, я не знаю, что можно сделать в одиночку, я не в  силах
помешать преступлению, но я не желаю в нем больше участвовать.  И  если  у
меня не получится это, я уйду по-другому...
     "И увидел я мертвых и великих, стоящих перед богом, и книги  раскрыты
были, и иная книга раскрыта, которая  есть  Книга  Жизни;  и  судимы  были
мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими..."
     Генрих проснулся от того, что поезд стоял. Кто-то бегал вдоль вагона,
хрустя гравием, доносились слова команд, шипение пара и частые, не в такт,
металлические удары. Тут же  несколько  раз  чем-то  тяжелым  постучали  в
дверь, и властный голос произнес:
     - Откройте!
     Генрих открыл, в лицо ему ударил луч фонаря.
     - А-а... - сказал обладатель властного голоса, - унтер.  Собирайтесь,
унтер. Остальные здесь тоже унтера?
     - Так точно, - тупо сказал Генрих.
     - Я капитан Эган, начальник эшелона. Через пять минут доложить мне  о
готовности.
     - Так точно, - повторил Генрих.
     - А ну-ка, что это у вас? -  совсем  другим  голосом  сказал  капитан
Эган. Он шагнул в купе, прикрыл дверь, взял двумя руками банку, приложился
к ней и несколько раз глотнул. - Фу-у, - выдохнул он, - вот это да! Совсем
другое дело! Нет, я всегда говорил, что в нашей армии унтер-офицер  -  это
главное звено, все на них держится! Вот и сейчас - ни  у  кого  нет,  а  у
унтеров есть! Молодцы! Сами-то что скромничаете, глотните.
     - Благодарю, - сказал Генрих.
     - Он еще и благодарит, - захохотал капитан Эган. - Оригинал! Эй, там,
по полкам! Подъем! Унтер, разбудите же их!
     Но берет с танкистом уже проснулись и, переключаясь  на  новый  режим
функционирования,  деловито  спускались  вниз;  кирасир  обалдело   сидел,
держась за столик, и пока ничего не соображал.  Ему  Генрих  налил  больше
всех. Взор кирасира несколько прояснился, но до полной  его  осмысленности
было еще далеко.
     Капитан Эган поднял штору, посмотрел  в  окно.  Снаружи  таяли  серые
сумерки. Вдоль эшелона в две шеренги строились солдаты. Сеял мелкий дождь,
каски  мокро  блестели.  Лучи  прожекторов  шарили  по  полю,  по   синему
перелеску, перекидывались на далекие щетинистые холмы.
     - Партизаны взорвали мост, - не оборачиваясь, сказал капитан Эган.  -
Часа два назад мы пропустили вперед себя бронепоезд.  Ну,  и...  В  общем,
наше счастье, что пропустили. Сейчас организуем преследование, далеко уйти
они не могли. С восходом солнца нас будут поддерживать вертолеты.
     Он обернулся, с удовлетворением оглядел бравых, готовых к маршу, бою,
смерти и славе унтер-офицеров, кивнул им: "За мной", - и вышел из купе.
     - Вот так, - сказал танкист. - Раз-два - и в дамки. Пошли, что ли?
     По очереди они спустились на насыпь. Капитан Эган сдал их под команду
огромного, как шкаф, обер-лейтенанта, и тот развел унтеров по  отделениям.
Генрих  оглядел  своих  солдат  и  даже  зашипел  с  досады:  только   два
пехотинца-окопника, остальные  сброд,  бестолочь:  сутулый  очкарик,  явно
писаришка,   военный   полицейский,   зенитчик,   двое   из   аэродромного
обслуживания, химик, толстый старик-повар...
     Ну, Генрих, изумленно сказал  внутренний  голос,  ну  военная  же  ты
косточка, да ты никак повоевать собрался? Все, хватит. Я больше не  дам  в
себя стрелять, тем более настоящими пулями...
     - На...о!.. ом...арш!  -  неотчетливо,  как  сквозь  вату,  донеслась
команда капитана Эгана; Генрих посмотрел, куда  поворачиваются  остальные,
продублировал: "Налево, шагом марш", - пропустил свое отделение мимо себя,
посмотрел, все ли идут, как надо (все шли нормально, без энтузиазма, но  и
без уныния), потом, оскальзываясь на мокром гравии, обогнал солдат и занял
свое место в строю. Теперь можно было расслабиться и никуда специально  не
смотреть - так, чтобы ничего не оставалось, кроме тихого падения  дождевых
капель, хруста гравия под ногами, мерного дыхания идущих людей и  бряцания
железа.
     И никуда не деться от этого бряцания, такое впечатление, что  исходит
оно от нас самих. Железные побрякушки... Господи, как противно.
     Иди-иди, философ. Рассуждай, но иди, куда ведут, делай то, что велят,
думай так, как рекомендуют. А рассуждать - это пожалуйста. Про себя.
     Колонна опустилась с  насыпи,  и  двинулась  по  дороге.  Идти  стало
труднее, дорога раскисла, грязь плотоядно чавкала, хватала за  сапоги,  не
пускала.  На  развилке  дорог  разделились:  три  роты  под  командованием
шкафообразного  обер-лейтенанта  направились  прямо,  в  седловину   между
холмами, а три других, ведомые капитаном Эганом, - направо, в обход,  имея
целью выйти к полудню к деревеньке с непроизносимым названием;  считалось,
что где-то там находится партизанская база.
     Понемногу  становилось  светлее.  Солнце,  видимо,  уже  взошло,   но
пробиться сквозь низкие набрякшие тучи было не  в  силах.  Дождь  лил,  то
ослабевая немного, то снова припуская, лил спокойно и самоуверенно,  и  не
было у него ни конца,  ни  края.  Справа,  за  лесом,  разгоралось  темное
зарево-облава началась. И вдруг сквозь дождь,  сквозь  мокрый  полумрак  и
сырость там, впереди, на востоке, куда лежал  путь  колонны,  проступил  и
засветился клочок синего неба...
     Генрих, сняв зачем-то автомат с плеча и не отрывая глаз  от  окошечка
синевы, побрел в сторону от дороги. Он шел по колено в мокрой траве  и  не
думал ни о чем, и не слышал окриков за спиной, и  знал  только  одно:  вот
сейчас... сейчас... Сейчас выглянет солнце.
     Сейчас. Прямо сейчас...
     Он упал лицом в траву, вдохнул запах мокрой земли и увидел,  как  все
перед глазами залил оранжевый свет, а от травинок брызнули строгие  черные
тени, еще раз вдохнул, секунду помедлил, как перед выстрелом  и  остановил
время.
     Ощущение было такое, будто поезд тормозит на полном ходу. Его вдавило
в землю, но он собрал все силы и сел - и успел увидеть, как все вокруг:  и
поля, и холмы, и деревья - расступились и пропустили людей сквозь себя,  и
снова сомкнулись над ними, как вода...
     Генрих засмеялся тихонько и лег на спину.  Лил  дождь,  и  теперь  он
будет лить нескончаемо, во веки веков, и это хорошо,  это  прекрасно,  это
изумительно... И вечно этот кусочек голубого неба, и этот  заливающий  все
вокруг чудесный оранжевый свет, и краешек солнца... И можно встать (потом,
потом!) и пойти, и вернуться на ту террасу над морем, где было так  хорошо
и где почему-то не решился остаться, только теперь там не будет ничего  из
войны: ни репродуктора на столбе, ни  рейдера  в  небе,  ни  дредноута  на
горизонте, - ничего, а только белый камень парапета, белое  солнце,  синее
море и синее небо, такое же голубое, как море.
     Ничего этого не будет, там ведь ночь...
     Пусть ночь. Пусть. Все равно. И, может быть,  там  или  где-нибудь  в
другом месте я встречу кого-нибудь еще, кто решил остаться - не один же  я
такой...
     А дождь все падал, и падал, и падал - тихий и вечный.
     Генрих шел долго и уже не раз  успел  устать.  Непромокаемая  накидка
протекла, в сапогах хлюпало, и утренний  холодок  проникал  все  глубже  и
глубже. Странным образом раздвоилось время: и шло вроде где-то внутри  его
и совсем рядом с ним, и не шло - во всем остальном мире. И так же  странно
раздвоилась душа: и ликовала, и болела, и  не  понять  было,  чего  в  ней
все-таки больше - боли или радости...
     Ну что с тобой, старина? Ведь ты получил, наконец, то, что хотел.  Ты
ведь этого хотел, не правда ли?
     Ничего, это пройдет. Это просто пустота  так  действует.  Это  совсем
другая пустота, она только внешне похожа на ту,  страшную,  встававшую  за
иными людьми и разговорами...
     "...если каждому отвести по четверти  квадратного  метра  -  а  этого
достаточно, - то все человечество можно разместить на площади тридцать  на
сорок километров. При концентрации артиллерии в тысячу стволов на километр
- а при хороших прорывах бывало и больше..." "Основные симптомы: повышение
температуры тела, геморрагическая сыпь, кашель, позже кровохарканье. Исход
наступает   на   второй-третий   день    от    легочного    кровотечения".
"Баллистическая ракета - это, я вам скажу!.. Это великолепный  фаллический
символ,  нацеленный  прямо  в  голую  задницу  старому  гомику   Саваофу!"
"Средство 808 представляет собой летучую жидкость  темно-вишневого  цвета.
Без  добавления  активатора  нетоксична.  Летальная  доза  активированного
средства  для  человека:  0,01  мг  при  попадании  на  кожу  и  0,002  мг
ингаляционно." "Что касается атомной бомбы, господа, то это  пока  секрет,
сами понимаете. Но я был на  испытаниях  -  зрелище  незабываемое!  Теперь
победа не за горами!" "Убивайте, убивайте, убивайте - вы в своем праве!"
     Что мы и делаем все эти годы...
     Тебя это больше не касается. Пусть они там разбираются, как знают.
     Да, конечно...
     Потянуло дымом,  тяжелым,  удушливым,  сладковатым,  и  за  поворотом
дороги Генрих увидел деревню. Деревня горела. Из окон домов,  из-под  крыш
высовывались неподвижные  языки  пламени;  сорвавшись  с  них,  замерли  в
воздухе, переходя в сизую пелену, остановившиеся рваные  клочья  и  клубы.
Генрих уже знал, что именно увидит в этой деревне - тихо, на ухо, в  армии
перешептывались об этом, - но все равно, стиснув  зубы  и  подняв  голову,
пошел вперед.
     Остановка времени пришлась на самый разгар карательной  акции.  Трупы
валялись на улицах в тех позах, в каких смерть  настигла  людей:  в  позах
покорности или бегства...
     Но не все умирали покорно: вот каратель - черный мундир и краги  -  с
раскроенным черепом; а вот другой, приколотый ломом к земле...
     Не все умирали просто:  над  этими  девочками  надругались,  а  потом
вспороли им животы...
     А вот подросток, исколотый штыками, но не разжавший рук, сомкнутых на
горле пса...
     Здесь стреляли в толпу из автоматов...
     А  вот...  Не  отворачивайся,  скотина,  ты  ведь  это   защищал!   -
...подвешенное за ноги на перекладине ворот окровавленное тело, не понять,
мужчина или женщина; рядом в пыли валяется содранная кожа...
     Сначала Генрих видел и воспринимал все с  пугающе-холодной  ясностью.
Потом будто что-то лопнуло и прорвалось в нем, и он уже не помнил с  этого
момента почти ничего... Потом его  долго  и  мучительно  рвало,  и  мощная
раскручивающаяся внутри него пружина гнала его прочь, прочь, прочь отсюда,
куда угодно, только дальше, дальше, еще дальше...
     Я не могу больше. Понимаете, я больше не могу. Я ведь не  знал  всего
этого!
     Все ты знал, сказал беспощадный внутренний  голос.  А  не  знал,  так
догадывался - и жизнь готов был положить, чтобы этого не узнали  другие  -
те, по ту сторону... Потому что стыдно, невыносимо стыдно, стыдно так, что
стыднее быть не может - когда за твоей спиной, при твоем попустительстве и
в конечном счете твоими руками творят такое...
     Генрих сидел под деревом, ловя ртом падающие с веток крупные холодные
капли. Лес обступал  его,  мрачноватый,  неподвижный,  безликий,  размытый
дождем, похожий на людские толпы с картин Дюпре. И,  глядя  на  этот  лес,
Генрих чувствовал, как медленно,  по  каплям,  вливается  в  него  темный,
глубинный, безнадежный ужас, ужас грешника, вдруг осознавшего,  что  врата
ада уже захлопнулись за ним. Вот он, мой ад,  понял  он,  все  мои  круги,
сведенные в один - этот пустой мир, в котором мне суждено блуждать один на
один со своей совестью. Пять лет я глушил  ее:  драками,  водкой,  бабами,
войной, усталостью... Теперь я в ее власти.
     А что я мог сделать? Я, маленький, один? Что?
     Сдохнуть ты мог. Сдохнуть с честью и, может  быть,  даже  с  пользой.
Помнишь, раньше, давно - ты больше всего боялся, что помрешь без пользы  и
без следа? Почти забыл... Конечно, сначала был военно-патриотический  угар
- стыдно вспомнить, - а потом началось выживание.  И  вот  это  стремление
выжить во что бы то ни стало, просто выжить и ничего больше привело тебя к
тому, что ты сдох именно так, как боялся -  без  следа,  без  пользы...  И
какая разница, что ты сейчас дрожишь  тут  под  деревом,  это  как  в  том
рассказе Бирса: человека повесили,  и  в  момент  смерти  он  грезит,  что
веревка оборвалась, он бежит, спасается, возвращается домой...
     Сдохнуть я могу и сейчас... Он снял с плеча автомат, взвел,  повернул
стволом к себе. Взглянул в черный  зрачок  дула.  Не  страшно,  понял  он.
Совсем не страшно. Даже наоборот...
     Но бесполезно, холодно сказал внутренний голос. И бесполезно вдвойне.
Во-первых, это будет такое же бегство, а один раз ты уже бежал -  помогло?
А, во-вторых, ты просто попадешь в свой следующий ад.  Анфилада  из  таких
вот тихих дождливых адов - как это тебе? Ты крепко влип, парень.
     Так что же мне делать?
     Не знаю...
     Генрих встал и побрел - все равно куда...
     Генрих, дружище, да что с тобой? Ты ведь получил, наконец, то, о  чем
не смел и мечтать. Ты свободен, пойми, ты  свободен,  ты  самый  свободный
человек в мире, над тобой никто не властен, ты никому ничего не должен, ты
больше не кукла, не  шестеренка,  не  побрякушка,  ты  человек.  Свободный
человек. Навсегда свободный. Так в чем же дело?
     Все-таки в долгах. Пока я был куклой,  у  меня  накопилось  множество
долгов: и перед совестью, и перед собой, каким я был раньше, и  перед  тем
человеческим существом, с которого содрали кожу, и перед моей  ненавистью,
которую я столько лет держал взаперти...
     Снова потянуло дымом, но на этот раз легким, теплым дымом  костра,  и
Генрих, подняв голову, увидел людей. Их  было  человек  десять,  мужчин  и
женщин; они сидели под дощатым навесом,  придвинувшись  к  огню,  и  в  их
кружке сидел черт. Черт, оживленно жестикулируя, что-то рассказывал.
     Увидев Генриха,  черт  заулыбался  и  поднялся  ему  на  встречу.  Но
выходить из-под навеса под дождь  ему,  наверное,  все-таки  не  хотелось,
поэтому он стал там, у костра, подпрыгивать от радости, размахивать шляпой
и всячески показывать, как ему не терпится прижать Генриха к своей груди.
     Люди  тоже  стали  оборачиваться  и  подниматься  со  своих  мест,  и
улыбаться вроде бы смущенно, и Генриху до спазма  в  горле  захотелось  им
обрадоваться, потому что это были, наконец, они, такие же, как он...
     Дезертиры.
     Замолчи, сказал он сам себе. Замолчи!
     Дезертиры, повторил он упорно.
     Дезертиры!
     Бросившие свой мир на произвол судьбы. Точно так же, как и он сам.
     Генрих слабо махнул им рукой и пошел мимо.
     Вот и все, подумалось ему. Вот  и  все...  Вот  и  все...  Эти  слова
крутились в голове, будто игла все время срывалась в одну и ту  же  канаву
заезженной пластинки. А потом все прекратилось, и внутренний голос  просто
и ясно сказал ему: вспомни, в той стороне, где немного светлее,  есть  еще
одна деревня. Она пока цела.
     Ну и что? - не сразу понял Генрих.
     Ты  меня  удивляешь,  сказал  внутренний  голос.  То  ты  не   можешь
разобраться с долгами, то не знаешь, что  делать  со  своей  свободой.  Ну
зачем вообще человеку свобода?
     Зачем? - жадно спросил Генрих.
     Чтобы поступать, наконец, по совести.
     Вернуться  оказалось  значительно  труднее.  Вымотанный  до  предела,
Генрих лежал, не в силах пошевелиться. Страшно болели  все  мышцы,  кости,
суставы, и только эта боль не давала ему впасть в окончательное  забвение.
И все-таки пролежал он довольно долго, потому что, когда силы вернулись  к
нему, дождь  уже  прекратился,  тучи  ушли  и  солнце  стояло  высоко  над
деревьями. От земли поднимался пар, и в воздухе пахло травой и березами.
     Где-то вдали то вспыхивала, то угасала автоматная трескотня, а  потом
над головой с сабельным свистом пронесся боевой вертолет и  Генрих  понял,
что отдых кончился.
     Он без труда нашел дорогу, по  которой  вот-вот  должна  была  пройти
колонна, заходящая в тыл  к  партизанам.  Позицию  он  выбрал  как  нельзя
лучшую:  чуть-чуть  на  возвышении,  прикрытые  кустарником,  лежали   два
огромных валуна, в незапамятные времена принесенные сюда ледником.  Ледник
растаял, а валуны остались и поросли  мхом.  Как  специально  ждали  этого
случая.
     Устроившись поудобнее и глядя поверх прицельной рамки на лес,  поляну
и дорогу, на этот простой  пейзаж,  Генрих  подумал,  что  это,  наверное,
последнее, что он видит в жизни, подумал абсолютно спокойно и не  особенно
удивился этому своему спокойствию.
     ...Прозревая себя как  экзистенцию,  вспомнил  он,  человек  обретает
свободу, которая есть выбор самого себя, своей сущности, накладывающий  на
него ответственность за все происходящее в мире.
     Сначала Генрих  услышал  топот  множества  сапог,  а  потом  из  леса
показалась голова колонны, солдаты бежали вперевалку,  запаленно  дыша,  а
сбоку, заметно  прихрамывая,  бежал  капитан  Эган.  Они  спешили.  Генрих
спустил предохранитель.
     Все это хорошо, торопясь, додумывал  он.  Но  только  наоборот.  Лишь
глотнув   свободы   и   прозрев,   начинаешь   сознавать    свою    личную
ответственность. И лишь вот так, на самом краю, видишь,  наконец,  главную
связь между собой и всем прочим...
     Он дождался, когда первые бегущие поравняются с приметными кустиками,
и нажал спуск.