длинным и скучным. Руська пытался читать, играть с
отцом в шашки... Хотелось не то чтобы спать - а просто лечь и  отвернуться
от всего. К вечеру рука отца разболелась, он дождался,  когда  вернется  с
работы мама, и пошел в больницу. Мама села чистить картошку. Руська  лежал
и смотрел на нее. Ему почему-то  вспомнился  кошачий  бог,  как  он  вяжет
оберег, надевает его, оглядывается через плечо...
     - Мама, - сказал Руська. - А знаешь, я там подумал, чтобы он  показал
"козу" - и он показал...
     Мама поняла все сразу.
     - Ты никому не говорил? - прошептала она. Губы у нее побелели.
     - Н-нет... испугался Руська.
     - Никому никогда не говори! -  мама  оказалась  вдруг  возле  Руськи,
схватила его за плечи. - Никому  и  никогда!  Даже  папе!  Забудь!  Забудь
навсегда, чтобы никто-никто... потому что иначе всем  конец:  тебе  конец,
нам с отцом, дяде Косте с тетей Валей, их  Женечке  и  Оксане...  ты  меня
понял? Ты понял, да?
     - По-онял... - прошептал Руська и вдруг заплакал. - Мама, мама...
     - Я твоя мама! Ах, боже ж ты мой, вот несчастье, вот несчастье...
     Пришел отец,  сказал,  что  рану  почистили,  положили  мазь  и  дали
освобождение до конца недели.
     - Вы что, поссорились? - спросил он, приглядываясь к зареванным лицам
Руськи и мамы.
     - Нет, все в порядке, - сказал Руська. - В шашки еще сыграем?
     Они сели играть, и отец проиграл четыре партии подряд.
     - Рука сильно болит? - понимающе сказал Руська.
     - Разве это боль, - сказал отец странным голосом. - Это не боль...
     - Мужчины, ужинать! - позвала мама.
     - Иди, - сказал отец, - это тебя...


     Руська вернулся в школу через  три  дня.  Машка  пролежала  неделю  в
больнице, потом еще неделю дома и, наконец, появилась - бледная и худая. А
Толик все не приходил и не приходил, а потом Галя Карповна сказала, что он
перевелся обратно в старую  свою  школу.  Адреса  его  никто  не  знал,  а
съездить в ту школу - отвезти марки, ну, и все такое -  Руська  так  и  не
собрался. Венька стал часто болеть и его забрали из школы.
     Этим все кончилось.



                             Андрей ЛАЗАРЧУК

                             РАЗ В ТЫСЯЧУ ЛЕТ




     Абсолютно ничто не предвещало в то  утро  никаких  событий.  Владимир
Иванович Беззубкин, а  для  друзей  и  для  себя  самого  просто  Вовочка,
сорокапятилетний поэт областного  масштаба,  проснулся  в  безукоризненном
расположении духа. Киску, свернувшуюся под одеялом, он будить не  стал,  а
сразу прошел на кухню и  стал  варить  кофе.  Потом,  когда  кофейный  дух
растекся по квартире, Вовочка побрился, не без  удовольствия  рассматривая
себя в зеркале. Зеркало украшал трафарет: "Разговор не более  3-х  минут!"
Раньше оно висело в каком-то учреждении  у  внутреннего  телефона.  Такого
рода таблички и плакатики были Вовочкиной невинной страстью. Так, гостиную
его  украшали  строгие  плакаты  "Бдительность  -  прежде  всего!"  и  "Не
оставляйте секретных документов в местах, не обеспечивающих их сохранность
и доступ к  ним  посторонних  лиц!",  таблички:  "Мест  нет",  "Столик  не
обслуживается" и "Штраф - 50  рублей".  Кухня  пестрела  предупреждениями:
"Осторожно, работают люди!",  "Опасная  зона!",  "Не  стой  под  грузом!",
"Стой!" и "Не прислоняться!". Что касается ванной, то на двери  ее  висела
огромная жестянка: "За буйки не заплывать!!!"
     Выпив кофе, Вовочка слегка, взлохматив шевелюру, пошел к выходу  -  у
него были свои поэтовы дела в издательстве. На двери красовался светящийся
транспарант: "Выхода нет!" С лестничной площадки доносился  крутой  аромат
Борща - именно Борща с большой буквы, густого,  ароматного,  с  косточкой.
Вовочка открыл дверь и вышел...
     Черта с два. Никуда он не вышел. Он толкнул дверь и _в_о_ш_е_л_ вновь
в  свою  собственную  квартиру.  Это  из  нее  тянуло  борщом,  на   кухне
раздавались обычные кухонные звуки и доносились оттуда голоса, и  один  из
голосов принадлежал законной его,  Вовочкиной,  жене  Эльвире,  которая  в
настоящий момент быть на кухне никак не могла,  потому  что  находилась  в
городе Гагра, на побережье далекого отсюда Черного моря...
     - Пришел? - крикнула Эльвира. - Наконец-то!  А  то  мы  тут  ждем  не
дождемся... - и те, на кухне, рассмеялись непонятно, но громко.
     Вовочка оглянулся назад: там, за незакрытой  дверью,  тоже  была  его
квартира, и в рифленом стекле двери спальни преломлялось что-то  легкое  и
розовое - то есть не что-то, а Киска в пеньюаре.  Киска  встала  и  сейчас
выглянет сюда, и увидит...
     Вовочка захлопнул дверь, замок щелкнул.
     - Что ты возишься? - воззвала Эльвира. - Помочь тебе, что ли?
     И в этот момент грянул телефон. Он стоял здесь  же,  в  коридоре,  на
полочке, только руку протяни, но Вовочка руку не протягивал. Он смотрел на
телефон, как  на  бомбу,  как  на  змею,  поднявшуюся  на  хвосте,  и  ему
становилось все страшнее, страшнее - пока не сделалось почти все равно...
     - Да возьми же ты трубку! - крикнула раздраженно Эльвира.  -  У  меня
руки мокрые! - И те, на кухне, опять непонятно почему захохотали.
     Невесомой рукой Вовочка взял невесомую трубку. В ней раздались  шаги,
тяжелые и медленные, шуршание, и ровный, без выражения, голос сказал:
     -   Дом   окружен.   Сопротивление   бесполезно.   Сдавайтесь.    Вам
гарантируется безболезненная эвтаназия и сохранение личного имущества.
     Голос смолк, и в тишине  остались  только  тоскливые  далекие  звуки:
будто скрипела где-то калитка да завывал в проводах ветер.
     Колени Вовочки подогнулись, и он по стенке сполз на пол...
     - Да что же это такое?! - с тревогой в голосе кричала Эльвира. -  Что
там у тебя? Случилось что-нибудь? Почему ты молчишь? Я сейчас...
     - Ничего, - хотел сказать Вовочка, но "ничего" у него не  получилось,
а получилось что-то вроде "чав!"
     - Посмотри-ка сходи, -  велела  Эльвира  кому-то  из  своих  кухонных
компаньонов.
     Раздались шаги, шаги вышли в коридор - вышли сами по себе, никого при
них не состояло, ни тела, ни ног, - постояли, подошли совсем близко,  так,
что Вовочка ощутил живое  тепло  и  запах  чеснока,  колбасы  и  водочного
свежачка, невидимые руки взяли с пола пикающую  трубку  и  вернули  ее  на
рычаги...
     - Никого тут нет, - сказал над Вовочкой глуховатый голос. - А  трубка
на полу лежит. Странно.
     - Странно, - близким голосом откликнулась Эльвира.
     Шаги  прошли  сквозь  Вовочку,  дверь  открылась  в  гулкую   пустоту
лестницы.
     - Никого, - подтвердила Эльвира.
     - Странно, - откликнулся глуховатый голос.
     - Ну просто очень странно, - подтвердил еще кто-то. -  Я  читал,  что
так бывает. Только я забыл, как называется.
     Шаги вернулись на кухню.
     - Ну так я вам говорю, - громче, чем прежде, заговорила Эльвира. - Я,
говорю, эти ваши намеки гнусные очень даже  хорошо  понимаю.  Но,  говорю,
сейчас  прямо  ничего  отвечать  не  буду.  Я,  говорю,  подожду   -   вот
обстоятельства созреют, как надо, вот тогда я  и  отвечу  по  форме  номер
восемь...
     И тут за  дверью  раздался  крик.  Кричала  женщина.  Кричала  Киска.
Кричала так, что Вовочка съежился и стал ждать  всего,  что  только  может
быть. "А-а-а! - кричала Киска. -  Уберите  это  от  меня!!!"  Вот  сейчас,
представлялось Вовочке, в щепки разлетится  дверь  и  просунется,  зеленая
чешуйчатая лапа... Киска кричала долго, может быть, полчаса,  потом  стала
замолкать, страшно, нечеловечески замолкать - будто душа уже  отлетела,  а
тело еще кричит, исходит криком... Вовочка, не смея зажать уши, потихоньку
отползал от д