выслужив тяжкий срок ученичества, отказаться стать подмастерьем. Но все же
ты вправе поступить так, если пожелаешь.
   - Но куда же я пойду?
   Вот что, хоть я и не мог сказать им этого, являлось настоящей причиной,
в силу которой мне хотелось остаться. Я знал, что за  стенами  Цитадели  -
или даже за стенами нашей башни - простирается огромный  мир,  но  не  мог
представить себе, какое место  мог  бы  занять  в  нем.  Оказавшись  перед
необходимостью выбирать между  рабством  и  зияющей  пустотой  свободы,  я
испугался, что получу ответ на свой вопрос, и добавил:
   - Я вырос здесь...
   - Да, - сказал мастер Гурло  самым  официальным  тоном,  на  какой  был
способен. - Но ты еще не палач. На тебя еще не возложена маска.
   Сухая, морщинистая рука мастера Палаэмона пошарила в  воздухе  и  нашла
мою.
   - Посвящаемым в сан священника обычно говорят:
   "Да приобщишься к таинству навеки!" Здесь  имеется  в  виду  не  только
приобщение к знанию, но  и  принятие  помазания,  которого  не  снять,  не
стереть, хотя оно и невидимо. Каково наше помазание, тебе известно.
   Я снова кивнул.
   - Стереть его - невозможнее невозможного. Уйди ты  сейчас,  люди  будут
говорить о тебе только:  "Его  вырастили  палачи".  Но  когда  ты  примешь
помазание, скажут: "Он -  палач!"  И  идя  за  плугом  либо  маршируя  под
барабанную дробь, ты все равно будешь слышать: "Он - палач!" Ты  понимаешь
это?
   - Я и не желал бы слышать ничего иного.
   - Вот и хорошо, - сказал  мастер  Гурло,  и  оба  внезапно  улыбнулись,
причем мастер Палаэмон обнажил  в  улыбке  редкие,  кривые  зубы,  а  зубы
мастера Гурло оказались квадратными и желтыми, точно у  дохлой  лошади.  -
Тогда настало время посвятить тебя в главную, окончательную тайну. - (Даже
сейчас, когда я пишу это,  мне  отчетливо  слышна  торжественность  в  его
голосе.) - До церемонии тебе неплохо было бы подумать над ней.
   Затем они с мастером Палаэмоном открыли мне тайну, заключенную в  самом
сердце гильдии и еще более  сокровенную,  ибо  в  честь  нее,  лежащей  на
коленях самого Панкреатора, не служат литургий.
   После этого я дал клятву не раскрывать этой тайны никогда  и  никому  -
кроме тех, кто подобно мне сейчас принимает посвящение в гильдию. И клятвы
этой наряду со множеством прочих впоследствии не сдержал.



11. ПРАЗДНЕСТВО

   День нашей святой покровительницы приходится на самый конец зимы,  и  в
этот день мы веселимся вовсю. Во время  шествия  подмастерья  представляют
танец мечей с фантастическими прыжками и пируэтами;  мастера  возжигают  в
разрушенной часовне Большого Двора  тысячу  ароматических  свечей;  мы  же
накрываем столы для пиршества.
   В нашей гильдии прошедший год считается _изобильным_, если в этот  день
хотя бы один подмастерье возвышается до звания мастера, _урожайным_,  если
хотя бы один ученик становится подмастерьем,  и  _скудным_,  если  никаких
возвышений не происходит. Поскольку в тот год, когда я стал  подмастерьем,
ни один из подмастерьев не поднялся до мастера (что неудивительно -  такое
случается реже, чем раз в десятилетие), церемония возложения маски на меня
завершала урожайный год.
   Даже в этом случае приготовления к празднеству заняли не одну неделю. Я
слышал, будто в стенах Цитадели трудятся члены не менее ста тридцати  пяти
гильдий. Некоторые из них (наподобие кураторов)  слишком  немногочисленны,
чтобы праздновать день  своего  святого  в  часовне,  и  потому  вынуждены
присоединяться к своим городским  собратьям.  А  те,  кто  числом  поболе,
стараются изо всех сил - пышность  празднеств  служит  репутации  гильдии.
Солдаты - на Адриана, матросы - на Барбару, ведьмы - в день святой Мэг - и
так далее. И все стараются при помощи убранства, представлений и  дарового
угощения привлечь на церемонию как можно больше стороннего люда.
   Все - кроме гильдии палачей. Ни один посторонний не  ужинал  с  нами  в
день святой Катарины более трехсот лет. Последним, отважившимся явиться  к
нашему столу, был, говорят, некий лейтенант стражи, сделавший это на пари.
Существует множество пустопорожних баек, повествующих о  том,  как  с  ним
обошлись - например, будто его усадили за праздничный  стол  в  кресло  из
раскаленного докрасна железа. Но все они лгут. В соответствии  с  обычаями
гильдии, он был принят с почетом и угощен на славу. Однако оттого, что  мы
за мясом и праздничным пирогом отнюдь  не  хвастались  друг  перед  другом
причиненными пациентам муками, не изобретали  новых  методов  пытки  и  не
проклинали тех, кто умер под  пыткой  слишком  быстро,  он  испугался  еще
сильнее - вообразил, будто мы  усыпляем  его  бдительность,  с  тем  чтобы
впоследствии захватить врасплох.  С  этими  мыслями  он  много  пил,  мало
закусывал, а вернувшись в казармы, пал наземь и принялся биться головой об
пол, словно в одночасье потерял все,  во  что  верил,  и  пережил  великие
страдания. Через некоторое время он сунул в  рот  ствол  своего  оружия  и
нажал на спуск, но уж в том нашей вины не было ни грана.
   После этого в часовне  на  святую  Катарину  не  бывало  никого,  кроме
палачей. Но все же каждый год (зная, что  на  нас  смотрят  из-за  высоких
стрельчатых окон) мы готовимся к празднику, подобно всем прочим -  и  даже
усерднее. И в этот раз на столах у входа в часовню наши  вина  сверкали  в
свете сотни  светилен,  словно  рубины;  жареные  быки  нежились  в  лужах
подливки, дымясь и вращая глазами из цельных лимонов; агути и  капибары  в
шкурах из  хрустящего  поджаренного  кокоса,  будто  живые,  резвились  на
бревнах из ветчины и каменных россыпях из свежевыпеченного хлеба.
   Мастера, которых в тот год, когда я стал подмастерьем, было всего двое,
прибыли на праздник в паланкинах с занавесками,  сплетенными  из  цветущих
ветвей, и ступили на ковры, выложенные из разноцветного песка,  -  картины
эти, повествующие о традициях гильдии, подмастерья выкладывали по зернышку
в течение многих дней, чтобы стопы мастеров разметали их в один миг.
   Внутри ждали своего часа огромное шипастое колесо, дева и  меч.  Колесо
это я знал отлично, так  как  раз  десять  за  время  ученичества  помогал
устанавливать и убирать его. В обычные дни  оно  хранилось  в  башне,  под
артиллерийской  площадкой.  Меч,  шагов  с  двух  выглядевший  совсем  как
настоящее орудие палача, был простой деревяшкой, насаженной на старый эфес
и выкрашенной блестящей серебряной краской.
   Вот о деве не могу сказать ничего. Во время первых праздников,  которые
могу вспомнить, я, по малолетству, просто не задумывался о ней. Когда стал
постарше (капитаном в те годы был Гилдас, вышедший в  подмастерья  задолго
до того дня, о котором я пишу сейчас) - считал, что это, должно быть, одна
из ведьм, но еще через год или два понял, сколь крамольной была эта мысль.
   Возможно, она была служанкой из  какой-то  отдаленной  части  Цитадели.
Возможно, жительницей города, за плату либо в силу неких старых  связей  с
нашей гильдией согласившейся играть эту роль. Не знаю.  Знаю  только,  что
каждый год эта женщина  -  насколько  я  могу  судить,  одна  и  та  же  -
участвовала в нашем празднике. Она была высокой  и  стройной,  хотя  и  не
такой  высокой  и  стройной,  как  Текла,  смуглой,  черноглазой,   жгучей
брюнеткой. Я никогда и нигде больше не видел подобного лица - оно казалось
чистым, глубоким озером среди лесной чащи.
   Пока мастер Палаэмон, как  старший  из  мастеров,  рассказывал  нам  об
основании гильдии и жизни наших предшественников  в  доледниковые  времена
(эта часть повествования каждый год, по мере продвижения ученых  изысканий
мастера Палаэмона, менялась), она стояла  между  мечом  и  колесом.  Молча
стояла она и тогда, когда мы запели Песнь Страха - исполнявшийся лишь  раз
в году гимн гильдии, который каждый ученик должен знать  назубок.  Молчала
она и тогда, когда мы преклонили колени для молитвы.
   После вознесения молитв мастер Гурло  и  мастер  Палаэмон,  при  помощи
десятка старших  подмастерьев,  начали  ее  легенду.  Иногда  декламировал
кто-то один, иногда - все вместе, а порой - двое возглашали каждый свое, в
то время как прочие играли на флейтах, выточенных из бедренных  костей,  и
трехструнных ребеках, визжавших совсем по-человечески.
   Когда  они  достигли  той  части  повествования,  в  которой  Максентий
приговаривает  нашу  святую  к  смерти,  четверо  подмастерьев  в   масках
бросились к деве и  схватили  ее.  Она,  столь  молчаливая  и  безмятежная
прежде, с криком рванулась прочь. Тщетно! Но стоило подмастерьям подтащить
ее  к  колесу,  оно  внезапно  зашевелилось.  При  свете  свечей  поначалу
казалось, будто из обода наружу выбралось множество змей - зеленых питонов
с алыми, лимонно-желтыми и белыми головами. Но это были не змеи, это  были
всего-навсего цветы - бутоны роз. Вот уже один шаг отделяет деву от колеса
- и бутоны (я прекрасно знал, что они сделаны  из  бумаги  и  упрятаны  до
времени в сегменты обода) распускаются! Подмастерья  отступают,  изображая
страх,  но  судьи  -  мастер  Гурло,  мастер  Палаэмон  и  прочие,   хором
декламирующие слова Максентия, - гонят их вперед.
   Тогда вперед выступил я - все еще без маски и в одежде ученика.
   - Сопротивление не принесет  пользы.  Ты  будешь  изломана  на  колесе,
однако не претерпишь дальнейшего бесчестья.
   Дева молча потянулась к колесу и коснулась его, отчего розы исчезли,  и
оно разом распалось на куски, с грохотом рухнувшие на пол.
   - Обезглавь ее, - велел Максентий.
   Я взялся за меч. Он оказался очень тяжел.
   Дева опустилась передо мной на колени.
   - Ты - посланница Всеведущего, - сказал я. -  И,  хоть  тебе  предстоит
погибнуть от моей руки, я молю тебя пощадить мою жизнь.
   Тут дева впервые отверзла уста, сказав:
   - Рази и не страшись ничего.
   Я поднял меч. Помню, что на  миг  испугался,  как  бы  его  тяжесть  не
заставила меня потерять равновесие.
   Этот момент всплывает в моем сознании прежде всего, когда  я  вспоминаю
те времена. Именно он остается точкой отсчета, откуда приходится двигаться
вперед или же возвращаться назад, чтобы вспомнить больше. В  воспоминаниях
я всегда стою так - в серой рубахе и рваных штанах,  с  мечом,  занесенным
над головой. Поднимая его, я был учеником,  а  когда  клинок  опустится  -
сделаюсь подмастерьем Ордена Взыскующих Истины и Покаяния.
   Есть правило, согласно которому экзекутор должен находиться между своей
жертвой и источником света; таким образом, плаха, на которой лежала голова
девы, была почти полностью скрыта в тени. Я знал, что удар не причинит  ей
вреда - мне следовало направить клинок чуть вбок  и  привести  в  действие
хитроумный механизм,  который  высвободит  из  тайника  в  плахе  восковую
голову,  вымазанную  кровью,  тогда  как  дева  незаметно   спрячет   свою
собственную под капюшоном цвета сажи. Знал, но все же медлил с ударом.
   Дева заговорила снова; голос ее, казалось, зазвенел в моих ушах:
   - Рази и не страшись ничего.
   И тогда  я  изо  всех  сил  обрушил  вниз  поддельный  клинок.  На  миг
показалось, будто он противится этому. Затем деревяшка врезалась в  плаху,
распавшуюся надвое, и окровавленная голова девы покатилась  к  ногам  моих
собратьев, наблюдавших за казнью. Мастер Гурло  поднял  ее  за  волосы,  а
мастер Палаэмон подставил горсть под стекавшую на пол кровь.
   - Сим помазую тебя, Северьян, - заговорил он, - и нарекаю братом  нашим
навеки.
   Его средний палец коснулся моего лба, оставив на нем кровавый след.
   - Да будет так! - провозгласили мастер Гурло и все  подмастерья,  кроме
меня.
   Дева поднялась на ноги.  Мне  было  отлично  известно,  что  ее  голова
всего-навсего скрыта под капюшоном, и все  же  впечатление  ее  отсутствия
было полным. Я ощутил усталость и головокружение.
   Забрав  у  мастера  Гурло  восковую  голову,  она  сделала  вид,  будто
водружает ее обратно на плечи, но на самом деле просто ловко  и  незаметно
спрятала  под  капюшон  -  и  встала  пред   нами,   живая,   здоровая   и
ослепительная. Я преклонил перед нею колени, а остальные отступили назад.
   Подняв  меч,  которым  я  до  этого  якобы  обезглавил  ее  (лезвие  от
соприкосновения с восковой головой тоже было в крови), она провозгласила:
   - Отныне принадлежишь ты палачам!
   Я почувствовал, как меч касается моих плечей,  и  тут  же  нетерпеливые
руки надели на меня гильдейскую маску и подняли в воздух. Еще  прежде  чем
понять как следует, что происходит, я оказался на плечах двух подмастерьев
- только потом узнал, что это были  Дротт  с  Рошем,  хотя  мог  бы  сразу
догадаться. Под приветственные крики они пронесли меня по главному проходу
часовни.
   Наружу мы выбрались не раньше, чем начался фейерверк. Под ногами и даже
в воздухе, над самым  ухом,  трещали  шутихи,  под  тысячелетними  стенами
часовни рвались петарды, зеленые, желтые и красные ракеты взмывали  ввысь.
Ночное небо разорвал пополам пушечный выстрел с Башни Величия.
   Выше я уже описывал все великолепие, ждавшее нас на  столах  во  дворе.
Меня усадили во главе стола, между мастером Гурло и мастером Палаэмоном, в
мою честь возглашались тосты и  здравицы,  и  я  выпил  чуть  больше,  чем
следовало (для меня даже самая малость всегда оказывалась чуточку большей,
чем следовало бы).
   Что было дальше с девой, я не знаю. Она просто исчезла, как и  в  любой
другой день святой Катарины, который я могу вспомнить. Больше я никогда не
видел ее.


   Как я оказался в кровати - не имею ни малейшего представления. Те,  кто
пьет помногу, рассказывали, что порой забывают все, что случилось  с  ними
под конец ночи, - возможно, так же произошло и со мной. Но  скорее,  я  (я
ведь никогда ничего не забываю  и  даже,  признаться,  хоть  это  выглядит
чистой похвальбой, не понимаю, что именно имеют  в  виду  другие,  говоря,
будто забыли что-то, ибо  все,  пережитое  мной,  становится  частью  меня
самого) просто заснул за столом и был отнесен туда.
   Как бы там ни  было,  проснулся  я  не  в  знакомой  комнате  с  низким
потолком, служившей нам дортуаром, но в маленькой - в высоту больше, чем в
ширину, - каютке подмастерья. Поскольку я был из подмастерьев младшим, мне
досталась самая худшая во всей башне  -  крохотная,  не  больше  камеры  в
подземных темницах, комнатенка без окон.
   Казалось, кровать раскачивается подо мной. Ухватившись за  ее  края,  я
сел, и качка прекратилась, чтобы начаться  вновь,  едва  я  опять  коснусь
головой подушки. Я почувствовал себя полностью  проснувшимся,  а  затем  -
будто проснулся снова, проспав какое-то мгновение. Я знал, что в крохотной
каютке со мной был кто-то еще, и по  какой-то  причине,  которой  не  могу
объяснить, полагал, будто это была та молодая женщина, игравшая роль нашей
святой покровительницы.
   Я опять сел на качающейся кровати. Комната  была  пуста,  лишь  тусклый
свет сочился внутрь из-за дверей.
   Когда я лег снова, комната наполнилась ароматом  духов  Теклы.  Значит,
здесь побывала та, фальшивая  Текла  из  Лазурного  Дома!  Я  выбрался  из
постели и, едва не упав, распахнул дверь.
   Коридор за дверью был пуст.
   Под кроватью в ожидании своего часа стоял ночной горшок. Вытащив его, я
склонился над ним, и меня обильно вырвало жирным мясом и вином  пополам  с
желчью. Из глаз катились  слезы.  Отчего-то  казалось,  будто  я  совершаю
предательство, будто, извергнув все, что накануне даровала мне гильдия,  я
отвергаю и самое гильдию... Наконец я смог начисто утереться и снова  лечь
в постель.
   Несомненно, я снова заснул. Я увидел нашу часовню, однако она больше не
лежала в руинах. Крыша ее была совершенно целой, с острым высоким шпилем и
рубиновыми лампами, подвешенными к карнизу над  входом.  Плиты  пола  были
отполированы до блеска, совсем как новые, а древний каменный алтарь  убран
златотканой парчой. Стена позади алтаря была украшена  чудесной  мозаикой,
изображавшей  пустое  голубое  пространство,  словно   на   нее   наклеили
вырезанный кусок неба без единой тучки или звездочки.
   Я направился вдоль главного прохода к алтарю и по  дороге  был  поражен
тем, насколько это небо светлее настоящего,  синева  коего  даже  в  самый
ясный день почти черна. И сколь прекраснее настоящего было  это  мозаичное
небо! Я не мог смотреть на него без трепета!  Его  красота  вознесла  меня
ввысь, а алтарь с чашей багряного вина, хлебами  предложения  и  старинным
кинжалом остался внизу. Я улыбнулся, глядя на него сверху...
   ...и проснулся. Во сне я слышал доносившиеся из коридора  шаги  и  даже
узнал  их,  хотя  теперь  не  мог  вспомнить,  кому  они  принадлежали.  С
некоторыми усилиями я все же вспомнил звук - то были не человеческие шаги,
а всего лишь мягкий шелест лап и еле уловимое поцокивание когтей.
   Звук донесся до меня снова - столь слабо, что мне показалось,  будто  я
спутал воспоминания с реальностью. Но звук, вполне настоящий, то  удалялся
по коридору, то  вновь  приближался  к  дверям.  Однако  стоило  мне  чуть
приподнять голову, к горлу опять подступила волна тошноты. Я опустился  на
подушку, сказав себе, что тот, кто расхаживает по коридору взад-вперед, не
имеет ко мне  ни  малейшего  отношения.  Запах  духов  исчез,  и  я,  хоть
чувствовал себя ужасно, понял, что нереального больше  не  нужно  бояться,
ибо я снова вернулся в мир незыблемых вещей и  ясного  света.  Дверь  чуть
приотворилась, и в комнату, точно желая удостовериться, что со мною все  в
порядке, заглянул мастер Мальрубиус. Я помахал  ему  рукой,  и  он  закрыл
дверь. Далеко не сразу я вспомнил, что мастер Мальрубиус умер, когда я был
еще совсем мал.



12. ИЗМЕННИК

   Весь следующий день меня мучила тошнота и головная  боль.  Но,  в  силу
давних традиций, я, в отличие от большинства братьев,  был  освобожден  от
уборки Большого Двора и  часовни.  Меня  поставили  дежурить  в  темницах.
Утренняя тишина коридоров успокаивала, однако вскоре примчались ученики (в
их числе - и тот малец, Эата, со  вспухшей  губой  и  победным  блеском  в
глазах),  принесшие  пациентам  завтрак  -  в  основном   холодное   мясо,
оставшееся от праздничного пира. Пришлось объяснять десятку пациентов, что
мясо они получат только сегодня, в этот единственный в году день, и, кроме
того, сегодня не будет никаких пыток, ибо день праздника  и  следующий  за
ним - особые, и даже если режим заключения требует применения  в  эти  дни
пыток, процедура откладывается. Шатлена Текла все еще  спала.  Я  не  стал
будить ее - просто отпер дверь и поставил ее поднос на столик.
   Примерно в середине утра я вновь услышал шаги и,  подойдя  к  лестнице,
увидел двоих катафрактов, анагноста, читающего молитвы,  мастера  Гурло  и
молодую женщину. Мастер  Гурло  спросил,  имеется  ли  в  ярусе  свободная
камера, и я принялся описывать пустующие.
   - Тогда прими заключенную. Я уже расписался за нее.
   Кивнув, я взял женщину за плечо; катафракты выпустили ее и четко, точно
два сверкающих серебристым металлом механизма, развернувшись, удалились.
   Судя  по  хорошему  атласному  платью  (уже  кое-где   испачканному   и
порванному), женщина была оптиматой. Платье армигеты было бы скромнее,  но
дороже, а из классов победнее просто никто не  может  позволить  себе  так
одеваться. Анагност хотел было последовать за нами,  но  мастер  Гурло  не
позволил. По лестнице сталью гремели шаги солдат.
   - А когда меня...
   В ее высоком голосе отчетливо слышался страх.
   - Отведут в комнату для допросов?
   Она вцепилась в мою руку, как будто я был ее отцом или возлюбленным.
   - Меня в самом деле отведут туда?
   - Да, госпожа.
   - Откуда тебе знать?
   - Туда попадают все, госпожа.
   - Все? Разве никогда никого не выпускают?
   - Изредка.
   - Значит, могут выпустить  и  меня,  ведь  так?  Надежда  в  ее  голосе
напоминала расцветший в тени цветок.
   - Возможно, но очень маловероятно.
   - И ты даже не хочешь знать, что я такого сделала?
   - Нет, - ответил я.
   Случайно к