очтительно поставив
опорожненный стакан на стол, покорно пошел к своей постели раздеваться.

     - А не лучше ли... не ночевать? - проговорил он вдруг с чего-то, уже
сняв один сапог и держа его в руках.

     - Нет, не лучше! - гневливо ответил Вельчанинов, неустанно шагавший по
комнате, не взглядывая на него.

     Тот разделся и лег. Чрез четверть часа улегся и Вельчанинов и потушил
свечу.

     Он засыпал беспокойно. Что-то новое, еще более спутавшее дело, вдруг
откудова-то появившееся, тревожило его теперь, и он чувствовал в то же
время, что ему почему-то стыдно было этой тревоги. Он уже стал было
забываться, но какой-то шорох вдруг его разбудил. Он тотчас же оглянулся на
постель Павла Павловича. В комнате было темно (гардины были совсем
спущены), но ему показалось, что Павел Павлович не лежит, а привстал и
сидит на постели.

     - Чего вы? - окликнул Вельчанинов.

     - Тень-с, - подождав немного, чуть слышно выговорил Павел Павлович.

     - Что такое, какая тень?

     - Там, в той комнате, в дверь, как бы тень видел-с.

     - Чью тень? - спросил, помолчав немного, Вельчанинов.

     - Натальи Васильевны-с.

     Вельчанинов привстал на ковер и сам заглянул через переднюю в ту
комнату, двери в которую всегда стояли отперты. Там на окнах гардин не
было, а были только сторы, и потому было гораздо светлее.

     - В той комнате нет ничего, а вы пьяны, ложитесь! - сказал
Вельчанинов, лег и завернулся в одеяло. Павел Павлович не сказал ни слова и
улегся тоже.

     - А прежде вы никогда не видали тени? - спросил вдруг Вельчанинов,
минут уж десять спустя.

     - Однажды как бы и видел-с, - слабо и тоже помедлив откликнулся Павел
Павлович. Затем опять наступило молчание.

     Вельчанинов не мог бы сказать наверно, спал он или нет, но прошло уже
с час - и вдруг он опять обернулся: шорох ли какой его опять разбудил - он
тоже не знал, но ему показалось, что среди совершенной темноты что-то
стояло над ним, белое, еще не доходя до него, но уже посредине комнаты. Он
присел на постели и целую минуту всматривался.

     - Это вы, Павел Павлович? - проговорил он ослабевшим голосом. Этот
собственный голос его, раздавшийся вдруг в тишине и в темноте, показался
ему как-то странным.

     Ответа не последовало, но в том, что стоял кто-то, уже не было
никакого сомнения.

     - Это вы... Павел Павлович? - повторил он громче и даже так громко,
что если б Павел Павлович спокойно спал на своей постели, то непременно бы
проснулся и дал ответ.

     Но ответа опять не последовало, зато показалось ему, что эта белая и
чуть различаемая фигура еще ближе к нему придвинулась. Затем произошло
нечто странное: что-то вдруг в нем как бы сорвалось, точь-в-точь как
давеча, и он закричал из всех сил самым нелепым, бешеным голосом, задыхаясь
чуть не на каждом слове:

     - Если вы, пьяный шут, осмелитесь только подумать - что вы можете -
меня испугать, - то я обернусь к стене, завернусь с головой и ни разу не
обернусь во всю ночь, - чтобы тебе доказать, во что я ценю - хоть бы вы
простояли до утра... шутом... и на вас плюю!

     И он, яростно плюнув в сторону предполагаемого Павла Павловича, вдруг
обернулся к стене, завернулся, как сказал, в одеяло и как бы замер в этом
положении не шевелясь. Настала мертвая тишина. Придвигалась ли тень или
стояла на месте - он не мог узнать, но сердце его билось - билось -
билось... Прошло по крайней мере полных минут пять; и вдруг, в двух шагах
от него, раздался слабый, совсем жалобный голос Павла Павловича:

     - Я, Алексей Иванович, встал поискать... - (и он назвал один
необходимейший домашний предмет) - я там не нашел у себя-с... хотел
потихоньку подле вас посмотреть-с, у постели-с.

     - Что же вы молчали... когда я кричал? - прерывающимся голосом спросил
Вельчанинов, переждав с полминуты.

     - Испугался-с. Вы так закричали... я и испугался-с.

     - Там в углу налево, к дверям, в шкапике, зажгите свечу...

     - Да я и без свечки-с... - смиренно промолвил Павел Павлович,
направляясь в угол, - вы уж простите, Алексей Иванович, что вас так
потревожил-с... совсем вдруг так осмелел-с...

     Но тот уже ничего не ответил. Он все продолжал лежать лицом к стене и
пролежал так всю ночь, ни разу не обернувшись. Уж хотелось ли ему так
исполнить слово и показать презрение? Он сам не знал, что с ним делается;
нервное расстройство его перешло, наконец, почти в бред, и он долго не
засыпал. Проснувшись на другое утро, в десятом часу, он вдруг вскочил и
присел на постели, точно его подтолкнули, - но Павла Павловича уже не было
в комнате! Оставалась одна только пустая, неубранная постель, а сам он
улизнул чем свет.

     - Я так и знал! - хлопнул себя Вельчанинов ладонью но лбу.

                                     X
                                НА КЛАДБИЩЕ

     Опасения доктора оправдались, и Лизе вдруг сделалось хуже, - так худо,
как и не воображали накануне Вельчанинов и Клавдия Петровна. Вельчанинов
поутру застал больную еще в памяти, хотя вся она горела в жару; он уверял
потом, что она ему улыбнулась и даже протянула ему свою горячую ручку.
Правда ли это было, или только он сам выдумал себе это невольно, в
утешение, - проверить ему было некогда; к ночи больная была уже без памяти,
и так продолжалось во все время болезни. На десятый день своего переезда на
дачу она умерла.

     Это было скорбное время для Вельчанинова; Погорельцевы даже боялись за
него. Большую часть этих тяжелых дней он прожил у них. В самые последние
дни болезни Лизы он по целым часам просиживал один, где-нибудь в углу, и,
по-видимому, ни об чем не думал; Клавдия Петровна подходила его развлекать,
но он отвечал мало, иногда видимо тяготясь с нею разговаривать. Клавдия
Петровна даже не ожидала, что на него "все это произведет такое
впечатление". Всего больше развлекали его дети; он с ними даже иногда
смеялся; но каждый почти час вставал со стула и на цыпочках шел взглянуть
на больную. Иногда ему казалось, что она его узнает. Надежды на
выздоровление он не имел никакой, как и все, но от комнаты, в которой
умирала Лиза, не отходил и обыкновенно сидел в комнате рядом.

     Раза два, впрочем, и в эти дни он вдруг обнаруживал чрезвычайную
деятельность: вдруг подымался, бросался в Петербург к докторам, приглашал
самых известнейших и составлял консилиумы. Второй, последний консилиум был
накануне смерти больной. Дня за три до этого Клавдия Петровна заговорила с
Вельчаниновым настойчиво о необходимости отыскать где-нибудь наконец
господина Трусоцкого: "в случае несчастия Лизу и похоронить без него нельзя
было". Вельчанинов промямлил, что он ему напишет. Тогда старик Погорельцев
объявил, что он сам разыщет его через полицию. Вельчанинов написал наконец
уведомление в двух строчках и отвез его в Покровскую гостиницу. Павла
Павловича по обыкновению не было дома, и он вручил письмо для передачи
Марье Сысоевне.

     Наконец, умерла Лиза, в прекрасный летний вечер, вместе с закатом
солнца, и тут только как бы очнулся Вельчанинов. Когда мертвую убрали,
нарядив ее в праздничное белое платьице одной из дочерей Клавдии Петровны,
и положили в зале на столе, с цветами в сложенных ручках, - он подошел к
Клавдии Петровне и, сверкая глазами, объявил ей, что он сейчас же привезет
и "убийцу". Не слушая советов повременить до завтра, он немедленно
отправился в город.

     Он знал, где застать Павла Павловича; не за одними докторами
отправлялся он в Петербург. Иногда в эти дни ему казалось, что привези он к
умиравшей Лизе отца, и она, услыхав его голос, очнется; тогда он как
отчаянный пускался его разыскивать. Павел Павлович квартировал по-прежнему
в номерах, но в номерах и спрашивать было нечего: "по три дня не ночует и
не приходит, - рапортовала Марья Сысоевна, - а придет невзначай пьяный,
часу не пробудет и опять потащится; совсем растрепался". Половой из
Покровской гостиницы сообщил Вельчанинову, между прочим, что Павел
Павлович, еще прежде, посещал каких-то девиц на Вознесенском проспекте.
Вельчанинов немедленно разыскал девиц. Задаренные и угощенные особы
припомнили тотчас своего гостя, главное, по его шляпе с крепом, причем тут
же его обругали, конечно, за то, что он к ним больше не ходил. Одна из них,
Катя, взялась "во всякое время Павла Павловича разыскать, потому что он от
Машки Простаковой теперь не выходит, а денег у него и дна нет, а Машка эта
- не Простакова, а Прохвостова, и в больнице лежала, и захоти только она,
Катя, так сейчас же ее в Сибирь спрячет, всего одно слово скажет". Катя,
однако же, не разыскала в тот раз, но зато крепко обещалась в другой. Вот
на ее-то содействие и надеялся теперь Вельчанинов.

     Прибыв в город уже в десять часов, он немедленно ее вытребовал,
заплатив кому следовало за ее отсутствие, и отправился с нею на поиски. Он
еще и сам не знал, что собственно он теперь сделает с Павлом Павловичем:
убьет ли его за что-то или просто ищет его, чтобы сообщить о смерти дочери
и о необходимости его содействия при погребении? На первый раз вышла
неудача: оказалось, что Машка Прохвостова разодралась с Павлом Павловичем
еще третьего дня и что какой-то казначей "Павлу Павловичу голову скамейкой
прошиб". Одним словом, долго он не отыскивался, и наконец уже только в два
часа пополуночи Вельчанинов, при выходе из одного указанного ему заведения,
вдруг и неожиданно сам на него натолкнулся.

     Павла Павловича подводили к этому заведению две дамы совершенно
пьяного; одна из дам придерживала его под руку, а сзади сопутствовал им
один рослый и размашистый претендент, кричавший во все горло и страшно
грозивший Павлу Павловичу какими-то ужасами. Он кричал, между прочим, что
тот его "эксплуатировал и отравил ему жизнь". Дело, кажется, шло о каких-то
деньгах; дамы очень трусили и спешили. Завидев Вельчанинова, Павел Павлович
кинулся к нему с распростертыми руками и закричал, точно его резали:

     - Братец родной, защити!

     При виде атлетической фигуры Вельчанинова претендент мигом стушевался;
торжествующий Павел Павлович простер ему вслед свой кулак и завопил в знак
победы; тут Вельчанинов яростно схватил его за плечи и, сам не зная для
чего, стал трясти обеими руками, так что у того зубы застучали. Павел
Павлович тотчас же перестал кричать и с тупоумным пьяным испугом смотрел на
своего истязателя. Вероятно не зная, что с ним делать далее, Вельчанинов
крепко нагнул его и посадил на тротуарную тумбу.

     - Лиза умерла! - проговорил он ему.

     Павел Павлович, все еще не спуская с него глаз, сидел на тумбе,
поддерживаемый одною из дам. Он понял наконец, и лицо его как-то вдруг
осунулось.

     - Умерла... - как-то странно прошептал он. Усмехнулся ли он спьяна
своею скверною длинною улыбкой, или у него скривилось что-то в лице, -
Вельчанинов не мог разобрать, но мгновение спустя Павел Павлович поднял с
усилием свою дрожавшую правую руку, чтоб перекреститься; крест, однако ж,
не сложился, и дрожавшая рука опустилась. Немного погодя он медленно
привстал с тумбы, схватился за свою даму и, опираясь на нее, пошел своей
дорогой далее, как бы в забытьи, - точно и не было тут Вельчанинова. Но тот
ухватил его опять за плечо.

     - Понимаешь ли ты, пьяный изверг, что без тебя ее и похоронить нельзя
будет! - прокричал он задыхаясь.

     Тот повернул к нему голову.

     - Артиллерии... прапорщика... помните? - промямлил он тупо
ворочавшимся языком.

     - Что-о-о? - завопил Вельчанинов, болезненно вздрогнув.

     - Вот тебе и отец! Ищи его... хоронить...

     - Лжешь! - закричал Вельчанинов как потерянный. - Ты со злости... я
так и знал, что ты это мне приготовишь!

     Не помня себя, он занес свой страшный кулак над головою Павла
Павловича. Еще мгновение - и он, может быть, убил бы его одним ударом; дамы
взвизгнули и отлетели прочь, но Павел Павлович не смигнул даже глазом.
Какое-то исступление самой зверской злобы исказило ему все лицо.

     - А знаешь ты, - произнес он гораздо тверже, почти как не пьяный, -
нашу русскую ....... ? (И он проговорил самое невозможное в печати
ругательство.) Ну так и убирайся к ней! - Затем с силою рванулся из рук
Вельчанинова, оступился и чуть не упал. Дамы подхватили его и в этот раз
уже побежали, визжа и почти волоча Павла Павловича за собою. Вельчанинов не
преследовал.

     Назавтра, в час пополудни, на дачу Погорельцевых явился один весьма
приличный чиновник средних лет, в вицмундире и вежливо вручил Клавдии
Петровне адресованный на ее имя пакет от имени Павла Павловича Трусоцкого.
В пакете заключалось письмо со вложением трехсот рублей и с необходимыми
свидетельствами о Лизе. Павел Павлович писал коротко, чрезвычайно
почтительно и весьма прилично. Он весьма благодарил ее превосходительство
Клавдию Петровну за ее добродетельное участие к сироте, за которое может ей
воздать только один бог. Неясно упоминал, что крайнее нездоровье не
позволит ему явиться лично похоронить нежно им любимую и несчастную дочь, и
возлагал в этом все надежды на ангельскую доброту души ее
превосходительства. Триста же рублей назначались, как разъяснил он далее в
письме, - на похороны и вообще на расходы, причиненные болезнию. Если же бы
и осталось что из этой суммы, то покорнейше и почтительнейше просит
употребить их на вечное поминовение за упокой души усопшей Лизы. Чиновник,
доставивший письмо, не мог ничего более объяснить; даже оказалось из
некоторых его слов, что он только по усиленной просьбе Павла Павловича
взялся доставить лично пакет ее превосходительству. Погорельцев почти
обиделся выражением "о расходах, причиненных болезнию", и определил,
оставив пятьдесят рублей на погребение, - так как нельзя же было воспретить
отцу хоронить свое дитя, - остальные двести пятьдесят рублей возвратить
немедленно господину Трусоцкому. Клавдия Петровна решила окончательно
возвратить не двести пятьдесят рублей, а расписку из кладбищенской церкви в
получении этих денег на вечное поминовение души усопшей отроковицы
Елизаветы. Расписка была выдана потом Вельчанинову для вручения немедленно;
он отослал ее по почте в номер.

     После похорон он исчез с дачи. Целые две недели слонялся он по городу,
безо всякой цели, один, и натыкался на людей в задумчивости. Иногда же по
целым дням лежал, протянувшись у себя на диване, забывая о самых
обыкновенных вещах. Погорельцевы много раз присылали звать его к себе; он
обещал и тотчас же забывал. Клавдия Петровна даже приезжала к нему сама, но
не заставала его дома. То же случилось и с его адвокатом; а между тем
адвокату было что сообщить: тяжебное дело было им весьма ловко улажено, и
противники соглашались на мировую с вознаграждением весьма незначительной
долею оспариваемого ими наследства. Оставалось получить только согласие
самого Вельчанинова. Застав его наконец у себя, адвокат был удивлен
чрезвычайною вялостью и равнодушием, с которыми он, еще недавно такой
беспокойный клиент, его выслушал.

     Настали самые жаркие июльские дни, но Вельчанинов забывал самое время.
Его горе наболело в его душе, как созревший нарыв, и выяснялось ему
поминутно в мучительно-сознательной мысли. Главное страдание его состояло в
том, что Лиза не успела узнать его и умерла, не зная, как он мучительно
любил ее! Вся цель его жизни, мелькнувшая перед ним в таком радостном
свете, вдруг померкла в вечной тьме. Эта цель состояла бы именно в том, -
поминутно думал он об этом теперь, - чтобы Лиза каждый день, каждый час и
всю жизнь беспрерывно ощущала его любовь на себе. "Выше нет никакой цели ни
у кого из людей и не может быть! - задумывался он иногда в мрачном
восторге. - Если и есть другие цели, то ни одна из них не может быть святее
этой!" "Любовью Лизы, - мечтал он, - очистилась и искупилась бы вся моя
прежняя смрадная и бесполезная жизнь; взамен меня, праздного, порочного и
отжившего, - я взлелеял бы для жизни чистое и прекрасное существо, и за это
существо все было бы мне прощено, и все бы я сам простил себе".

     Все эти сознательные мысли представлялись ему всегда нераздельно с
ярким, всегда близким и всегда поражавшим его душу воспоминанием об умершем
ребенке. Он воссоздавал себе ее бледное личико, припоминал каждое выражение
его; он вспоминал ее и в гробу, в цветах, и прежде бесчувственную, в жару,
с открытыми и неподвижными глазами. Он вспомнил вдруг, что, когда она
лежала уже на столе, он заметил у ней один бог знает от чего почерневший в
болезни пальчик; это так его поразило тогда, и так жалко ему стало этот
бедный пальчик, что тут и вошло ему тогда в голову, в первый раз, отыскать
сейчас же и убить Павла Павловича, - до того же времени он "был как
бесчувственный". Гордость ли оскорбленная замучила это детское сердечко,
три ли месяца страданий от отца, переменившего вдруг любовь на ненависть и
оскорбившего ее позорным словом, смеявшегося над ее испугом и выбросившего
ее, наконец, к чужим людям? Все это он представлял себе беспрерывно и
варьировал на тысячу ладов. "Знаете ли, что такое была для меня Лиза?" -
припомнил он вдруг восклицание пьяного Трусоцкого и чувствовал, что это
восклицание было уже не кривлянье, а правда и что тут была любовь. "Как же
мог быть так жесток этот изверг к ребенку, которого так любил, и вероятно
ли это?" Но каждый раз он поскорее бросал этот вопрос и как бы отмахивался
от него; что-то ужасное было в этом вопросе, что-то невыносимое для него и
- нерешенное.

     В один день, и почти сам не помня как, он забрел на кладбище, на
котором похоронили Лизу, и отыскал ее могилку. Ни разу с самых похорон он
не был на кладбище; ему все казалось, что будет уже слишком много муки, и
он не смел пойти. Но странно, когда он приник на ее могилку и поцеловал ее,
ему вдруг стало легче. Был ясный вечер, солнце закатывалось; кругом, около
могил, росла сочная, зеленая трава; недалеко в шиповнике жужжала пчела;
цветы и венки, оставленные на могилке Лизы после погребения детьми и
Клавдией Петровной, лежали тут же, с облетевшими наполовину листочками.
Какая-то даже надежда в первый раз после долгого времени освежила ему
сердце. "Как легко!" - подумал он, чувствуя эту тишину кладбища и глядя на
ясное, спокойное небо. Прилив какой-то чистой безмятежной веры во что-то
наполнил ему душу. "Это Лиза послала мне, это она говорит со мной", -
подумалось ему.

     Совсем уже смеркалось, когда он пошел с кладбища обратно домой. Не так
далеко от кладбищенских ворот, по дороге, в низеньком деревянном домике,
помещалось что-то вроде харчевни или распивочной; в отворенных окнах
виднелись посетители, сидевшие за столами. Ему вдруг показалось, что один
из них, помещавшийся у самого окна, - Павел Павлович и что он тоже видит
его и любопытно его высматривает из окошка. Он пошел далее и вскоре
услышал, что его догоняют; за ним бежал и в самом деле Павел Павлович;
должно быть, примирительное выражение в лице Вельчанинова привлекло и
ободрило его, когда он наблюдал из окошка. Поравнявшись, он, робея,
улыбнулся, но уже не прежней пьяной улыбкой; он даже и совсем не был пьян.

     - Здравствуйте, - сказал он.

     - Здравствуйте, - отвечал Вельчанинов.

                                     XI
                           ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ ЖЕНИТСЯ

     Ответив это "здравствуйте", он сам себе удивился. Ужасно странно
показалось ему, что встречает теперь этого человека вовсе без злобы и что в
его чувствах к нему в эту минуту что-то совсем другое и даже какой-то позыв
к чему-то новому.

     - Вечер какой приятный, - проговорил, засматривая ему в глаза, Павел
Павлович.

     - Вы еще не уехали, - промолвил Вельчанинов, как бы не спрашивая, а
только обдумывая и продолжая идти.

     - Затянулось у меня, но - место я получил-с, с повышением-с. Отъезжаю
послезавтра наверно.

     - Получили место? - на этот раз уже спросил он.

     - Почему же бы и нет-с? - покривился вдруг Павел Павлович.

     - Я только так сказал... - отговорился Вельчанинов и, нахмурившись,