ком (которого  я
теоретически не должен был даже касаться) и плащ цвета сажи  (который  мне
было запрещено носить, хоть я уже успел  перерасти  многих  подмастерьев),
так что издали подмены не заметил бы никто. Стоило ему уйти, я закрыл лицо
капюшоном, поставил меч в угол  и  поспешил  к  своему  псу.  Плащи  нашей
гильдии отличаются свободным покроем, а доставшийся мне оказался еще  шире
прочих - брат, носивший его, был широк в кости. Более  того  -  цвет  сажи
чернее всех прочих оттенков  черного  и  потому  превосходно  скрывает  от
стороннего взгляда все складки и сборки, превращая  ткань  в  бесформенный
сгусток тьмы. Скрыв лицо под капюшоном, я предстал бы перед подмастерьями,
дежурившими на третьем ярусе (если бы они вообще обернулись к  лестнице  и
заметили меня), как обычный - разве  что  пополнее  большинства  прочих  -
брат-гильдеец, спускающийся вниз. Учитывая все слухи, будто четвертый ярус
снова собираются заселить пациентами, даже брат, дежурящий на третьем, где
держат пациентов, полностью лишившихся рассудка, воющих и гремящих цепями,
ничего не заподозрит при виде спускающегося вниз подмастерья и не усмотрит
ничего особенного в том, что  вскоре  после  того,  как  он  вернется,  на
четвертый спустится ученик. Все будет  выглядеть  так,  будто  подмастерье
что-то забыл на четвертом ярусе и послал ученика принести...
   Место там не слишком располагало  к  себе.  Примерно  половина  древних
светильников еще горела, однако пол  коридоров  был  покрыт  слоем  ила  -
кое-где едва не в руку толщиной. Стол дежурного охранника стоял  там,  где
был оставлен, может быть, две  сотни  лет  назад,  но  древесина  прогнила
насквозь, и вся конструкция рассыпалась бы при первом же прикосновении.
   Но вода здесь не поднималась высоко, а в дальнем конце выбранного  мной
коридора не было даже ила. Уложив пса на пациентскую кровать,  я  как  мог
вымыл его при помощи губок, захваченных в комнате для допросов.
   Мех  его  под  коркой  запекшейся  крови  был   коротким   и   жестким,
рыжевато-коричневого цвета. Хвост был обрезан так  коротко,  что  толщиной
своей превосходил длину. Уши, обрубленные почти начисто, были  не  длиннее
первого сустава большого пальца. Грудь ему здорово раскроили  в  последней
схватке - мощные  мускулы  торчали  наружу  клубком  сонных  змей.  Правой
передней лапы не было вовсе: если что и  оставалось  -  было  размолото  в
кашу. Я как сумел зашил рану в груди и отрезал  поврежденную  лапу,  после
чего она снова  начала  кровоточить.  Найдя  артерию,  я  перевязал  ее  и
подвернул шкуру, как учил нас мастер  Палаэмон.  Получилась  замечательная
культя.
   Трискель время от  времени  лизал  мою  руку,  а  стоило  мне  наложить
последний стежок, принялся облизывать культю, словно он - медведь и  может
высосать из культи новую лапу. Челюсти его были огромны, как у  арктотера,
а клыки - длиннее моего среднего пальца, вот только десны совсем побелели;
в челюстях осталось не больше силы, чем в руках скелета. Взгляд его желтых
глаз был исполнен чистого, несомненного безумия.


   В тот вечер я поменялся обязанностями  с  парнем,  которому  предстояло
нести пациентам еду. От них всегда оставалось - некоторые пациенты не едят
вовсе, и два оставшихся подноса я понес Трискелю, гадая, жив ли он до  сих
пор.
   Он был жив. Он даже ухитрился выбраться из кровати и подползти  (ходить
пока не мог) к кромке ила, где скопилось немного воды. Там я и нашел его.
   На подносах были суп, черный хлеб и два графина воды. Он вылакал  миску
супа, но, попробовав скормить ему хлеб, я обнаружил, что пес  не  в  силах
как следует разжевать его. Тогда я накрошил хлеба во вторую миску с супом,
а после подливал в нее воды, пока оба графина не опустели.
   Уже лежа в койке, почти на самом верху нашей башни, я все думал,  будто
слышу, как трудно ему дышать. Несколько раз даже садился и  прислушивался,
но звук всякий раз пропадал, чтобы вернуться, едва я снова коснусь головой
подушки. Быть может, это было лишь биением моего собственного сердца.  Да,
найди я Трискеля годом-двумя раньше, он стал  бы  для  меня  божеством.  Я
обязательно рассказал бы о нем Дротту и всем остальным, и он  сделался  бы
божеством для всех нас. Ныне я воспринимал его как есть - как несчастного,
больного зверя. И не мог допустить его смерти - это подорвало бы мою  веру
в самого себя. Я был (если уже был)  взрослым  так  недолго,  что  не  мог
вынести мысли о том, насколько я взрослый не  похож  на  себя  в  бытность
мальчишкой. Я помнил каждое  мгновение  прошлой  жизни,  любую  мимолетную
мысль, взгляд или сон. Судите сами - легко  ли  мне  было  разрушать  свое
прошлое? Поднеся кисти рук к лицу, я попробовал разглядеть их, хотя и  без
этого знал, что на тыльной стороне ладоней набухли, выступили вены. А  это
- признак зрелости.
   Во сне я  снова  отправился  на  четвертый  ярус  повидаться  со  своим
огромным другом. Из раскрытой пасти его капала слюна. Он говорил со мной.


   На следующее утро я снова понес пациентам еду и снова украл кое-что для
пса, хоть и надеялся, что он умер. Но он и не  думал  умирать.  Он  поднял
морду и, казалось, улыбнулся во всю свою широченную - будто голова вот-вот
развалится на две  половинки  -  пасть.  Однако  вставать  не  пытался.  Я
накормил его и, уже уходя, вдруг  ощутил  пронзительную  жалость  к  нему,
попавшему в такое плачевное положение. Он полностью зависел  от  меня.  От
меня! Им дорожили; его тренировали, точно бегуна  перед  гонками;  походка
его была исполнена гордости, и огромную, шириной в человечью, грудь  несли
вперед мощные, точно колонны, лапы... Теперь он жил, словно призрак. Самое
имя его было смыто его же собственной кровью.  Улучив  удобный  момент,  я
наведался в Медвежью Башню и постарался завести дружбу  с  тамошними.  Они
принадлежали к своей собственной гильдии, которая, хоть  и  была  поменьше
нашей, обладала не менее обширным знанием. Схожесть наших знаний (хотя  я,
конечно, и не пытался проникнуть в секреты их  мастерства)  изумила  меня.
Оказалось,  что  у  них  при  возвышении  в  мастера  кандидат  стоит  под
металлической решеткой, на которую выпускают истекающего кровью быка, а  в
определенный период жизни каждый из  братьев  берет  в  жены  львицу  либо
медведицу и после этого смотреть не хочет на обычных женщин...
   Все это - к тому, что их взаимосвязь со зверями почти  такова  же,  как
наша - с пациентами. Надо заметить - как  далеко  ни  уходил  я  от  нашей
башни,  все,  сколько  их  ни  есть,  ремесленные   сообщества   повторяют
устройство нашей гильдии, словно зеркала отца Инира  в  Обители  Абсолюта,
что отражаются одно в другом. Выходит, все они  -  такие  же,  как  и  мы,
палачи. У нас - пациенты, у охотника -  дичь,  у  купца  -  покупатель,  у
солдата  -  враги  Содружества,  у  правителя  -  подданные,  у  женщин  -
мужчины... Все любят то, что разрушают.


   Прошла неделя с того дня, как я принес Трискеля в башню, и, спустившись
к нему в очередной раз, я нашел лишь следы его  лап  в  иле.  Я  пошел  по
следам. Если бы он добрался до лестницы,  один  из  дежурных  подмастерьев
наверняка упомянул бы о нем. Вскоре след привел меня к двери,  за  которой
оказалась прорва темных и совершенно незнакомых мне коридоров. В темноте я
не мог разглядеть следов, но все равно шел вперед, надеясь, что пес  учует
мой запах в застоявшемся воздухе и придет ко мне.
   А потом я уже заблудился и продолжал идти вперед только потому, что  не
знал, как вернуться назад.
   Я не  имел  возможности  выяснить,  насколько  древни  эти  подземелья.
Подозреваю лишь (сам не знаю,  отчего),  что  древностью  они  превосходят
самую Цитадель. Последняя принадлежит к концу той эпохи, когда  стремление
к чужим звездам еще жило в нас, хотя практика полетов к ним угасала, точно
очаг, в который забыли подкинуть дров. Из этой эпохи, за давностью лет, не
сохранилось ни единого имени, однако мы еще помним ее.  А  предваряли  ее,
должно быть, другие, полностью забытые времена - времена  стремления  уйти
под землю, эпоха сумрачных, тесных коридоров.
   Как бы там ни было, мне сделалось страшно в этих коридорах. Я  пустился
бегом, порой натыкаясь на стены; наконец, увидел впереди пятнышко бледного
дневного света и  вскоре  выбрался  наружу  сквозь  отверстие,  в  которое
едва-едва протиснул голову и плечи.
   Оказавшись на свободе, я увидел, что забрался на обледенелый  пьедестал
одного из тех древних многогранных циферблатов, каждая  из  многочисленных
граней которых обозначает свой час. Потолок  туннеля  под  ним  просел  от
времени, и циферблат накренился так, словно  сам  сделался  гномоном,  чья
тень вычерчивала течение короткого зимнего дня на белом, ровном снегу...
   Летом здесь явно был сад, но  не  такой,  как  у  нас  в  некрополе,  с
полудикими деревьями и лужайками на пологом склоне. Здесь в  расставленных
на мозаичной мостовой вазонах цвели  розы,  а  вдоль  стен,  огораживавших
двор,  стояли  скульптуры,  изображавшие  зверей,  смотревших  в   сторону
солнечных часов. Здесь  были  неуклюжие  барилямбды;  цари  среди  зверей,
арктотеры;  глиптодоны;  смилодоны   с   клыками-саблями...   Все   статуи
припорошил снег. Я огляделся в поисках следов Трискеля, но он  не  забегал
сюда.
   В стенах, огораживавших двор, имелись узкие, высокие окна, но  за  ними
не было видно ни света, ни движения. Над стенами со всех  сторон  высились
островерхие башни - значит, я не вышел из Цитадели, а, наоборот,  забрался
в самое ее сердце, где никогда прежде не бывал.
   Трясясь от холода, я подошел к ближайшей двери и постучал.  Было  ясно,
что в туннелях я могу бродить вечно, но так и не найду еще  одного  выхода
наверх. В крайнем случае лучше разбить одно из окон, чем снова  спускаться
под землю...
   Изнутри, сколько я ни стучал, не доносилось ни звука.
   Пожалуй, ощущение того, что за  тобой  наблюдают,  невозможно  описать.
Некоторые говорят, что при  этом  волосы  на  затылке  встают  дыбом  либо
кажется, словно где-то рядом парят в воздухе чьи-то глаза. Но со мной  так
не бывало ни разу. Было что-то наподобие беспричинного  смущения  вкупе  с
чувством, что нельзя оглядываться назад, так как  реагировать  на  призывы
беспочвенных предчувствий - глупо... Но оглянуться все же рано или  поздно
приходится. И я, наконец, оглянулся, испытывая смутное впечатление,  будто
кто-то вылез из дыры у основания солнечных часов следом за мной.
   Однако вместо этого я увидел молодую женщину, закутанную  в  меха.  Она
стояла у двери  на  противоположной  стороне  двора.  Я  помахал  рукой  и
поспешно (так как жутко замерз) зашагал к ней. Она тоже двинулась  вперед,
и мы встретились у дальнего края циферблата. Она спросила, кто я  такой  и
что здесь делаю, и я  объяснился  как  мог.  Лицо  ее,  обрамленное  мехом
капюшона, было прекрасно, а  сам  капюшон,  и  пальто,  и  подбитые  мехом
сапожки выглядели мягкими и теплыми, и потому я, говоря с  ней,  никак  не
мог забыть, что на мне - заплатанные штаны и рубаха,  а  ноги  перепачканы
илом.
   Ее звали Валерией.
   - У нас нет  твоего  пса,  -  сказала  она,  выслушав  меня.  -  Можешь
поискать, если не веришь.
   - Нет, я ничего такого не думал. Я только хотел бы  вернуться  к  себе,
обратно в Башню Сообразности, не спускаясь снова под землю.
   - Ты очень  храбрый.  Я  с  детства  помню  эту  дыру,  но  никогда  не
отваживалась забраться в нее.
   - Можно мне войти? - попросил я. - То есть - туда, в дом.
   Она отворила дверь, через которую вышла во двор, и ввела меня в комнату
с драпированными стенами и высокими старинными креслами, казалось, так  же
прочно стоявшими на своих местах, как и статуи в скованном морозом  дворе.
В камине горел огонек. Мы подошли  к  камину,  и  Валерия  начала  снимать
пальто, а я протянул озябшие руки к огню.
   - Разве там, под землей, не было холодно?
   - Теплее, чем снаружи. Кроме того, я бежал, да и ветра там не было.
   - Понимаю. Как странно, что эти туннели ведут сюда, в Атриум Времени...
   На вид она была младше меня, но  из-за  прекрасного  платья  старинного
фасона и темных волос, отбрасывавших  тень  на  лицо,  временами  казалась
старше мастера Палаэмона, обитателя забытого прошлого.
   - Как ты сказала? Атриум  Времени?  Наверное,  это  -  из-за  солнечных
часов.
   - Нет, это часы поставили  здесь  из-за  названия.  Ты  любишь  древние
языки? На них есть много красивых высказываний. Вот: Lux  dei  vitae  viam
monstrat. Это значит:  "Луч  Нового  Солнца  освещает  путь  жизни".  Или:
Felicibus brevis, miseris hora longa. "Люди ждут счастья долго". Aspice ut
aspiciar...
   Я смутился. Пришлось признаться, что я не знаю ни одного  языка,  кроме
того, на котором мы говорим, - да и то не очень.
   Прежде чем я ушел, мы проболтали целую стражу - и даже больше. Я узнал,
что семья Валерии всегда жила в этих башнях - сначала они ждали в  надежде
покинуть Урс вместе с автархом той эпохи, а после  -  просто  потому,  что
ничего, кроме ожидания, им не осталось. Из ее семьи вышли многие кастеляны
Цитадели, но последний из них  умер  много  поколений  тому  назад;  семья
обеднела,  и  башни  их  теперь  лежали  в  руинах.  Валерия  ни  разу  не
поднималась выше первого этажа.
   - Некоторые из башен долговечнее прочих, - сказал я на это. - Вот Башня
Ведьм - тоже вся прогнила изнутри...
   - А разве такая действительно есть? Няня рассказывала о  ней,  когда  я
была маленькой, чтобы попугать, - но я  думала,  это  только  сказки...  И
будто бы есть еще Башня Мук. Всякий, кто попадет в нее, умирает в страшных
мучениях.
   Я сказал, что последнее - уж наверняка сказки.
   - Мне гораздо более сказочными  кажутся  дни  величия  наших  башен,  -
ответила Валерия. - Теперь никто из нашей семьи не защищает Содружество  с
мечом в руке, и наших заложников нет в Кладезе Орхидей...
   - Возможно, кого-нибудь из твоих сестер скоро призовут туда.
   Мне почему-то не хотелось думать,  что  Валерия  отправится  в  Кладезь
Орхидей сама.
   - Все мои сестры - это я сама, - ответила она. - И все братья - тоже.
   Старый слуга принес нам  чай  и  мелкое,  твердое  печенье.  Чай  -  не
настоящий, а матэ с севера, каким  мы  из-за  его  дешевизны  иногда  поим
пациентов.
   - Видишь, - улыбнулась Валерия, -  ты  нашел  здесь  тепло  и  уют.  Ты
тревожишься о своей собаке, потому что она хрома. Но и пес мог  где-нибудь
найти гостеприимство! Если его полюбил ты, то может полюбить и  кто-нибудь
другой! А ты, если полюбил его, полюбишь и другого...
   Я согласился, но про себя подумал, что никогда больше  не  заведу  себе
собаки. И это оказалось правдой.


   Я не видел Трискеля почти  неделю.  А  потом  однажды  нес  в  барбикен
письмо, и он, хромая, подбежал ко мне. Выучился бегать без четвертой ноги,
держа равновесие, как акробат, стоящий на  руках  на  гладкой  поверхности
шара.
   После этого, пока не стаял снег, я видел его раз или два в месяц. Я так
и не узнал, кто кормил его и заботился о нем. Но  вспоминать  о  том,  что
этот кто-то по весне забрал  его  с  собой  -  быть  может,  на  север,  к
палаточным городам и сражениям на горных перевалах, - почему-то приятно до
сих пор.



5. ЧИСТИЛЬЩИК КАРТИН И ПРОЧИЕ

   День Святой Катарины для нашей гильдии - величайший  из  праздников.  В
этот день мы вспоминаем все, что унаследовали от прошлых  времен,  в  этот
день  подмастерья  становятся  мастерами  (если  вообще   становятся   ими
когда-либо), а ученики - подмастерьями. Описание церемониала я  отложу  до
тех  пор,  когда  представится  случай  рассказать  о   моем   собственном
возвышении; в год же, о котором я пишу  сейчас,  в  год  схватки  на  краю
могилы, до подмастерьев возвысились  Дротт  и  Рош,  а  я  стал  капитаном
учеников.
   Вся тяжесть этой должности легла на меня  только  тогда,  когда  ритуал
почти завершился. Я сидел в разрушенной  часовне,  наслаждаясь  окружавшим
меня великолепием, и вдруг (с тем же удовольствием,  с  каким  воспринимал
весь церемониал) понял, что по  завершении  праздника  стану  старшим  над
всеми учениками.
   Однако постепенно мной овладевало беспокойство. Настроение  испортилось
прежде, чем я осознал это, а бремя ответственности - согнуло еще до  того,
как я до конца понял, что оно возложено на меня. Я  вспомнил,  как  трудно
было Дротту поддерживать среди нас порядок. Теперь на его месте -  я  сам,
но без его силы и без помощника, сверстника-лейтенанта, каким для него был
Рош...
   Последние ноты  финального  гимна  смолкли,  мастер  Гурло  с  мастером
Палаэмоном в шитых золотом масках величаво  покинули  часовню,  и  старшие
подмастерья подняли на плечи Дротта с Рошем,  новоиспеченных  подмастерьев
(уже  путавшихся  в  висящих  на  поясах  ташках  с  принадлежностями  для
фейерверка, который должны были устраивать снаружи).  К  этому  времени  я
взял себя в руки и даже успел разработать предварительный план действий.
   Мы, ученики, прислуживали за праздничными  столами,  и  специально  для
этого нам  перед  празднеством  выдавалась  относительно  новая  и  чистая
одежда. Сразу после  того,  как  разорвалась  последняя  шутиха,  а  Башня
Величия (ежегодный жест доброй воли)  сотрясла  небо  из  самого  крупного
калибра, я согнал своих подчиненных - уже (хотя мне,  может  быть,  просто
показалось) поглядывавших на меня с затаенной злобой - в  дортуар,  закрыл
дверь и задвинул ее койкой.
   После меня самым старшим был Эата, с которым я, к счастью,  был  дружен
достаточно, чтобы он  ничего  не  заподозрил  прежде,  чем  сопротивляться
станет слишком поздно. Взяв его за горло, я раз пять приложил его  головой
о переборку, а после подсечкой сбил с ног.
   - Ну, - спросил я, - будешь моим помощником? Отвечай!
   Говорить он не мог и поэтому утвердительно кивнул.
   - Хорошо. Я  беру  Тимона,  а  ты  -  следующего  по  силе.  За  время,
достаточное  для  сотни  довольно  быстрых  вдохов-выдохов,  ученики  были
приведены в подчинение. Прошло три недели,  прежде  чем  кто-то  осмелился
выказать неповиновение, да и после  не  было  никаких  массовых  бунтов  -
вообще ничего серьезнее попыток увильнуть от работы.


   Капитанская должность подразумевала  не  только  новые  функции,  но  и
личную свободу, какой я не пользовался никогда прежде. Именно я следил  за
тем, чтобы дежурным подмастерьям  доставляли  еду  горячей,  и  командовал
мальчишками,  пыхтевшими  под  штабелями  подносов,  предназначенных   для
пациентов. Именно я расставлял своих  подчиненных  по  местам  в  кухне  и
помогал им лучше усваивать уроки в классной; меня даже порой привлекали  к
гильдейским делам и посылали с письмами в отдаленные части Цитадели. Таким
образом, я вскоре познакомился со всеми ее главными артериями и побывал во
многих редко посещаемых местах - в зернохранилище с  полными  закромами  и
демоническими кошками; на выметенных ветром зубчатых стенах, возвышающихся
над грязными, гнилыми трущобами; и в огромном зале пинакотеки со сводчатым
потолком,  каменным,  выстеленным  коврами  полом  и  арками,  ведущими  в
анфилады комнат, как и сам зал, увешанных бесчисленными картинами.
   Многие из этих картин так потемнели от времени и  копоти  светильников,
что я ничего не мог  разобрать.  Значение  некоторых  других  было  просто
непонятно - кружащийся  в  танце  человек,  к  плечам  которого  будто  бы
присосались длинные пиявки; женщина, безмолвно склонившаяся над посмертной
маской и сжимающая в руке кинжал  с  двумя  лезвиями...  Однажды,  отшагав
около лиги среди этих загадочных картин, я увидел старика, пристроившегося
на верхней перекладине высокой стремянки. Хотел было спросить  дорогу,  но
старик так увлекся работой, что я не решился беспокоить его.
   На картине, которую он  очищал  от  копоти,  был  изображен  человек  в
доспехах на фоне пустынной земли, безоружный,  сжимающий  в  руках  древко
странного, будто застывшего в воздухе,  зна