ет; вот до чего вы дело доведете! Я вас должен предуведомить, что вы
теперь как собака на сене, - извините, это только сравнение, - ни себе, ни
другим. По гуманности повторяю: размыслите, принудьте себя хоть раз в жизни
основательно размыслить.

     - Прошу вас избавить меня от морали, - яростно вскричал Павел
Павлович, - а насчет ваших скверных намеков я завтра же приму свои меры-с,
строгие меры-с!

     - Скверных намеков? Да вы про что ж это? Сами вы скверный, если это у
вас в голове. Впрочем, я согласен подождать до завтра, но если... Ах, опять
этот гром! До свиданья, очень рад знакомству, - кивнул он Вельчанинову и
побежал, видимо спеша предупредить грозу и не попасть под дождь.

                                     XV
                                 СКВИТАЛИСЬ

     - Видели-с? видели-с? - подскочил Павел Павлович к Вельчанинову, едва
только вышел юноша.

     - Да, не везет вам! - невзначай проговорился Вельчанинов. Он бы не
сказал этих слов, если б не мучила и не злила его так эта возраставшая боль
в груди. Павел Павлович вздрогнул, как от обжога.

     - Ну-с, а вы-с - знать меня жалеючи браслета не возвращали - хе?

     - Я не успел...

     - От сердца жалеючи, как истинный друг истинного друга?

     - Ну да, жалел, - озлобился Вельчанинов.

     Он, однако же, рассказал ему вкратце о том, как получил давеча браслет
обратно и как Надежда Федосеевна почти насильно заставила его принять
участие...

     - Понимаете, что я ни за что бы не взял; столько и без того
неприятностей!

     - Увлеклись и взялись! - прохихикал Павел Павлович.

     - Глупо это с вашей стороны; впрочем, вас извинить надо. Сами ведь
видели сейчас, что не я в деле главный, а другие!

     - Все-таки увлеклись-с.

     Павел Павлович сел и налил свой стакан.

     - Вы полагаете, что я мальчишке-то уступлю-с? В бараний рог согну, вот
что-с! Завтра же поеду и все согну. Мы душок этот выкурим, из
детской-то-с...

     Он выпил почти залпом стакан и налил еще; вообще стал действовать с
необычной до сих пор развязностью.

     - Ишь, Наденька с Сашенькой, милые деточки, - хи-хи-хи!

     Он не помнил себя от злобы. Раздался опять сильнейший удар грома;
ослепительно сверкнула молния, и дождь пролился как из ведра. Павел
Павлович встал и запер отворенное окно.

     - Давеча он вас спрашивает: "Не боитесь ли грому" - хи-хи! Вельчанинов
грому боится! У Кобыльникова - как это - у Кобыльникова... А про
пятьдесят-то лет - а? Помните-с? - ехидничал Павел Павлович.

     - Вы, однако же, здесь расположились, - заметил Вельчанинов, едва
выговаривая от боли слова, - я лягу... вы как хотите.

     - Да и собаку в такую погоду не выгонят! - обидчиво подхватил Павел
Павлович, впрочем почти радуясь, что имеет право обидеться.

     - Ну да, сидите, пейте... хоть ночуйте! - промямлил Вельчанинов,
протянулся на диване и слегка застонал.

     - Ночевать-с? А вы - не побоитесь-с?

     - Чего? - приподнял вдруг голову Вельчанинов.

     - Ничего-с, так-с. В прошлый раз вы как бы испугались-с, али мне
только померещилось...

     - Вы глупы! - не выдержал Вельчанинов и злобно повернулся к стене.

     - Ничего-с, - отозвался Павел Павлович.

     Больной как-то вдруг заснул, через минуту как лег. Все неестественное
напряжение его в этот день, и без того уже при сильном расстройстве
здоровья за последнее время, как-то вдруг порвалось, и он обессилел, как
ребенок. Но боль взяла-таки свое и победила усталость и сон; через час он
проснулся и с страданием приподнялся с дивана. Гроза утихла; в комнате было
накурено, бутылка стояла пустая, а Павел Павлович спал на другом диване. Он
лежал навзничь, головой на диванной подушке, совсем не раздетый и в
сапогах. Его давешний лорнет, выскользнув из кармана, тянулся на снурке
чуть не до полу. Шляпа валялась подле, на полу же. Вельчанинов угрюмо
поглядел на него и не стал будить. Скрючившись и шагая по комнате, потому
что лежать сил уже не было, он стонал и раздумывал о своей боли.

     Он боялся этой боли в груди, и не без причины. Припадки эти зародились
в нем уже давно, но посещали его очень редко, - через год, через два. Он
знал, что это от печени. Сначала как бы скоплялось в какой-нибудь точке
груди, под ложечкой или выше, еще тупое, не сильное, но раздражающее
вдавление. Непрестанно увеличиваясь в продолжение иногда десяти часов
сряду, боль доходила наконец до такой силы, давление становилось до того
невыносимым, что больному начинала мерещиться смерть. В последний бывший с
ним назад тому с год припадок, после десятичасовой и наконец унявшейся
боли, он до того вдруг обессилел, что, лежа в постели, едва мог двигать
рукой, и доктор позволил ему в целый день всего только несколько чайных
ложек слабого чаю и щепоточку размоченного в бульоне хлеба, как грудному
ребенку. Появлялась эта боль от разных случайностей, но всегда при
расстроенных уже прежде нервах. Странно тоже и проходила; иногда случалось
захватывать ее в самом начале, в первые полчаса, простыми припарками, и все
проходило разом, иногда же, как в последний припадок, ничто не помогало, и
боль унялась от многочисленных и постепенных приемов рвотного. Доктор
признался потом, что был уверен в отраве. Теперь до утра еще было далеко,
за доктором ему не хотелось посылать ночью; да и не любил он докторов.
Наконец он не выдержал и стал громко стонать. Стоны разбудили Павла
Павловича: он приподнялся на диване и некоторое время сидел, прислушиваясь
со страхом и в недоумении следя глазами за Вельчаниновым, чуть не бегавшим
по обеим комнатам. Выпитая бутылка, видно тоже не по-всегдашнему, сильно на
него подействовала, и долго он не мог сообразиться; наконец понял и
бросился к Вельчанинову; тот что-то промямлил ему в ответ.

     - Это у вас от печени-с, я это знаю! - оживился вдруг ужасно Павел
Павлович, - это у Петра Кузьмича у Полосухина-с точно так же бывало, от
печени-с. Это припарками бы-с. Петр Кузьмич всегда припарками... Умереть
ведь можно-с! Сбегаю-ка я к Мавре, - а?

     - Не надо, не надо, - раздражительно отмахивался Вельчанинов, - ничего
не надо.

     Но Павел Павлович, бог знает почему, был почти вне себя, как будто
дело шло о спасении родного сына. Он не слушался и изо всех сил настаивал
на необходимости припарок и, сверх того, двух-трех чашек слабого чаю,
выпитых вдруг, - "но не просто горячих-с, а кипятку-с!" - Он побежал-таки к
Мавре, не дождавшись позволения, вместе с нею разложил в кухне, всегда
стоявшей пустою, огонь, вздул самовар; тем временем успел и уложить
больного, снял с него верхнее платье, укутал в одеяло и всего в
каких-нибудь двадцать минут состряпал и чай и первую припарку.

     - Это гретые тарелки-с, раскаленные-с! - говорил он чуть не в
восторге, накладывая разгоряченную и обернутую в салфетку тарелку на
больную грудь Вельчанинова. - Других припарок нет-с, и доставать долго-с, а
тарелки, честью клянусь вам-с, даже и всего лучше будут-с; испытано на
Петре Кузьмиче-с, собственными глазами и руками-с. Умереть ведь можно-с.
Пейте чай, глотайте, - нужды нет, что обожжетесь; жизнь дороже...
щегольства-с...

     Он затормошил совсем полусонную Мавру; тарелки переменялись каждые
три-четыре минуты. После третьей тарелки и второй чашки чаю-кипятка,
выпитого залпом, Вельчанинов вдруг почувствовал облегчение.

     - А уж если раз пошатнули боль, то и слава богу-с, и добрый знак-с! -
вскричал Павел Павлович и радостно побежал за новой тарелкой и за новым
чаем.

     - Только бы боль-то сломить! Боль-то бы нам только назад повернуть! -
повторял он поминутно.

     Через полчаса боль совсем ослабела, но больной был уже до того
измучен, что, как ни умолял Павел Павлович, - не согласился выдержать "еще
тарелочку-с". Глаза его смыкались от слабости.

     - Спать, спать, - повторил он слабым голосом.

     - И то! - согласился Павел Павлович.

     - Вы ночуйте... который час?

     - Скоро два, без четверти-с.

     - Ночуйте.

     - Ночую, ночую.

     Через минуту больной опять кликнул Павла Павловича.

     - Вы, вы, - пробормотал он, когда тот подбежал и наклонился над ним, -
вы - лучше меня! Я понимаю все, все... благодарю.

     - Спите, спите, - прошептал Павел Павлович и поскорей, на цыпочках,
отправился к своему дивану.

     Больной, засыпая, слышал еще, как Павел Павлович потихоньку стлал себе
наскоро постель, снимал с себя платье и наконец, загасив свечи и чуть дыша,
чтоб не зашуметь, протянулся на своем диване.

     Без сомнения, Вельчанинов спал и заснул очень скоро после того, как
потушили свечи; он ясно припомнил это потом. Но во все время своего сна, до
самой той минуты, когда он проснулся, он видел во сне, что он не спал и что
будто бы никак не может заснуть, несмотря на всю свою слабость. Наконец,
приснилось ему, что с ним будто бы начинается бред наяву и что он никак не
может разогнать толпящихся около него видений, несмотря на полное сознание,
что это один только бред, а не действительность. Видения все были знакомые;
комната его была будто бы вся наполнена людьми, а дверь в сени стояла
отпертою; люди входили толпами и теснились на лестнице. За столом,
выставленным на средину комнаты, сидел один человек - точь-в-точь как
тогда, в приснившемся ему с месяц назад таком же сне. Как и тогда, этот
человек сидел, облокотясь на стол, и не хотел говорить; но теперь он был в
круглой шляпе с крепом. "Как? неужели это был и тогда Павел Павлович?" -
подумал Вельчанинов, - но, заглянув в лицо молчавшего человека, он
убедился, что этот кто-то совсем другой. "Зачем же у него креп?" -
недоумевал Вельчанинов. Шум, говор и крик людей, теснившихся у стола, были
ужасны. Казалось, эти люди еще сильнее были озлоблены на Вельчанинова, чем
тогда в том сне; они грозили ему руками и об чем-то изо всех сил кричали
ему, но об чем именно - он никак не мог разобрать. "Да ведь это бред, ведь
я знаю! - думалось ему, - я знаю, что я не мог заснуть и встал теперь,
потому что не мог лежать от тоски!.." Но, однако же, крики, и люди, и жесты
их, и все - было так явственно, так действительно, что иногда его брало
сомнение: "Неужели же это и в самом деле бред? Чего хотят от меня эти люди,
боже мой! Но если б это был не бред, то возможно ли, чтоб такой крик не
разбудил до сих пор Павла Павловича? ведь вот он спит же вот тут на
диване?" Наконец, вдруг что-то случилось, опять как и тогда, в том сне; все
устремились на лестницу и ужасно стеснились в дверях, потому что с лестницы
валила в комнату новая толпа. Эти люди что-то с собой несли, что-то большое
и тяжелое; слышно было, как тяжело отдавались шаги носильщиков по
ступенькам лестницы и торопливо перекликались их запыхавшиеся голоса. В
комнате все закричали: "Несут, несут!", все глаза засверкали и устремились
на Вельчанинова; все, грозя и торжествуя, указывали ему на лестницу. Уже
нисколько не сомневаясь более в том, что все это не бред, а правда, он стал
на цыпочки, чтоб разглядеть поскорее, через головы людей, - что они такое
несут? Сердце его билось - билось - билось, и вдруг - точь-в-точь, как
тогда, в том сне, - раздались три сильнейшие удара в колокольчик. И
опять-таки это был до того ясный, до того действительный до осязания звон,
что, уж конечно, такой звон не мог присниться только во сне!.. Он закричал
и проснулся.

     Но он не бросился, как тогда, бежать к дверям. Какая мысль направила
его первое движение и была ли у него в то мгновение хоть какая-нибудь
мысль, - но как будто кто-то подсказал ему, что надо делать: он схватился с
постели, бросился с простертыми вперед руками, как бы обороняясь и
останавливая нападение, прямо в ту сторону, где спал Павел Павлович. Руки
его разом столкнулись с другими, уже распростертыми над ним руками, и он
крепко схватил их; кто-то, стало быть, уже стоял над ним, нагнувшись.
Гардины были спущены, но было не совершенно темно, потому что из другой
комнаты, в которой не было таких гардин, уже проходил слабый свет. Вдруг
что-то ужасно больно обрезало ему ладонь и пальцы левой руки, и он
мгновенно понял, что схватился за лезвие ножа или бритвы и крепко сжал его
рукой... В тот же миг что-то веско и однозвучно шлепнулось на пол.

     Вельчанинов был, может быть, втрое сильнее Павла Павловича, но борьба
между ними продолжалась долго, минуты три полных. Он скоро пригнул его к
полу и вывернул ему назад руки, но для чего-то ему непременно захотелось
связать эти вывернутые назад руки. Он стал искать ощупью, правой рукой, -
придерживая раненой левой убийцу, - шнура с оконной занавески и долго не
мог найти, но наконец захватил и сорвал с окна. Сам он удивлялся потом
неестественной силе, которая для того потребовалась. Во все эти три минуты
ни тот, ни другой не проговорили ни слова; только слышно было их тяжелое
дыхание и глухие звуки борьбы. Наконец, скрутив и связав Павлу Павловичу
руки назад, Вельчанинов бросил его на полу; встал, отдернул с окна
занавеску и приподнял стору. На уединенной улице было уже светло. Отворив
окно, он простоял несколько мгновений, глубоко вдыхая воздух. Был уже пятый
час в начале. Затворив окно, он неторопливо пошел к шкафу, достал чистое
полотенце и туго-натуго обвил им свою левую руку, чтоб унять текущую из нее
кровь. Под ноги ему попалась развернутая бритва, лежавшая на ковре; он
поднял ее, свернул, уложил в бритвенный ящик, забытый с утра на маленьком
столике, подле самого дивана, на котором спал Павел Павлович, и запер ящик
в бюро на ключ. И уже исполнив все это, он подошел к Павлу Павловичу и стал
его рассматривать.

     Тем временем тот успел уже привстать с усилием с ковра и усесться в
кресло. Он был не одет, в одном белье, даже без сапог. Рубашка его на спине
и на рукавах была смочена кровью; но кровь была не его, а из порезанной
руки Вельчанинова. Конечно, это был Павел Павлович, но почти можно было не
узнать его в первую минуту, если б встретить такого нечаянно, - до того
изменилась его физиономия. Он сидел, неловко выпрямляясь в креслах от
связанных назад рук, с исказившимся и измученным, позеленевшим лицом, и
изредка вздрагивал. Пристально, но каким-то темным, как бы еще не
различающим всего взглядом посмотрел он на Вельчанинова. Вдруг он тупо
улыбнулся и, кивнув на графин с водой, стоявший на столе, проговорил
коротким полушепотом:

     - Водицы бы-с.

     Вельчанинов налил ему и стал его поить из своих рук. Павел Павлович
накинулся с жадностью на воду; глотнув раза три, он приподнял голову, очень
пристально посмотрел в лицо стоявшему перед ним со стаканом в руке
Вельчанинову, но не сказал ничего и принялся допивать. Напившись, он
глубоко вздохнул. Вельчанинов взял свою подушку, захватил свое верхнее
платье и отправился в другую комнату, заперев Павла Павловича в первой
комнате на замок.

     Давешняя его боль прошла совсем, но слабость он вновь ощутил
чрезвычайную после теперешнего, мгновенного напряжения бог знает откуда
пришедшей к нему силы. Он попытался было сообразить происшествие, но мысли
его еще плохо вязались; толчок был слишком силен. Глаза его то смыкались,
иногда даже минут на десять, то вдруг он вздрагивал, просыпался, вспоминал
все, приподнимал свою болевшую и обернутую в мокрое от крови полотенце руку
и принимался жадно и лихорадочно думать. Он решил ясно только одно: что
Павел Павлович действительно хотел его зарезать, но что, может быть, еще за
четверть часа сам не знал, что зарежет. Бритвенный ящик, может, только с
вечера скользнул мимо его глаз, не возбудив никакой при этом мысли, и
остался лишь у него в памяти. (Бритвы же и всегда лежали в бюро, на замке,
и только в вчерашнее утро Вельчанинов их вынул, чтоб подбрить лишние волосы
около усов и бакенбард, что иногда делывал.)

     "Если б он давно уже намеревался меня убить, то наверно бы приготовил
заранее нож или пистолет, а не рассчитывал бы на мои бритвы, которых
никогда и не видал, до вчерашнего вечера", - придумалось ему между прочим.

     Пробило наконец шесть часов утра. Вельчанинов очнулся, оделся и пошел
к Павлу Павловичу. Отпирая двери, он не мог понять: для чего он запирал
Павла Павловича и зачем не выпустил его тогда же из дому? К удивлению его,
арестант был уже совсем одет; вероятно, нашел как-нибудь случай
распутаться. Он сидел в креслах, но тотчас же встал, как вошел Вельчанинов.
Шляпа была уже у него в руках. Тревожный взгляд его, как бы спеша,
проговорил:

     "Не начинай говорить; нечего начинать; не за чем говорить..."

     - Ступайте! - сказал Вельчанинов. - Возьмите ваш футляр, - прибавил он
ему вслед. .

     Павел Павлович воротился уже от дверей, захватил со стола футляр с
браслетом, сунул его в карман и вышел на лестницу. Вельчанинов стоял в
дверях, чтоб запереть за ним. Взгляды их в последний раз встретились; Павел
Павлович вдруг приостановился, оба секунд с пять поглядели друг другу в
глаза - точно колебались; наконец, Вельчанинов слабо махнул на него рукой.

     - Ну ступайте! - сказал он вполголоса и запер дверь на замок.

                                    XVI
                                   АНАЛИЗ

     Чувство необычайной, огромной радости овладело им; что-то кончилось,
развязалось; какая-то ужасная тоска отошла и рассеялась совсем. Так ему
казалось. Пять недель продолжалась она. Он поднимал руку, смотрел на
смоченное кровью полотенце и бормотал про себя: "Нет, уж теперь совершенно
все кончилось!" И во все это утро, в первый раз в эти три недели, он почти
и не подумал о Лизе, - как будто эта кровь из порезанных пальцев могла
"поквитать" его даже и с этой тоской.

     Он сознал ясно, что миновал страшную опасность. "Эти люди, - думалось
ему, - вот эти-то самые люди, которые еще за минуту не знают, зарежут они
или нет, - уж как возьмут раз нож в свои дрожащие руки и как почувствуют
первый брызг горячей крови на своих пальцах, то мало того что зарежут, -
голову совсем отрежут "напрочь", как выражаются каторжные. Это так".

     Он не мог оставаться дома и вышел на улицу в убеждении, что необходимо
сейчас что-то сделать или что непременно сейчас что-то с ним само собой
сделается; он ходил по улицам и ждал. Ужасно хотелось ему с кем-нибудь
встретиться, с кем-нибудь заговорить, хоть с незнакомым, и только это
навело его наконец на мысль о докторе и о том, что руку надо бы перевязать
как следует. Доктор, прежний его знакомый, осмотрев рану, с любопытством
спросил: "Как это могло случиться?" Вельчанинов отшучивался, хохотал и
чуть-чуть не рассказал всего, но удержался. Доктор принужден был пощупать
ему пульс и, узнав о вчерашнем припадке ночью, уговорил его принять теперь
же какого-то бывшего под рукой успокоительного лекарства. Насчет пореза он
тоже его успокоил: "Особенно дурных последствий быть не может". Вельчанинов
захохотал и стал уверять его, что уже оказались превосходные последствия.
Неудержимое желание рассказать все повторилось с ним в этот день еще раза
два, - однажды даже с совсем незнакомым человеком, с которым сам он первый
завел разговор в кондитерской. Он терпеть не мог до сих пор заводить
разговоры с людьми незнакомыми в публичных местах.

     Он заходил в магазины, купил газету, зашел к своему портному и заказал
себе платье. Мысль посетить Погорельцевых продолжала быть ему неприятною, и
он не думал о них, да и не мог он ехать на дачу: он как бы все чего-то
ожидал здесь в городе. Обедал с наслаждением, заговорил с слугой и с
обедавшим соседом и выпил полбутылки вина. О возможности возвращения
вчерашнего припадка он и не думал; он был убежден, что болезнь прошла
совершенно в ту самую минуту, когда он, заснув вчера в таком бессилии,
через полтора часа вскочил с постели и с такою силою бросил своего убийцу
об пол. К вечеру, однако же голова его стала кружиться и как будто что-то
похожее на вчерашний бред во сне стало овладевать им мгновениями. Он
воротился домой уже в сумерки и почти испугался своей комнаты, войдя в нее.
Страшно и жутко показалось ему в е