- Ах, вы видели! - ну так вы, пожалуй, теперь больше моего про все это
знаете-с! Но я вас только раздражаю... Вот тут что-с: я приехал сюда уже
недели с три, по своему делу... Я ведь Павел Павлович Трусоцкий, вы ведь
меня сами признали-с. Дело мое в том, что я хлопочу о моем перемещении в
другую губернию и в другую службу-с и на место с значительным повышением...
Но, впрочем, все это тоже не то-с!.. Главное, если хотите, в том, что я
здесь слоняюсь вот уже третью неделю и, кажется, сам затягиваю мое дело
нарочно, то есть о перемещении-то-с, и, право, если даже оно и выйдет, то
я, чего доброго, и сам забуду, что оно вышло-с, и не выеду из вашего
Петербурга в моем настроении. Слоняюсь, как бы потеряв свою цель и как бы
даже радуясь, что ее потерял - в моем настроении-с...

     - В каком это настроении? - хмурился Вельчанинов.

     Гость поднял на него глаза, поднял шляпу и уже с твердым достоинством
указал на креп.

     - Да - вот-с в каком настроении!

     Вельчанинов тупо смотрел то на креп, то в лицо гостю. Вдруг румянец
залил мгновенно его щеки, и он заволновался ужасно.

     - Неужели Наталья Васильевна!

     - Она-с! Наталья Васильевна! В нынешнем марте... Чахотка и почти
вдруг-с, в какие-нибудь два-три месяца! И я остался - как вы видите!

     Проговорив это, гость в сильном чувстве развел руки в обе стороны,
держа в левой на отлете свою шляпу с крепом, и глубоко наклонил свою лысую
голову, секунд по крайней мере на десять.

     Этот вид и этот жест вдруг как бы освежили Вельчанинова; насмешливая и
даже задирающая улыбка скользнула по его губам, - но покамест на одно
только мгновение: известие о смерти этой дамы (с которой он был так давно
знаком и так давно уже успел позабыть ее) произвело на него теперь до
неожиданности потрясающее впечатление.

     - Возможно ли это! - бормотал он первые попавшиеся на язык слова. - И
почему же вы прямо не зашли и не объявили?

     - Благодарю вас за участие, вижу и ценю его, несмотря...

     - Несмотря?

     - Несмотря на столько лет разлуки, вы отнеслись сейчас к моему горю, и
даже ко мне, с таким совершенным участием, что я, разумеется, ощущаю
благодарность. Вот это только я и хотел заявить-с. И не то чтобы я
сомневался в друзьях моих, я и здесь, даже сейчас, могу отыскать самых
искренних друзей-с (взять только одного Степана Михайловича Багаутова), но
ведь нашему с вами, Алексей Иванович, знакомству (пожалуй, дружбе - ибо с
признательностью вспоминаю) прошло девять лет-с, к нам вы не возвращались,
писем обоюдно не было...

     Гость пел, как по нотам, но все время, пока изъяснялся, глядел в
землю, хотя, конечно, все видел и вверху. Но и хозяин уже успел немного
сообразиться.

     С некоторым весьма странным впечатлением, все более и более
усиливавшимся, прислушивался и приглядывался он к Павлу Павловичу, и вдруг,
когда тот приостановился, - самые пестрые и неожиданные мысли неожиданно
хлынули в его голову.

     - Да отчего же я вас все не узнавал до сих пор? - вскричал он
оживляясь. - Ведь мы раз пять на улице сталкивались!

     - Да; и я это помню; вы мне все попадались-с, - раза два, даже,
пожалуй, и три...

     - То есть - это вы мне все попадались, а не я вам!

     Вельчанинов встал и вдруг громко и совсем неожиданно засмеялся. Павел
Павлович приостановился, посмотрел внимательно, но тотчас же опять стал
продолжать:

     - А что вы меня не признали, то, во-первых, могли позабыть-с, и,
наконец, у меня даже оспа была в этот срок и оставила некоторые следы на
лице.

     - Оспа? Да ведь и в самом же деле у него оспа была! да как это вас...

     - Угораздило? Мало ли чего не бывает, Алексей Иванович; нет-нет да и
угораздит!

     - Только все-таки это ужасно смешно. Ну, продолжайте, продолжайте, -
друг дорогой!

     - Я же хоть и встречал тоже вас-с...

     - Стойте! Почему вы сказали сейчас "угораздило"? Я хотел гораздо
вежливей выразиться. Ну, продолжайте, продолжайте!

     Почему-то ему все веселее и веселее становилось. Потрясающее
впечатление совсем заменилось другим.

     Он быстрыми шагами ходил по комнате взад и вперед.

     - Я же хоть и встречал тоже вас-с и даже, отправляясь сюда, в
Петербург, намерен был непременно вас здесь поискать, но, повторяю, я
теперь в таком настроении духа... и так умственно разбит с самого с марта
месяца...

     - Ах да! разбит с марта месяца... Постойте, вы не курите?

     - Я ведь, вы знаете, при Наталье Васильевне...

     - Ну да, ну да; а с марта-то месяца?

     - Папиросочку разве.

     - Вот папироска; закуривайте и - продолжайте! продолжайте, вы ужасно
меня...

     И, закурив сигару, Вельчанинов быстро уселся опять на постель. Павел
Павлович приостановился.

     - Но в каком вы сами-то, однако же, волнении, здоровы ли вы-с?

     - Э, к черту об моем здоровье! - обозлился вдруг Вельчанинов. -
Продолжайте!

     С своей стороны гость, смотря на волнение хозяина, становился
довольнее и самоувереннее.

     - Да что продолжать-то-с? - начал он опять. - Представьте вы себе,
Алексей Иванович, во-первых, человека убитого, то есть не просто убитого,
а, так сказать, радикально; человека, после двадцатилетнего супружества
переменяющего жизнь и слоняющегося по пыльным улицам без соответственной
цели, как бы в степи, чуть не в самозабвении, и в этом самозабвении
находящего даже некоторое упоение. Естественно после того, что я и встречу
иной раз знакомого или даже истинного друга, да и обойду нарочно, чтоб не
подходить к нему в такую минуту, самозабвения-то то есть. А в другую минуту
- так все припомнишь и так возжаждешь видеть хоть какого-нибудь свидетеля и
соучастника того недавнего, но невозвратимого прошлого, и так забьется при
этом сердце, что не только днем, но и ночью рискнешь броситься в объятия
друга, хотя бы даже и нарочно пришлось его для этого разбудить в четвертом
часу-с. Я вот только в часе ошибся, но не в дружбе; ибо в сию минуту
слишком вознагражден-с. А насчет часу, право думал, что лишь только
двенадцатый, будучи в настроении. Пьешь собственную грусть и как бы
упиваешься ею. И даже не грусть, а именно новосостояние-то это и бьет по
мне...

     - Как вы, однако же, выражаетесь! - как-то мрачно заметил Вельчанинов,
ставший вдруг опять ужасно серьезным.

     - Да-с, странно и выражаюсь-с...

     - А вы... не шутите?

     - Шучу! - воскликнул Павел Павлович в скорбном недоумении, - и в ту
минуту, когда возвещаю...

     - Ах, замолчите об этом, прошу вас!

     Вельчанинов встал и опять зашагал по комнате.

     Так и прошло минут пять. Гость тоже хотел было привстать, но
Вельчанинов крикнул: "Сидите, сидите!" - и тот тотчас же послушно опустился
в кресла.

     - А как, однако же, вы переменились! - заговорил опять Вельчанинов,
вдруг останавливаясь перед ним - точно как бы внезапно пораженный этою
мыслию. - Ужасно переменились! Чрезвычайно! Совсем другой человек!

     - Не мудрено-с: девять лет-с.

     - Нет-нет-нет, не в годах дело! вы наружностию еще не бог знает как
изменились; вы другим изменились!

     - Тоже, может быть, девять лет-с.

     - Или с марта месяца!

     - Хе-хе, - лукаво усмехнулся Павел Павлович, - у вас игривая мысль
какая-то... Но, если осмелюсь, - в чем же собственно изменение-то?

     - Да чего тут! Прежде был такой солидный и приличный Павел Павлович,
такой умник Павел Павлович, а теперь - совсем vaurien Павел Павлович!

     Он был в той степени раздражения, в которой самые выдержанные люди
начинают иногда говорить лишнее.

     - Vaurien! вы находите? И уж больше не умник? Не умник? - с
наслаждением хихикал Павел Павлович.

     - Какой черт умник! Теперь, пожалуй, и совсем умный.

     "Я нагл, а эта каналья еще наглее! И... и какая у него цель?" - все
думал Вельчанинов.

     - Ах, дражайший, ах, бесценнейший Алексей Иванович! - заволновался
вдруг чрезвычайно гость и заворочался в креслах. - Да ведь нам что? Ведь не
в свете мы теперь, не в великосветском блистательном обществе! Мы - два
бывшие искреннейшие и стариннейшие приятеля и, так сказать, в полнейшей
искренности сошлись и вспоминаем обоюдно ту драгоценную связь, в которой
покойница составляла такое драгоценнейшее звено нашей дружбы!

     И он как бы до того увлекся восторгом своих чувств, что склонил опять,
по-давешнему, голову, лицо же закрыл теперь шляпой. Вельчанинов с
отвращением и с беспокойством приглядывался.

     "А что, если это просто шут? - мелькнуло в его голове. - Но н-нет,
н-нет! кажется, он не пьян, - впрочем, может быть, и пьян; красное лицо. Да
хотя бы и пьян, - все на одно выйдет. С чем он подъезжает? Чего хочется
этой каналье?"

     - Помните, помните, - выкрикивал Павел Павлович, помаленьку отнимая
шляпу и как бы все сильнее и сильнее увлекаясь воспоминаниями, - помните ли
вы наши загородные поездки, наши вечера и вечеринки с танцами и невинными
играми у его превосходительства гостеприимнейшего Семена Семеновича? А наши
вечерние чтения втроем? А наше первое с вами знакомство, когда вы вошли ко
мне утром, для справок по вашему делу, и стали даже кричать-с, и вдруг
вышла Наталья Васильевна, и через десять минут вы уже стали нашим
искреннейшим другом дома ровно на целый год-с - точь-в-точь как в
"Провинциалке", пиесе господина Тургенева...

     Вельчанинов медленно прохаживался, смотрел в землю, слушал с
нетерпением и отвращением, но - сильно слушал.

     - Мне и в голову не приходила "Провинциалка", - перебил он, несколько
теряясь, - и никогда вы прежде не говорили таким пискливым голосом и
таким... не своим слогом. К чему это?

     - Я действительно прежде больше молчал-с, то есть был молчаливее-с, -
поспешно подхватил Павел Павлович, - вы знаете, я прежде больше любил
слушать, когда заговаривала покойница. Вы помните, как она разговаривала, с
каким остроумием-с... А насчет "Провинциалки" и собственно насчет
Ступендьева, - то вы и тут правы, потому что мы это сами потом, с бесценной
покойницей в иные тихие минуты вспоминая о вас-с, когда вы уже уехали, -
приравнивали к этой театральной пиесе нашу первую встречу... потому что
ведь и в самом деле было похоже-с. А собственно уж насчет Ступендьева...

     - Какого это Ступендьева, черт возьми! - закричал Вельчанинов и даже
топнул ногой, совершенно уже смутившись при слове "Ступендьев", по поводу
некоторого беспокойного воспоминания, замелькавшего в нем при этом слове.

     - А Ступендьев - это роль-с, театральная роль, роль мужа в пиесе
"Провинциалка", - пропищал сладчайшим голоском Павел Павлович, - но это уже
относится к другому разряду дорогих и прекрасных наших воспоминаний, уже
после вашего отъезда, когда Степан Михайлович Багаутов подарил нас своею
дружбою, совершенно как вы-с, и уже на целых пять лет.

     - Багаутов? Что такое? Какой Багаутов? - как вкопанный остановился
вдруг Вельчанинов.

     - Багаутов, Степан Михайлович, подаривший нас своею дружбою ровно
через год после вас и... подобно вам-с.

     - Ах, боже мой, ведь я же это знаю! - вскричал Вельчанинов, сообразив
наконец. - Багаутов! да ведь он же служил у вас...

     - Служил, служил! при губернаторе! Из Петербурга, самого высшего
общества изящнейший молодой человек! - в решительном восторге выкрикивал
Павел Павлович.

     - Да-да-да! Что ж я! ведь и он тоже...

     - И он тоже, и он тоже! - в том же восторге вторил Павел Павлович,
подхватив неосторожное словцо хозяина, - и он тоже! И вот тут-то мы и
играли "Провинциалку", на домашнем театре, у его превосходительства
гостеприимнейшего Семена Семеновича, - Степан Михайлович - графа, я - мужа,
а покойница - провинциалку, - но только у меня отняли роль мужа по
настоянию покойницы, так что я и не играл мужа, будто бы по
неспособности-с...

     - Да какой черт вы Ступендьев! Вы прежде всего Павел Павлович
Трусоцкий, а не Ступендьев! - грубо, не церемонясь и чуть не дрожа от
раздражения, проговорил Вельчанинов. - Только позвольте: этот Багаутов
здесь, в Петербурге; я сам его видел, весной видел! Что ж вы к нему-то тоже
не идете?

     - Каждый божий день захожу, вот уже три недели-с. Не принимают! Болен,
не может принять! И представьте, из первейших источников узнал, что ведь и
вправду чрезвычайно опасно болен! Этакой-то шестилетний друг! Ах, Алексей
Иванович, говорю же вам и повторяю, что в таком настроении иногда
провалиться сквозь землю желаешь, даже взаправду-с; а в другую минуту так
бы, кажется, взял да и обнял, и именно кого-нибудь вот из прежних-то этих,
так сказать, очевидцев и соучастников, и единственно для того только, чтоб
заплакать, то есть совершенно больше ни для чего, как чтоб только
заплакать!..

     - Ну, однако же, довольно с вас на сегодня, ведь так? - резко
проговорил Вельчанинов.

     - Слишком, слишком довольно! - тотчас же поднялся с места Павел
Павлович. - Четыре часа, и, главное, я вас так эгоистически потревожил...

     - Слушайте же: я к вам сам зайду, непременно, и тогда уж надеюсь...
Скажите мне прямо, откровенно скажите: вы не пьяны сегодня?

     - Пьян? Ни в одном глазу...

     - Не пили перед приходом или раньше?

     - Знаете, Алексей Иванович, у вас совершенная лихорадка-с.

     - Завтра же зайду, утром, до часу...

     - И давно уже замечаю, что вы почти как в бреду-с, - с наслаждением
перебивал и налегал на эту тему Павел Павлович. - Мне так, право, совестно,
что я моею неловкостию... но иду, иду! А вы лягте-ка и засните-ка!

     - А что ж вы не сказали, где живете? - спохватился и закричал ему
вдогонку Вельчанинов.

     - А разве не сказал-с? в Покровской гостинице...

     - В какой еще Покровской гостинице?

     - Да у самого Покрова, тут, в переулке-с, - вот забыл, в каком
переулке, да и номер забыл, только близ самого Покрова...

     - Отыщу!

     - Милости просим дорогого гостя.

     Он уже выходил на лестницу.

     - Стойте! - крикнул опять Вельчанинов. - Вы не удерете?

     - То есть как "удерете"? - вытаращил глаза Павел Павлович,
поворачиваясь и улыбаясь с третьей ступеньки.

     Вместо ответа Вельчанинов шумно захлопнул дверь, тщательно запер ее и
насадил в петлю крюк. Воротясь в комнату, он плюнул, как бы чем-нибудь
опоганившись.

     Простояв минут пять неподвижно среди комнаты, он бросился на постель,
совсем уже не раздеваясь, и в один миг заснул. Забытая свечка так и
догорела до конца на столе.

                                     IV
                            ЖЕНА, МУЖ И ЛЮБОВНИК

     Он спал очень крепко и проснулся ровно в половине десятого; мигом
приподнялся, сел на постель и тотчас же начал думать о смерти "этой
женщины".

     Потрясающее вчерашнее впечатление при внезапном известии об этой
смерти оставило в нем какое-то смятение и даже боль. Это смятение и боль
были только заглушены в нем на время одной странной идеей вчера, при Павле
Павловиче. Но теперь, при пробуждении, все, что было девять лет назад,
предстало вдруг перед ним с чрезвычайною яркостью.

     Эту женщину, покойную Наталью Васильевну, жену "этого Трусоцкого", он
любил и был ее любовником, когда по своему делу (и тоже по поводу процесса
об одном наследстве) он оставался в Т. целый год, - хотя собственно дело и
не требовало такого долгого срока его присутствия; настоящей же причиной
была эта связь. Связь и любовь эта до того сильно владели им, что он был
как бы в рабстве у Натальи Васильевны и, наверно, решился бы тотчас на
что-нибудь даже из самого чудовищного и бессмысленного, если б этого
потребовал один только малейший каприз этой женщины. Ни прежде, ни потом
никогда не было с ним ничего подобного. В конце года, когда разлука была
уже неминуема, Вельчанинов был в таком отчаянии при приближении рокового
срока, - в отчаянии, несмотря на то что разлука предполагалась на самое
короткое время, - что предложил Наталье Васильевне похитить ее, увезти от
мужа, бросить все и уехать с ним за границу навсегда. Только насмешки и
твердая настойчивость этой дамы (вполне одобрявшей этот проект вначале, но,
вероятно, только от скуки или чтобы посмеяться) могли остановить его и
понудить уехать одного. И что же? Не прошло еще двух месяцев после разлуки,
как он в Петербурге уже задавал себе тот вопрос, который так и остался для
него навсегда не разрешенным: любил ли в самом деле он эту женщину, или все
это было только одним "наваждением"? И вовсе не от легкомыслия или под
влиянием начавшейся в нем новой страсти зародился в нем этот вопрос: в эти
первые два месяца в Петербурге он был в каком-то исступлении и вряд ли
заметил хоть одну женщину, хотя тотчас же пристал к прежнему обществу и
успел увидеть сотню женщин. Впрочем, он отлично хорошо знал, что очутись он
тотчас опять в Т., то немедленно подпадет снова под все гнетущее обаяние
этой женщины, несмотря на все зародившиеся вопросы. Даже пять лет спустя он
был в том же самом убеждении. Но пять лет спустя он уже признавался в этом
себе с негодованием и даже об самой "женщине этой" вспоминал с ненавистью.
Он стыдился своего т-ского года; он не мог понять даже возможности такой
"глупой" страсти для него, Вельчанинова! Все воспоминания об этой страсти
обратились для него в позор; он краснел до слез и мучился угрызениями.
Правда, еще через несколько лет он уже несколько успел себя успокоить; он
постарался все это забыть - и почти успел. И вот вдруг, девять лет спустя,
все это так внезапно и странно воскресает перед ним опять после вчерашнего
известия о смерти Натальи Васильевны.

     Теперь, сидя на своей постели, с смутными мыслями, беспорядочно
толпившимися в его голове, он чувствовал и сознавал ясно только одно, -
что, несмотря на все вчерашнее "потрясающее впечатление" при этом известии,
он все-таки очень спокоен насчет того, что она умерла. "Неужели я о ней
даже и не пожалею?" - спрашивал он себя. Правда, он уже не ощущал к ней
теперь ненависти и мог беспристрастнее, справедливее судить о ней. По его
мнению, уже давно, впрочем, сформировавшемуся в этот девятилетний срок
разлуки, Наталья Васильевна принадлежала к числу самых обыкновенных
провинциальных дам из "хорошего" провинциального общества, и - "кто знает,
может, так оно и было, и только я один составил из нее такую фантазию?" Он,
впрочем, всегда подозревал, что в этом мнении могла быть и ошибка;
почувствовал это и теперь. Да и факты противоречили; этот Багаутов был
несколько лет тоже с нею в связи и, кажется, тоже "под всем обаянием".
Багаутов, действительно, был молодой человек из лучшего петербургского
общества и, так как он "человек пустейший" (говорил об нем Вельчанинов),
то, стало быть, мог сделать свою карьеру только в одном Петербурге. Но вот,
однако же, он пренебрег Петербургом, то есть главнейшею своею выгодою, и
потерял же пять лет в Т. единственно для этой женщины! Да и воротился
наконец в Петербург, может, потому только, что и его тоже выбросили, как
"старый, изношенный башмак". Значит, было же в этой женщине что-то такое
необыкновенное - дар привлечения, порабощения и владычества!

     А между тем, казалось бы, она и средств не имела, чтобы привлекать и
порабощать: "собой была даже и не так чтобы хороша; а может быть, и просто
нехороша". Вельчанинов застал ее уже двадцати восьми лет. Не совсем
красивое ее лицо могло иногда приятно оживляться, но глаза были нехороши:
какая-то излишняя твердость была в ее взгляде. Она была очень худа.
Умственное образование ее было слабое; ум был бесспорный и проницательный,
но почти всегда односторонний. Манеры светской провинциальной дамы и при
этом, правда, много такту; изящный вкус, но преимущественно в одном только
уменье одеться. Характер решительный и владычествующий; примирения
наполовину с нею быть не могло ни в чем: "или все, или ничего". В делах
затруднительных твердость и стойкость удивительные. Дар великодушия и почти
всегда с ним же рядом - безмерная несправедливость. Спорить с этой барыней
было невозм