ыло
достаточно. В школе Рома шел на медаль. Значит, нужно было работать. Но он
не мог заставить себя делать больше того, что получалось само собой.  Отец
уже не определял ни круг его чтения, ни  желаний  или  склонностей.  Роман
уважал отца, понимал теперь, что именно произошло в  сорок  девятом,  отец
как-то рассказывал друзьям о своих мытарствах. Долго  рассказывал,  он  не
любил вспоминать, но в тот вечер что-то нашло на него, и он говорил долго,
его ни разу не прервали, рассказ был страшен, и Рома слышал почти все - он
сидел, как мышь, на кухне и будто бы готовил уроки.
     После того вечера он другими  глазами  смотрел  на  отца,  в  мелочах
слушался его беспрекословно и, когда бывал не согласен или хотел вспылить,
вспоминал детали  отцовского  рассказа,  представлял  себя  стоящим  перед
членами Особого совещания - ему воображались три человека во френчах, и он
слышал, как тот, что  в  центре,  монотонно  читает  заключение  тройки  -
двадцать пять лет лагерей с последующим пятилетним поражением в правах  за
шпионскую деятельность в пользу английской разведки. С отцом Рома  никогда
больше не спорил, но, став старше и определив себе жизненный путь, он и не
советовался, потому что знал: отцу его планы не понравятся, а перечить  он
не сможет.
     Рома еще  в  восьмом  классе  понял,  что  задача,  которую  он  себе
поставил, скорее всего, не имеет решения.  Ни  доказать,  ни  опровергнуть
существование так называемых паранормальных явлений он не  сможет.  Верить
же или не верить - не желал.
     Он долго думал и пришел к мысли, вовсе не тривиальной для  его  юного
возраста. Нужно создать теорию, с помощью которой можно было бы  проверять
на истинность каждое явление в любой области науки.
     Тогда-то - Рома учился в девятом классе - он познакомился с Борчакой.
Тот был на два года старше и уже заканчивал школу. Разумеется, не этим  он
привлекал Рому. В  характере  Борчаки  были  два  качества,  которых  Роме
недоставало. Во-первых, Борчака был упорным до фанатизма. Рома считал, что
именно ослиного упрямства ему  не  хватает.  Борчака,  говорят,  несколько
суток провел под окнами одного старикана, который имел дома некий предмет,
необходимый Борчаке. Что это был за предмет, никто не знал, потому что, ко
всему прочему, Борчака умел молчать. Своего он добился  -  старикан  сыпал
проклятиями, но предмет отдал. Второй чертой  характера  Борчаки,  которой
завидовал Рома, была потрясающая коммуникабельность. Рома занимался своими
"метафизическими изысками" тихо, в школе о его увлечении  мало  кто  знал.
Осталось  неизвестным,  где  Борчака  проведал,  что  девятиклассник  Рома
Петрашевский увлекается телепатией, в которой ни бельмеса не понимает. Как
бы то ни было, Борчака  подошел  к  Роме  на  перемене  и  сказал:  "Давай
поговорим". Результатом разговора  стала  их  дружба,  продолжавшаяся  три
года.
     В судьбе Романа Борчака сыграл странную роль. Он служил  одновременно
примером и антипримером. Разумеется, примером упорства. Когда-то  в  город
приезжал Вольф Мессинг и  выступал  с  "психологическими  опытами".  После
концерта Борчака сказал: "Я научусь делать  то  же".  И  учился,  тренируя
чувствительность кожи ладоней,  пальцев,  наблюдательность  и,  как  потом
выяснил Рома, способность мистифицировать окружающих. Когда  Рома  впервые
попал  к  Борчаке  домой,  тот  уже  умел  ощущать  идеомоторные  движения
партнера, то есть, в сущности,  действительно  проделывал  то  же,  что  и
Мессинг:  держал  человека  за  руку,  повторял   "думайте,   думайте"   и
безошибочно находил заранее спрятанный предмет.
     Каждый вечер теперь Рома проводил у приятеля. Уроки и книги отошли на
второй план. Боря тренировался,  а  Рома  перепрятывал  предметы,  покорно
протягивал левую руку и усиленно думал, куда Борчака  должен  идти,  чтобы
найти спрятанное. Боря уверял, что каждый "простой советский человек"  при
желании и усердии сможет этому научиться. В отличие от  Мессинга,  он  был
убежденным материалистом. Впрочем, был он немного и фокусником,  вовсе  не
ограничивая свою деятельность  простым  повторением  опытов  Мессинга.  Он
научился читать записки в запечатанных конвертах, прикладывая их к затылку
и глядя при этом на какой-нибудь  блестящий  предмет.  Это  был,  конечно,
фокус, который получался лишь в хорошей компании, уже настроившей себя  на
то, что  Боря  умеет  все.  Вера,  как  убедился  Рома,  -  великая  сила,
заставляющая принимать за чистую монету даже явное жульничество.
     Как-то во время вечеринки  дифирамбы  Борчаке  превзошли  критический
предел, и он решил поднять  свой  престиж  на  бесконечную  высоту.  Рома,
привыкший к странностям приятеля, тоже растерялся, когда  Боря  неожиданно
заявил: "Да это что! Я и летать, вообще-то,  могу!"  И  пошел  к  балкону.
Стояла весна, балконная дверь была распахнута настежь, а квартира, где они
веселились, находилась на пятом этаже. Рома потом спросил приятеля, что бы
он сделал, если бы его не удержали двадцать  рук.  Борчака  только  махнул
рукой и сказал: "Да ну... Так и должно было быть. Людей чувствовать  надо,
понял? Все, конечно, материально, но есть еще психология, правильно?"
     С Борчакой Рома написал и свой  первый  фантастический  рассказ.  Оба
хотели не  только  делать  что-то,  но  и  сказать  нечто  важное  миру  и
человечеству. Борчаке предстояли  выпускные  экзамены,  но,  вместо  того,
чтобы готовиться, он приходил к Роману, и они, споря  и  выходя  из  себя,
написали  опус  о  том,  что  к  Вильяму  Шекспиру  явился   из   будущего
путешественник во времени и  надиктовал  великому  англичанину  не  только
сюжеты,  но  и  много  готовых  стихов  из  "Гамлета,  принца   Датского".
Фантастики в середине шестидесятых издавалось все больше,  интерес  к  ней
возрастал, но книги можно было еще покупать в магазинах. Читали они много,
но   сюжет   с   Шекспиром   им   не   встречался,   они   считали    себя
первооткрывателями, разумеется, ошибаясь в этом, как и во  многом  другом.
Они еще не знали, что дружбе их скоро придет конец, что каждому  уготована
своя судьба, что Боря поедет в Новосибирский медицинский, где есть кафедра
церебральных аномалий, и после этого они не будут видеться лет пятнадцать.
А встретятся в Москве, где Борис будет жить один после  развода,  вспомнят
прошлые забавы, и врач-психиатр Борис Наумович Шлехтер  расскажет  о  том,
что завтра уезжает насовсем и собирается открыть в  Нью-Йорке  собственную
клинику. О причинах решения друга Роман Михайлович спрашивать не будет.
     От  дружбы  с  Борчакой  осталось   у   Ромы   обширное   наследство:
материальным был только рассказ о Шекспире,  все  остальное  отложилось  в
характере - упорство, некоторый даже фанатизм в достижении цели. То,  чего
не мог сделать отец, добился друг.
     Рассказ был, конечно, плохим, не так давно  Р.М.  случайно  обнаружил
рукопись в кипе старых бумаг, которые Таня приготовила сдать в  макулатуру
в обмен на абонемент Пристли. Р.М. перечитал  рассказ,  тихо  ужаснулся  и
позволил  Тане  избавиться  и  от  рукописи,  и  от  скрепленного  с   ней
отрицательного отзыва из журнала "Техника-молодежи".
     После  того,  как  Боря  уехал  в  Новосибирск,  Роман  записался   в
Фундаментальную  библиотеку,  где  и  проводил  все  время,  свободное  от
школьных занятий. Первой книгой, которую Рома  прочитал  (впрочем,  не  до
конца), была "Белая и черная магия" издания  двадцатых  годов.  Книга  его
поразила - вовсе  не  глупостью,  как  он  ожидал,  а  точными  описаниями
процедур, которые необходимо выполнять, чтобы вызвать духов, впечатляющими
описаниями странных явлений и видений, возникавших у людей, общавшихся, по
их  словам,  с  потусторонней  силой.  Было  ли  во  всем  этом   какое-то
рациональное зерно или только и исключительно шарлатанство? Разумеется, за
один вечер Рома успел только перелистать  книгу  и  прочитать  две  первые
главы. Он отложил ее и пришел на следующий день. Однако, в подсобном фонде
книги почему-то не оказалось. Пришлось заполнять новое  требование.  Через
полчаса Роман получил отказ с припиской, что означенной книги вообще нет в
библиотеке. Рома кинулся к каталогам - вчера карточка  была,  сегодня  она
исчезла! Он обратился  к  библиографу  и  узнал,  что  книга  оказалась  в
основном фонде по ошибке, ее никогда не заказывали, Роман оказался  первым
за много лет. Ошибку обнаружили и исправили, потому что книги такого  рода
хранятся в спецфонде и выдаются только  по  особому  разрешению  и  только
тому,  кто  работает  над  диссертацией,  в  которой  клеймит   буржуазные
философские течения и всякое мракобесие.
     Клеймить Роман не собирался. Он не понимал: почему, если  у  человека
есть голова на плечах и желание разобраться в чем-то самому, он  не  может
доставить   себе   такое   удовольствие.   Объяснение   библиографа   было
исчерпывающим: "Ты поймешь так, другой иначе, что это  будет?  Читай  курс
философии, мальчик, там написано, как нужно понимать".
     Ничего другого ему и не оставалось. Но философия  ему  не  нравилась:
скучно. И нет конкретного объяснения.  Бога  нет?  Нет.  Черта  нет?  Нет.
Ведьмы есть? Откуда им взяться, если нет ни бога, ни  черта?  Значит,  все
сплошное надувательство и массовый психоз.
     Что ж, среди телепатов, наверно,  действительно  много  шарлатанов  и
фокусников. Может, даже все телепаты жулики. Но кто может утверждать,  что
из правила  нет  исключений?  Кто  проверял?  Роману  нравилось  ленинское
"доверяй,  но  проверяй".  Он  доверял  физикам   и   философам,   которые
утверждали, что ведьм нет и быть не может. Но ведь он доверял им и  тогда,
когда они утверждали, что кибернетика - порождение буржуазной науки.
     Он карабкался от мысли к  мысли,  понимая,  что,  не  прочитав  книг,
пылящихся в запасниках  или  в  чьих-то  скрытых  от  любопытного  взгляда
домашних библиотеках, он не сумеет ничего толком для себя уяснить. Он  мог
только доверять, не проверяя.
     Колеблясь и сомневаясь в собственном призвании, он заканчивал  школу.
Решил поступать на физический факультет: физика обещала более общий взгляд
на мир  и  явления,  хотя  к  тайнам  человеческого  сознания  ближе  была
биология. Роман, однако, решил, что близость эта только  формальна;  лучше
рассматривать мир как целое и не зашоривать  себе  с  самого  начала  поле
обзора постулатами биологической науки.
     Роман не вел дневника, у него была "Книга  приказов".  Он  писал  сам
себе задания, письменно, по пунктам, отчитывался в выполнении  и  объявлял
сам себе выговоры, если не успевал выполнить что-нибудь  в  срок,  который
сам и намечал. Все это было похоже на популярные в то время многочисленные
и бесполезные предупреждения китайцев американским агрессорам. Появилась в
"Книге приказов" и такая запись: "Готовиться к поступлению  на  физический
факультет университета. Поставить целью жизни  исследование  и  объяснение
ведовской силы, исследование  возможностей  человека  получать  информацию
внечувственным способом".
     Он понимал внутреннюю противоречивость  задания:  мир  дается  нам  в
ощущениях и никак иначе. Но сформулировать точнее  пока  не  мог,  хотя  и
знал, что ничего мистического в дурном смысле этого слова в его  жизненной
программе нет. Думать он кое-как  научился,  а  четко  излагать  мысли  на
бумаге еще не умел.



                                    3

     Из редакции журнала "Техника  и  наука"  прислали  верстку  статьи  о
прогнозировании в физике, и Р.М. воспользовался случаем, чтобы два дня  не
появляться в институте. Ему не мешали. Вернувшись  из  командировки,  шеф,
как обычно, отметил с удовлетворением,  что  в  его  отсутствие  работа  в
лаборатории не идет, и дал каждому из  сотрудников  задания  на  ближайшую
неделю. Таков был стиль его деятельности: на  словах  утверждать,  что  не
сдерживает ничью инициативу, на деле же навязывать всем лишь свое  мнение,
свои мысли. Ну, хобби - дело ваше, это  сколько  угодно.  И  даже  хорошо.
Можно и за счет работы, если не очень нахальничать. Самовыражайтесь  дома,
а в институте - полное подчинение. Романа Михайловича это устраивало.  Шеф
искренне считал, что Петрашевскому не хватает на жизнь, и потому он  время
от времени пишет и издает никому, в сущности, не нужные брошюры по  теории
творчества, каковое, как известно, непредсказуемо. Фантастические рассказы
Петрянова шеф, естественно, не читал тоже, но  с  удовольствием  цитировал
знакомых,  утверждавших,  что  писатель  Петрянов,  конечно,   не   братья
Стругацкие. Если бы Р.М. вздумал излагать начальству азы теории  открытий,
то остался бы непонятым. Он и не излагал.
     Годы назад Р.М. развил было кипучую деятельность, ему  казалось,  что
интенсивное изучение  методики  открытий  должно  начаться  именно  в  его
институте - где же еще? Его сочли нормальным гипотезоманом, ищущим в  небе
журавля, которого там и нет вовсе. На аттестациях его то и  дело  пытались
прокатить, перевести из научных в инженеры, шеф говорил:  да  бог  с  ним,
кому он мешает, жена у  него  не  работает,  а  заскоки  -  так  это  даже
интересно, и в общении он ведь не дурак, а что не пьет и не курит, так это
его личное дело,  иногда  прогуливает  под  предлогом  работы  над  своими
бредовыми  теориями,  но  кто  не  грешен,  лучше  прогулять   под   таким
благородным предлогом, нежели из-за тяжелой после попойки головы,  к  тому
же, брошюры его и рассказы выходят в  столице,  так  что  -  пусть  его...
Противники - их  было  немного,  да  и  те  какие-то  вялые,  отношений  в
институте Р.М. старался не портить - говорили, что, если  учесть  гонорары
за книги, получится, что Петрашевский зарабатывает в среднем как завлаб, и
разве это правильно?..
     Статью Р.М. отослал утром, по дороге в  институт.  Шеф  встретил  его
прохладным кивком, а Элла Рагимовна, работавшая в лаборатории всего  месяц
и  не  усвоившая  еще  тонкостей  в   манере   обращения   сотрудников   с
Петрашевским, сообщила:
     - Роман Михайлович, вами прокуратура интересовалась, знаете?
     - Да, - небрежно отозвался он, - у меня обыск был, всю ночь искали.
     - Оружие? - спросил теоретик Асваров, сидевший за дальним столом.
     - Нет, какое у меня оружие? Искали статью о фазовом переходе, которую
я до сих пор не закончил.
     Зачем понадобилось Родикову называть свою  должность?  -  раздраженно
подумал Р.М. Он разложил бумаги, к которым не прикасался несколько дней  и
попытался заново вникнуть в проблему. Шеф часто говорил, что  Петрашевский
мог бы достичь большего. Например, защитить диссертацию.  Разумеется,  шеф
был прав, но диссертация Романа Михайловича не интересовала. Он  делал  на
работе ровно столько, чтобы  его  не  трогали  на  аттестациях.  Здесь,  в
институте, он находил примеры  для  теории  открытий,  незаметно,  сериями
вопросов, которые казались многим несвязанными друг с  другом,  он  ставил
тестовые испытания собственных методик.
     Р.М. отловил в расчетах несколько ошибок -  это  было  нормально,  он
всегда  ошибался  в  выкладках,  лишь  при  десятой  проверке  все   блохи
оказывались  убитыми.  Родикову  он  позвонил  из  автомата,  выйдя  после
рабочего дня  на  шумную  площадь  перед  драматическим  театром.  Телефон
следователя не отвечал. Домой идти не хотелось, бывали такие минуты, когда
Роману Михайловичу было тоскливо. Без видимой причины. Он медленно  шел  к
центру города, погруженный в свои мысли. Не может  быть,  -  думал  он,  -
чтобы все оказалось именно так. Этого  не  могло  быть,  это  противоречит
материализму, биологической науке. Впрочем, точно ли противоречит,  он  не
знал. И не представлял, что станет делать потом.  Допустим,  что  фамилия,
которую ему назовет Родиков (а зачем еще он звонил?),  окажется  одной  из
тех... Что тогда? Все давно прошло, и мысли те, и состояние души, а записи
наверняка уже наполовину или целиком уничтожены Таней,  время  от  времени
очищавшей от завалов его  растущий  архив.  И  все-таки,  нужно  допустить
худшее. Что тогда? Нужно будет обязательно  найти  остальных.  Да,  и  что
тогда? Предупредить? О чем? Или оказаться перед свершившимися  фактами,  о
которых он просто не знал? А может, здесь  и  нет  никакой  связи  (скорее
всего!), и даже если фамилия - одна  из  тех,  разве  это  доказательство,
достаточное для выводов?
     Мысли сбивались, связи ускользали. В молодости он увлекался проблемой
ведовства - что есть ведьмы, откуда они берутся и что умеют на самом деле?
Искал ведьм, искал литературу  о  ведьмах,  о  тайных  силах,  не  понятых
наукой. А потом, как говорят в ученом  мире,  "после  обработки  исходного
материала", пытался сам создать ведьму из обыкновенной девушки. То, чем он
занимался тогда, выглядело сейчас непроходимой  кустарщиной,  доморощенным
дилетантизмом. Дань романтике и  моде.  Бросив  "эксперименты",  он  и  не
вспоминал о них многие годы. Не нужно было ему это, другие появились идеи,
выросшие из тех, вскормленные ими, но  более  значительные,  переросшие  в
конце концов в новую, как полагал Р.М., науку - науку об открытиях.
     На противоположной стороне  улицы  уже  видна  была,  будто  огромный
гриб-боровик, старая афишная тумба. Что бы ни сказал Родиков, -  может,  и
звонил он  по  совершенно  иному  поводу?  -  все  равно  этот  неожиданно
родившийся страх останется, и никуда теперь от него не деться. Р.М.  знал,
что эта нелепая мысль будет мучить его теперь, пока не окажется правдой (и
что ему  делать  тогда?)  или  заблуждением,  и  тогда  придется  написать
рассказ, потому что иначе от этой мысли и от этого страха не избавиться. И
лучше будет для всех, если придется писать рассказ.
     Р.М. позвонил из бюро пропусков.  Телефон  Родикова  не  отвечал,  но
следователь уже сам спешил к выходу,  с  видимой  натугой  неся  портфель,
куда, наверно, запихнул все дела, не раскрытые за последний год.  Портфелю
была  придана  значительная  инерция  движения,  которую  Родиков  не  мог
преодолеть. По улице они почти бежали. На автобусной остановке следователь
бросил, наконец, портфель на тротуар и только после этого протянул  Роману
Михайловичу руку.
     - В обед, - сказал он, - зашел в магазин и взял месячный запас  мяса,
все пять кило. И фрукты на базаре.  Дикие  цены.  Дочка  не  любит,  когда
персик чуть побит. А небитые - четыре рубля. Я ей  говорю:  ты  арифметику
учила? Учила, говорит, но мятые все равно есть не буду. Как по-вашему, где
выход?
     -  Если  такой  вопрос  задает  следователь   прокуратуры,   -   Р.М.
усмехнулся, - то выхода, видимо, действительно нет.
     - Ну, знаете, - неожиданно рассердился Родиков, - не ожидал,  что  вы
будете рассуждать как обыватель.  По-вашему,  я  могу  отменить  свободные
цены? Кстати, фамилия Надиной матери до замужества была Лукьянова. Вот вам
факт, и я решительно не знаю, зачем он понадобился.
     - Лукьянова, - повторил Роман Михайлович.
     - Совершенно верно, - голос Родикова стал требовательным. Следователь
ждал объяснений.
     - Галка, - прошептал Р.М. Он знал, что был прав,  он  и  тогда  знал,
когда спрашивал. Это ужасно. Этого вообще не могло произойти,  потому  что
это невозможно. Но он знал, что было именно так.  Только  имени  не  знал.
Теперь знает. Легче от этого?
     Галка  Лукьянова.  Она  была  маленького  роста,  полноватая,  всегда
улыбалась, когда ей бывало плохо. А ей частенько было  плохо,  потому  что
она обижалась на всех и по любому поводу. Она и на Романа  обижалась  чуть
ли не каждый день, он считал ее взбалмошной девицей, с которой  невозможно
говорить на серьезные темы, но  разговаривал  он  с  ней  только  на  темы
серьезные, иных Галка не признавала.
     - Что же вы молчите? - сказал Родиков. - Услуга за услугу. Я вижу, вы
знаете об этом деле больше, чем говорите. Мать Нади вам знакома, верно?
     - Я знал Галю Лукьянову, -  медленно  сказал  Р.М.  -  Было  это  лет
двадцать н