я и  шепнул:  "Сейчас
вернусь". Аля видела, как Тони кивнул, а потом посмотрел на часы. Она тоже
посмотрела на часы. Было  четырнадцать  после  полудня  местного,  значит,
около  пяти  по  Гринвичу.  Спать  не  хотелось  абсолютно.  Солнце  цвета
остывающей стали висело меж  черных  ветвей,  и  было  хорошо  видно,  что
солнечный диск - и не диск вовсе,  а  эллипс,  перечеркнутый  по  большому
диаметру  тонкой,  как  волос,  темной  чертой.  За  пределы  диска  черта
продолжалась  тускло-багровыми,  с   золотыми   вкраплениями,   полосками,
постепенно сходящими на нет, тающими в розовом зоревом  мареве.  С  орбиты
Кольцо производило еще более сильное, потрясающее впечатление...
     Все было безмерно чужим.
     - На миг не стало хватать дыхания  и  объема.  Почти  в  панике,  Аля
огляделась. Глыбы пространства, как глыбы невидимого  льда,  погребли  ее,
отделяя от живущих. Непреодолим был лед... Она смотрела - и видела все как
бы с огромной высоты, из бесконечности, оттуда, где  нет  ни  воздуха,  ни
света. Плоско-невыразительные,  лежали,  слегка  двигались  и  производили
ненужные звуки изображения тел и предметов. Это называлось жизнью и ни для
чего другого не было предназначено.
     Потом дыхание вернулось - с жаром и грохотом. Воздух  распахнулся,  и
оказалось, что за ним скрывается  белое  пламя.  Каждый  звук,  умноженный
пламенем, взрывался под черепом, раскалывая  и  дробя.  Огромная  пылающая
рука упала на лицо и сжала, сжала, сминая кости, глаза, мозг. Еще немного,
пришла мысль, еще немного. Чувство финала, чувство близости великой  цели.
Одуряющий запах раскаленных роз. Торжество пламени. Все исчезает  в  белом
сиянии, моментальные красные контуры, голубой пепел...
     - Мама, мама, что? Тебе плохо? Ты меня слышишь? -  Лариска  рядом,  и
Тамарка подскочила, и обе трясут за руки, за плечи, и встревоженные  морды
Тони-Мирона на втором плане, и громадный цвета черных вишен полуэллипс  за
их плечами, и вверх рогами голубой  серп  над  головой,  и  хлебно-медовый
запах цветущих деревьев, невидимых в темноте, и шуршание мягких крыльев за
мембраной, и легкое подрагивание пола в такт далеким многотонным шагам,  и
возвращение в собственное я из ниоткуда  -  это  восхитительно.  Никто  не
знает по-настоящему, как это восхитительно...
     - Нет, все хорошо, устала, надо поспать, поспать... - Язык  послушен,
и довольно. Довольно на сегодня. - И вам - спать. Всем спать.
     -  Правильно,  -  издалека  говорит  Тони-Мирон,  -  только   примите
снотворное, а то проснетесь среди ночи, ночи же здесь длинные, что  будете
делать тогда?..
     - Примем-примем, - говорит язык, - да мы и без снотворного...
     -  Ни-ни,  -  Тони-Мирон  машет  в  воздухе  огромным,  как   баллон,
пальчиком, - у Пандоры свои странности, без снотворного никак не можно...
     У нас тоже свои прибабахи, хочется сказать языку, но Аля укрощает его
и отправляет в конуру, и позволяет девчонкам  взять  себя  под  локотки  и
вести, вести, вести, дорога  дальняя,  а  ночка  лунная,  три  луны,  и  в
темноте, далеко-далеко, Тони-Мирон переговаривается сам с собой и  говорит
сам себе, думая, что его не слышат: это инсайт. И, соглашаясь сам с собой,
кивает.


     Уже в вертолете, описывая прощальный  круг  над  желтым  квадратом  с
пестрой  букашкой  глайдера  на  краю  и  тремя  игрушечными  человечками,
отбрасывающими неприятно длинные тени, Аля почувствовала, как ее отпускает
что-то, не имеющее названия и  места  приложения,  но  сильное,  четкое  и
цепляющее. Будто вырывались с корнем проросшие в тело - ночью, неслышно  -
нити.
     Свобода, - возникло слово.
     - А он тебе понравился, - ехидно сказала Лариска. - Я видела, как  ты
на него смотрела.
     - Ну и что? - Аля тряхнула головой, сбрасывая с глаз мешающую  прядь.
- Мало ли кто мне нравился?
     - Нет, он хороший, - встряла Тамарка. - Только  все  время  о  чем-то
думает.
     - Он знает много, - сказала Лариска. - И так хорошо все объясняет.  Я
вот не понимала, как время может быть многомерным...
     - Это вы что - в школе проходите? - изумилась Аля.
     - Интерметтивный курс, - важно и непонятно объяснила Лариска.
     - С ума сойти, - сказала Аля.  Давно  -  в  прошлой  жизни  -  Камилл
пытался втолковать Ламондуа, Прозоровскому и ей, соплячке  (подвернувшейся
случайно), именно это: многомерность времени. Потом Камилл ушел. Розовый и
потный, Ламондуа водил пальцем по столу, потом, не поднимая глаз, буркнул:
"Как думаешь, Лев, возьмут нас в зоопарк?"  -  "Меня  возьмут",  -  сказал
Прозоровский.
     Славное было время...
     И вдруг она вспомнила. Не мысль, не  картина  всплыли,  нет  -  тень,
привкус, полузвук... но из тех славных времен. Аля цыкнула на  девчонок  и
осторожно, чтобы не сбиться, стала притрагиваться к тому, о чем вспоминала
только что. Прозоровский...  нет.  Зоопарк...  нет.  Ламондуа...  н-нет...
кажется, нет. Камилл...
     Камилл.
     Вот оно: Аля только-только начала работать в Гутенберговском  центре,
и кто-то - Амет-хан? - несколько раз приглашал Камилла на консультации,  и
раза два Камилл на  эти  приглашения  отзывался;  а  запросы,  вынуждавшие
Амет-хана скручиваться в тугой  жгут,  исходили  от  некоего  Попова...  и
вообще бытовала фразочка: "Работать на Попова" - то есть искать и находить
нечто такое, о чем все давно забыли либо никогда не знали. Для  Али  Попов
был чистой абстракцией...
     Проверим. Амет-хан стар, но бодр.
     Джунгли кончились, начались  предгорья,  изумрудные  холмы,  муаровые
луга, и через  десять  минут  внизу,  на  берегу  озера  Ахерон,  возникла
ярко-оранжевая  перекошенная  буква  "Ф"  -  посадочная  площадка  курорта
Оз-на-Пандоре. Аля запросила разрешение  на  посадку  и  заказала  срочный
сеанс нуль-связи с Землей, с номером -  и  она  по  памяти  назвала  номер
Амет-хана.  Никто  не  помешал  ей  садиться,  она  приткнула  вертолет  в
отведенный  ей  сектор,   торопливо   выбралась   сама   и   подстраховала
выпрыгивающих девчонок. Земля была удивительно прочной и надежной - только
сейчас Аля поняла, что во время полета страшно боялась... чего? Непонятно.
Кажется, не хотелось признаваться себе, чего именно она боялась.
     Даже ноги подгибаются...
     Амет-хан пил кофе. По этому нельзя было  судить,  какое  вокруг  него
время суток: Амет-хан пил кофе всегда. Обрадовался он Але  или  нет,  тоже
был неясно: лицо Амет-хана всегда было непроницаемо, как  лицо  индейского
вождя. Он внимательно Алю выслушал и ответил: да, в шестьдесят первом году
появился такой чрезвычайно активный абонент  с  полным  доступом  КОМКОНа.
Лично  Горбовский   следил,   чтобы   его   обслуживали   с   максимальной
эффективностью. Как понял сам Амет-хан, Попов был контактером - хотя с кем
именно он вступал в контакт, осталось для  него  неизвестным.  Эта  эпопея
продолжалась шесть лет со все нарастающей интенсивностью  информобмена,  а
потом внезапно оборвалась. Амет-хан слышал краем  уха  о  некоей  странной
катастрофе, в которой Попов не то погиб, не то пропал без вести.  Как  Але
должно быть  известно,  кодекс  информистов  запрещает  им  интересоваться
личностями и судьбами абонентов. Поэтому лучше всего обратиться в БВИ.  До
свидания, Александра.
     До свидания...
     В БВИ... Поповых - миллионы. Формальных данных она не знает.  Хотя...
он же был абонентом с Полным допуском! А таких единицы.
     Але повезло: на абоненте дежурила Дайна. Без лишних слов она  вызвала
архив шестьдесят первого года, Поповых много,  но  ни  одного  с  допуском
КОМКОНа, Станислав Игоревич есть, но ему девяносто  восемь  лет...  То  же
самое - в архивах шестьдесят второго, шестьдесят третьего... Я  же  помню,
был такой! - растерянно сказала  Дайна.  -  Мы  же  на  него  пахали,  как
землеройки. - Спасибо, Дайна, я все поняла, - сказала Аля и отключилась.
     На новый вызов сначала долго никто не отвечал, хотя экран  осветился;
потом появилась недовольная неизвестно чья физиономия. Позади нее  бродили
блики в пересечениях полупрозрачных нитей, и что-то большое,  бесформенное
- тошнотворно-медленно проворачивалось, погружаясь в самое себя.
     - Здравствуйте, - сказала физиономия. - Вам меня?
     - Здравствуйте, - отозвалась Аля. - Нет, лучше Валькенштейна.
     - Это срочно?
     - Да.
     - Одну минуту. Но предупреждаю: он будет свиреп. Марк Наумович!
     Действительно,  возникший  Марк  был  свиреп.  Седые  кудри   обжимал
полушлем, на лоб косо сползали странной формы фасетчатые очки. Но,  увидев
Алю, Марк мгновенно растаял:
     - Ох, Алька! Какими судьбами? Где ты?
     - На Пандоре. Курорт Оз.
     - И девчонки с тобой?
     - Ну, разумеется.
     - А далеко?
     Аля оглянулась. Девчонки в соседнем зале свисали с буфетной стойки.
     - Далеко. Марк, у меня серьезное дело. Точнее, странное. Я ничего  не
могу понять, но мне почему-то жутко. Короче:  ты  можешь  связать  меня  с
Горбовским?
     Марк ладонью провел по лбу. Полушлем с очками остался у него в  руке.
Кудри расправились, брови немного опустились, глаза чуть прищурились.  Это
был почти  прежний  Марк  -  тот,  которого  она  так  любила.  Сильный  и
безупречно надежный. Не укатанный еще никакими крутыми горками.
     - Рассказывай, - потребовал он, и она послушно стала рассказывать.


                                   СТАС

     Они улетели, а я остался.
     Погано было на душе - или в том месте, где  у  человека,  по  обычаю,
располагается душа. Хотелось выпить вина, или подраться,  или  расколотить
что-нибудь. Но ничего этого делать было нельзя, и даже думать об этом было
нельзя.
     - Ладно, - сказал я Мирону. - Кто куда, а я под душ.
     Тони уже спускался по трапу - рапортовать.
     - По-моему, получилось все неплохо, - внутренне суетясь, продолжал я.
- Вроде бы обошлось, а? Как тебе показалось?
     Мирон помолчал, я обошел его и направился к трапу. С  Мироном  трудно
разговаривать. По крайней мере, мне.
     - У нее был инсайт, - сказал он. Как выстрелил между лопаток.
     - Когда? - обернулся - нет, повернулся всем телом - я.
     - На этом дурацком ужине. Когда ты ушел.
     - Когда ушел... Глубокий?
     - Видимо, да. Ночью я проверил ее медиатроном. Сплошные красные поля.
     - Это ни о чем не говорит. После той встряски...  -  Я  понимал,  что
говорю глупость.
     - Это был инсайт. Можешь мне поверить. Надежда только на то, что - не
развернется.
     Надежда была хилая, и мы это отлично знали.
     - Инсайт так инсайт, - сказал я. - Мне же хуже.
     Я старался, чтобы голос звучал ровно. Инсайт вкупе с тем, что  она  -
умная женщина - увидела и услышала здесь... это все  равно,  что  взять  и
рассказать прямо. Хотя... что с того? Иного не дано, разве что - свинцовая
пломба...
     - Как я устал, -  сказал  вдруг  Мирон.  Никогда  я  от  него  ничего
подобного не слышал. - Знал бы ты, как я устал.
     - Извини, - сказал я. - Старайся не стоять рядом.
     - Я не от этого, - качнул он головой. - Хотя, может быть, и от  этого
тоже...
     - Я буду у себя, - сказал я. Он не ответил.
     Дома я выгнал кибера и сделал уборку -  сам.  Предварительно  включив
воспроизведение ночных записей. От меня долго все это  прятали,  и  я  уже
нафантазировал себе неизвестно что. Потом пришел Салазар и разрешил мне их
просматривать. Первому. И даже стирать то,  что  я  хочу  стереть.  Правом
цензуры я не воспользовался ни разу. Были и остаются у меня на  этот  счет
свои соображения. Ну а еще потому, что в сравнении с  тем,  что  я  ожидал
увидеть, мои реальные действия ничего особенного из себя не  представляли.
Странно я себя вел, это да. Но не омерзительно.  Не  так,  как  я  ожидал,
исходя  из  запомнившихся  обрывков  сновидений  -  и  из  поведения  тех,
досалазаровских, психологов.
     Изодранные простыни и пропоротую подушку я сунул в  утилизатор.  Туда
же отправил рассыпанные пуховые шарики. Вернул на место кушетку и  кресла.
Поставил на полку книги. Странно: я никогда не рвал книги. А может,  и  не
странно... Делая все это, я краем глаза поглядывал на экран, прихватывая и
монитор медиатрона. Все шло как обычно, и  ноограммы  светились  в  полном
спектре, но больше - в крайних цветах, красном и синем.  И  прежде  бывало
именно так, и этих снов я не запоминал никогда, а только те, что лежали  в
желто-зеленой полосе. И сам я на  экране  был  обычный:  гиббон  гиббоном.
Короче говоря, ночь как ночь, лишь одно происшествие было: около  полуночи
кто-то подходил к двери и пытался открыть ее снаружи.  Охранная  программа
это засекла и задала, естественно, вечный вопрос: что  делать?  И  ответа,
понятно, не получила. Я вернул это место и просмотрел все  подробно.  Ноль
часов пятнадцать минут. Короткий стук в дверь, кто-то трогает ручку.  Я  в
это время сижу на столе в какой-то дичайшей позе и  веду  разговор  сам  с
собой, но разными голосами: мужским, взволнованным, задаю короткие вопросы
- и отвечаю женским,  задыхающимся,  как  после  долгого  бега,  красивым,
глубоким, за один такой голос в женщину можно влюбиться по уши и  навсегда
- причем все это на языке, которого я  не  знаю  и  не  знал  никогда.  На
медиатроне желтое с оранжевыми облачками свечение. Ничего не  помню...  За
дверью еще раз пробуют замок и уходят.
     Да, чего только не услышишь, стоя под дверью...
     Чего только не подумаешь.
     Я закончил уборку и  пошел  мыться.  Пустил  мозаичный  душ  и  долго
крутился под ним, смывая пот и напряжение. Потом пустил просто  теплый,  с
легкой ионизацией. Потом перебрался в сушилку и там, качаясь в гамаке  под
мягким обдувом, почувствовал наконец, что - расслабился.
     Час прошел с их отлета. Может быть, уже сели. На всякий случай -  еще
полчаса полного покоя.
     Не одеваясь, я  прошел  в  комнату,  оказался  около  книжных  полок,
расслабленно и не глядя протянул руку, взял книгу - это оказался Боэций. И
прекрасно, подумал я, падая в кресло. Книга сама собой открылась на первой
главке "Утешения".
     Как хороши бумажные книги! Они ненавязчиво  предлагают  тебе  любимые
тобой страницы, они хранят характеры и запахи  своих  владельцев,  с  ними
уютно. В книгах есть что-то от пожилых мудрых кошек.
     "Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с  собою  и  записывал
стилом на табличке горькую жалобу, мне показалось, что  над  головой  моей
явилась женщина с  ликом,  исполненным  достоинства,  и  пылающими  очами,
зоркостью своей  далеко  превосходящими  человеческие,  поражающими  живым
блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя она была во цвете  лет,
никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку..."
     Очаровательно, подумал я. И как все легло: и над головой, и во  цвете
лет, и насчет неисчерпаемой притягательной силы очень  верно  подмечено...
Согрел и умаслил меня стойкий мудрец нечаянной своей интрагнозией. Я читал
и читал дальше, будто шел по знакомой тропе к дому, а время  тоже  шло,  и
вот он, стих десятый: "Сюда, все обреченные, придите в  оковах  розоватых,
тех, что страсти на вас  обманчивые  наложили.  Страсть  обитает  в  душах
ваших, люди. Здесь ждет покой после трудов тяжелых. Здесь сохраняет тишину
обитель - убежище для бедных и гонимых... Слепые не прозреют,  заблуждений
им никогда не превозмочь несчастных. Земля все погребет в  своих  пещерах.
Величие, что небесам пристало, и душу тот лишь сохранит, кто сможет узреть
тот свет, который ярче Феба, и может все затмить его сиянье".
     Где-то внутри звякнул неслышный колокольчик, я встал, поставил  книгу
на место и пошел одеваться. Надел шорты и натягивал майку, когда  в  дверь
стукнули и голос Тони позвал: "Стас!"
     - Иду, - сказал я.
     Тони был раздражен и  недоволен,  хотя  и  старался  ничем  этого  не
выказывать; мимика  была  в  порядке:  добродушная  полуулыбка.  Однако  с
недавних пор я метрах в двух-трех стал ощущать эмоции  и  общие  намерения
человека. Ощущал я это почему-то правой щекой, а напоминало это  обоняние.
Понятно, что делиться сведениями об этом новом своем качестве  я  пока  не
торопился. Так вот, Тони был недоволен, хотя  очень  хорошо  скрывал  свои
чувства. О причинах же недовольства догадаться было легко...
     - Меняем квартиру, Стас.
     - Из-за инсайта?
     - Мирон сказал? Да, сам понимаешь... так вышло...
     Я вдруг почувствовал, что ему стыдно. Стыдно передо  мной.  Это  было
уже лишнее, поэтому я улыбнулся и пожал плечами:
     - Да, я понимаю. Так вышло. Ладно, мне собраться - сам знаешь.
     - Да, Стас. Собирайся потихоньку. Никто не торопит.


     Это все-таки Пандора, не Земля: одноразовые вещи  здесь  не  в  ходу,
приходится иметь запас одежды и прочих вещей, так что два полных увесистых
чемодана со мной были: с гардеробом и надзирающей  аппаратурой  один  и  с
библиотекой - другой. Также и сопровождающие мои были  увешаны  сумками  и
футлярами. Тонн активировал киберкомплекс, и после  нас  здесь  все  будет
вычищено под  ноль,  а  Мирон  извлек  из  обоймы  ампулу  с  ксимексом  и
продемонстрировал мне. Ксимекс был микрокапсулированный,  молочно-белый  -
значит, мне обеспечено минимум шесть часов комы - или  нирваны?  В  общем,
беспамятства. Процедура необходимая, потому  что  пролетать  мы  наверняка
будем над населенными территориями, а кому же  это  надо:  сводить  с  ума
стада компьютеров и киберов, имеющих блоки-доминаторы?  А  шесть  часов  -
значит, лететь далеко. По  условиям  содержания  я  не  должен  был  знать
координаты места. Не знаю, зачем. Все равно на второй-третий день  я  могу
назвать их с точностью до угловых секунд.
     Короче, забросив чемоданы в багажник глайдера, я повернулся к  Мирону
и закатал рукав. Но Мирон смотрел  мимо  меня  и  поверх  моей  головы,  я
обернулся: на нас круто пикировал "гриф".
     - Закон парности, - пробормотал Мирон.
     - Он же вмажется! - закричал  Тони  и  замахал  руками  -  будто  это
помогло бы "грифу" не врезаться.
     Хотя,  может,  и   помогло:   вертолет,   выкрашенный   необычно:   в
ядовито-зеленый цвет с коричневыми разводами и черными зигзагами  -  завис
метрах в трех над площадкой. Могшим воздушным  ударом  нас  чуть  было  не
снесло. Глайдер, по крайней мере, крутнулся и отъехал почти к самому краю.
Потом "гриф", произведя сотрясение уже не только воздуха, припечатал  себя
к площадке. Дверь салона отсутствовала; из проема сразу же,  не  дожидаясь
положенного по правилам останова лопастей,  выскочили  трое  в  охотничьих
костюмах и, что характерно, с карабинами.
     - Парни, вы что - с ума?.. - Тони шагнул им  навстречу,  но  один  из
прилетевших небрежно отодвинул его в сторонку стволом карабина.  Что-то  в
них троих было очень необычное - настолько, что не улавливалось сразу. Они
остановились в двух шагах от меня, и  один,  который  шел  посередине,  не
разжимая губ, спросил:
     - Попов - это вы?
     Мысли летели сквозь мою  бедную  голову,  не  задерживаясь,  так  что
вполне можно было сказать, что я ни о чем не мог думать. Поэтому я  просто
кивнул и голосом подтвердил:
     - Я - Попов.
     - Вы полетите с нами, - сказал он.
     Тут я понял, что в них было необычного. Они имели одно и то же  лицо.
Разные фигуры - тот, который говорил со мной, был ниже меня на полголовы и
пухловат,  а  двое  других  -  повыше  и  в   плечах   пошире,   но   один
мускулисто-литой, здоровенный и тяжелый, а второй - костистый и  жилистый,
но тоже, наверное, очень сильный. Тройняшками они не были.  Просто  у  них
было одно и то же лицо.
     Краем глаза я видел, что Мирон медленным движением  снимает  с  плеча
сумку, а Тони пятится, и в этот момент коротышка выбросил  прямо  к  моему
лицу руку  -  я  увидел  черный  блестящий  зрачок  глушилки-стиннера.  Их
применяют для обездвиживания крупного зверя.  Я  не  был  крупным  зверем,
поэтому и грохнул по мне коротышка не  полной  мощностью  -  я  еще  успел
заметить, как  прыгнул  на  мускулистого  Мирон  и  как