Федор Михайлович Достоевский
                                 Вечный муж

   Сверка произведена  по  "Собранию  сочинений в десяти томах" (Москва,
Художественная литература, 1957).


                                 Вечный муж

                                  Рассказ

                                    I.
                                ВЕЛЬЧАНИНОВ

     Пришло лето - и Вельчанинов, сверх ожидания, остался в Петербурге.
Поездка его на юг России расстроилась, а делу и конца не предвиделось. Это
дело - тяжба по имению - принимало предурной оборот. Еще три месяца тому
назад оно имело вид весьма несложный, чуть не бесспорный; но как-то вдруг
все изменилось. "Да и вообще все стало изменяться к худшему!" - эту фразу
Вельчанинов с злорадством и часто стал повторять про себя. Он употреблял
адвоката ловкого, дорогого, известного и денег не жалел; но в нетерпении и
от мнительности повадился заниматься делом и сам: читал и писал бумаги,
которые сплошь браковал адвокат, бегал по присутственным местам, наводил
справки и, вероятно, очень мешал всему; по крайней мере адвокат жаловался и
гнал его на дачу. Но он даже и на дачу выехать не решился. Пыль, духота,
белые петербургские ночи, раздражающие нервы, - вот чем наслаждался он в
Петербурге. Квартира его была где-то у Большого театра, недавно нанятая им,
и тоже не удалась; "все не удавалось!" Ипохондрия его росла с каждым днем;
но к ипохондрии он уже был склонен давно.

     Это был человек много и широко поживший, уже далеко не молодой, лет
тридцати восьми или даже тридцати девяти, и вся эта "старость" - как он сам
выражался - пришла к нему "совсем почти неожиданно"; но он сам понимал, что
состарелся скорее не количеством, а, так сказать, качеством лет и что если
уж и начались его немощи, то скорее изнутри, чем снаружи. На взгляд он и до
сих пор смотрел молодцом. Это был парень высокий и плотный, светло-рус,
густоволос и без единой сединки в голове и в длинной, чуть не до половины
груди, русой бороде; с первого взгляда как бы несколько неуклюжий и
опустившийся; но, вглядевшись пристальнее, вы тотчас же отличили бы в нем
господина, выдержанного отлично и когда-то получившего воспитание самое
великосветское. Приемы Вельчанинова и теперь были свободны, смелы и даже
грациозны, несмотря на всю благоприобретенную им брюзгливость и
мешковатость. И даже до сих пор он был полон самой непоколебимой, самой
великосветски нахальной самоуверенности, которой размера, может быть, и сам
не подозревал в себе, несмотря на то что был человек не только умный, но
даже иногда толковый, почти образованный и с несомненными дарованиями. Цвет
лица его, открытого и румяного, отличался в старину женственною нежностью и
обращал на него внимание женщин; да и теперь иной, взглянув на него,
говорил: "Экой здоровенный, кровь с молоком!" И, однако ж, этот
"здоровенный" был жестоко поражен ипохондрией. Глаза его, большие и
голубые, лет десять назад имели тоже много в себе победительного; это были
такие светлые, такие веселые и беззаботные глаза, что невольно влекли к
себе каждого, с кем только он ни сходился. Теперь, к сороковым годам,
ясность и доброта почти погасли в этих глазах, уже окружившихся легкими
морщинками; в них появились, напротив, цинизм не совсем нравственного и
уставшего человека, хитрость, всего чаще насмешка и еще новый оттенок,
которого не было прежде: оттенок грусти и боли, - какой-то рассеянной
грусти, как бы беспредметной, но сильной. Особенно проявлялась эта грусть,
когда он оставался один. И странно, этот шумливый, веселый и рассеянный
всего еще года два тому назад человек, так славно рассказывавший такие
смешные рассказы, ничего так не любил теперь, как оставаться совершенно
один. Он намеренно оставил множество знакомств, которых даже и теперь мог
бы не оставлять, несмотря на окончательное расстройство своих денежных
обстоятельств. Правда, тут помогло тщеславие: с его мнительностию и
тщеславием нельзя было вынести прежних знакомств. Но и тщеславие его
мало-помалу стало изменяться в уединении. Оно не уменьшилось, даже -
напротив; но оно стало вырождаться в какое-то особого рода тщеславие,
которого прежде не было: стало иногда страдать уже совсем от других причин,
чем обыкновенно прежде, - от причин неожиданных и совершенно прежде
немыслимых, от причин "более высших", чем до сих пор, - "если только можно
так выразиться, если действительно есть причины высшие и низшие..." Это уже
прибавлял он сам.

     Да, он дошел и до этого; он бился теперь с какими-то причинами
высшими, о которых прежде и не задумался бы. В сознании своем и по совести
он называл высшими все "причины", над которыми (к удивлению своему) никак
не мог про себя засмеяться, - чего до сих пор еще не бывало, - про себя,
разумеется; о, в обществе дело другое! Он превосходно знал, что сойдись
только обстоятельства - и назавтра же он, вслух, несмотря на все
таинственные и благоговейные решения своей совести, преспокойно отречется
от всех этих "высших причин" и сам, первый, подымет их на смех, разумеется
не признаваясь ни в чем. И это было действительно так, несмотря на
некоторую, весьма даже значительную долю независимости мысли, отвоеванную
им в последнее время у обладавших им до сих пор "низших причин". Да и
сколько раз сам он, вставая наутро с постели, начинал стыдиться своих
мыслей и чувств, пережитых в ночную бессонницу! (А он сплошь все последнее
время страдал бессонницей.) Давно уже он заметил, что становится
чрезвычайно мнителен во всем, и в важном и в мелочах, а потому и положил
было доверять себе как можно меньше. Но выдавались, однако же, факты,
которых уж никак нельзя было не признать действительно существующими. В
последнее время, иногда по ночам, его мысли и ощущения почти совсем
переменялись в сравнении с всегдашними и большею частию отнюдь не походили
на те, которые выпадали ему на первую половину дня. Это его поразило - и он
даже посоветовался с известным доктором, правда, человеком ему знакомым;
разумеется, заговорил с ним шутя. Он получил в ответ, что факт изменения и
даже раздвоения мыслей и ощущений по ночам во время бессонницы, и вообще по
ночам, есть факт всеобщий между людьми, "сильно мыслящими и сильно
чувствующими", что убеждения всей жизни иногда внезапно менялись под
меланхолическим влиянием ночи и бессонницы; вдруг ни с того ни с сего самые
роковые решения предпринимались; но что, конечно, все до известной меры - и
если, наконец, субъект уже слишком ощущает на себе эту раздвоимость, так
что дело доходит до страдания, то бесспорно это признак, что уже
образовалась болезнь; а стало быть, надо немедленно что-нибудь предпринять.
Лучше же всего изменить радикально образ жизни, изменить диету или даже
предпринять путешествие. Полезно, конечно, слабительное.

     Вельчанинов дальше слушать не стал; но болезнь была ему совершенно
доказана.

     "Итак, все это только болезнь, все это "высшее" одна болезнь, и больше
ничего!" - язвительно восклицал он иногда про себя. Очень уж ему не
хотелось с этим согласиться.

     Скоро, впрочем, и по утрам стало повторяться то же, что происходило в
исключительные ночные часы, но только с большею желчью, чем по ночам, со
злостью вместо раскаяния, с насмешкой вместо умиления. В сущности, это были
все чаще и чаще приходившие ему на память, "внезапно и бог знает почему",
иные происшествия из его прошедшей и давно прошедшей жизни, но приходившие
каким-то особенным образом. Вельчанинов давно уже, например, жаловался на
потерю памяти: он забывал лица знакомых людей, которые, при встречах, за
это на него обижались; книга, прочитанная им полгода назад, забывалась в
этот срок иногда совершенно. И что же? - несмотря на эту очевидную
ежедневную утрату памяти (о чем он очень беспокоился) - все, что касалось
давно прошедшего, все, что по десяти, по пятнадцати лет бывало даже совсем
забыто, - все это вдруг иногда приходило теперь на память, но с такою
изумительною точностью впечатлений и подробностей, что как будто бы он
вновь их переживал. Некоторые из припоминавшихся фактов были до того
забыты, что ему уже одно то казалось чудом, что они могли припомниться. Но
это еще было не все; да и у кого из широко поживших людей нет своего рода
воспоминаний? Но дело в том, что все это припоминавшееся возвращалось
теперь как бы с заготовленной кем-то, совершенно новой, неожиданной и
прежде совсем немыслимой точкой зрения на факт. Почему иные воспоминания
казались ему теперь совсем преступлениями? И не в одних приговорах его ума
было дело: своему мрачному, одиночному и больному уму он бы и не поверил;
но доходило до проклятий и чуть ли не до слез, если и не наружных, так
внутренних. Да он еще два года тому назад и не поверил бы, если б ему
сказали, что он когда-нибудь заплачет! Сначала, впрочем, припоминалось
больше не из чувствительного, а из язвительного: припоминались иные
светские неудачи, унижения; вспоминалось о том, например, как его
"оклеветал один интриган", вследствие чего его перестали принимать в одном
доме, - как, например, и даже не так давно, он был положительно и публично
обижен, а на дуэль не вызвал, - как осадили его раз одной преостроумной
эпиграммой в кругу самых хорошеньких женщин, а он не нашелся, что отвечать.
Припомнились даже два-три неуплаченные долга, правда, пустяшные, но долги
чести и таким людям, с которыми он перестал водиться и об которых уже
говорил дурно. Мучило его тоже (но только в самые злые минуты) воспоминание
о двух глупейшим образом промотанных состояниях, из которых каждое было
значительное. Но скоро стало припоминаться и из "высшего" .

     Вдруг, например, "ни с того ни с сего" припомнилась ему забытая - и в
высочайшей степени забытая им - фигура добренького одного старичка
чиновника, седенького и смешного, оскорбленного им когда-то, давным-давно,
публично и безнаказанно и единственно из одного фанфаронства: из-за того
только, чтоб не пропал даром один смешной и удачный каламбур, доставивший
ему славу и который потом повторяли. Факт был до того им забыт, что даже
фамилии этого старичка он не мог припомнить, хотя сразу представилась вся
обстановка приключения в непостижимой ясности. Он ярко припомнил, что
старик тогда заступался за дочь, жившую с ним вместе и засидевшуюся в
девках и про которую в городе стали ходить какие-то слухи. Старичок стал
было отвечать и сердиться, но вдруг заплакал навзрыд при всем обществе, что
произвело даже некоторое впечатление. Кончили тем, что для смеха его
напоили тогда шампанским и вдоволь насмеялись. И когда теперь припомнил "ни
с того ни с сего" Вельчанинов о том, как старикашка рыдал и закрывался
руками как ребенок, то ему вдруг показалось, что как будто он никогда и не
забывал этого. И странно: ему все это казалось тогда очень смешным; теперь
же - напротив, и именно подробности, именно закрывание лица руками. Потом
он припомнил, как, единственно для шутки, оклеветал одну прехорошенькую
жену одного школьного учителя и клевета дошла до мужа. Вельчанинов скоро
уехал из этого городка и не знал, чем тогда кончились следствия его
клеветы, но теперь он стал вдруг воображать, чем кончились эти следствия, -
и бог знает до чего бы дошло его воображение, если б вдруг не представилось
ему одно гораздо ближайшее воспоминание об одной девушке, из простых
мещанок, которая даже и не нравилась ему и которой, признаться, он и
стыдился, но с которой, сам не зная для чего, прижил ребенка, да так и
бросил ее вместе с ребенком, даже не простившись (правда, некогда было),
когда уехал из Петербурга. Эту девушку он разыскивал потом целый год, но
уже никак не мог отыскать. Впрочем, таких воспоминаний оказывались чуть не
сотни - и так даже, что как будто каждое воспоминание тащило за собою
десятки других. Мало-помалу стало страдать и его тщеславие.

     Мы сказали уже, что тщеславие его выродилось в какое-то особенное. Это
было справедливо. Минутами (редкими, впрочем) он доходил иногда до такого
самозабвения, что не стыдился даже того, что не имеет своего экипажа, что
слоняется пешком по присутственным местам, что стал несколько небрежен в
костюме, - и случись, что кто-нибудь из старых знакомых обмерил бы его
насмешливым взглядом на улице или просто вздумал бы не узнать, то, право, у
него достало бы настолько высокомерия, чтоб даже и не поморщиться. Серьезно
не поморщиться, вправду, а не то что для одного виду. Разумеется, это
бывало редко, это были только минуты самозабвения и раздражения, но
все-таки тщеславие его стало мало-помалу удаляться от прежних поводов и
сосредоточиваться около одного вопроса, беспрерывно приходившего ему на ум.

     "Вот ведь, - начинал он думать иногда сатирически (а он всегда почти,
думая о себе, начинал с сатирического), - вот ведь кто-то там заботится же
об исправлении моей нравственности и посылает мне эти проклятые
воспоминания и "слезы раскаяния". Пусть, да ведь попусту! ведь все стрельба
холостыми зарядами! Ну не знаю ли я наверно, вернее чем наверно, что,
несмотря на все эти слезные раскаяния и самоосуждения, во мне нет ни
капельки самостоятельности, несмотря на все мои глупейшие сорок лет! Ведь
случись завтра же такое же искушение, ну сойдись, например, опять
обстоятельства так, что мне выгодно будет слух распустить, будто бы
учительша от меня подарки принимала, - и я ведь наверное распущу, не
дрогну, - и еще хуже, пакостнее, чем в первый раз, дело выйдет, потому что
этот раз будет уже второй раз, а не первый. Ну оскорби меня опять, сейчас,
этот князек, единственный сын у матери и которому я одиннадцать лет тому
назад ногу отстрелил, - и я тотчас же его вызову и посажу опять на
деревяшку. Ну не холостые ли, стало быть, заряды, и что в них толку! и для
чего напоминать, когда я хоть сколько-нибудь развязаться с собой прилично
не умею!"

     И хоть не повторялось опять факта с учительшей, хоть не сажал он
никого на деревяшку, но одна мысль о том, что это непременно должно было бы
повториться, если б сошлись обстоятельства, почти убивала его... иногда. Не
всегда же в самом деле страдать воспоминаниями; можно отдохнуть и погулять
- в антрактах.

     Так Вельчанинов и делал: он готов был погулять в антрактах; но
все-таки чем дальше, тем неприятнее становилось его житье в Петербурге.
Подходит уж и июль. Мелькала в нем иногда решимость бросить все и самую
тяжбу и уехать куда-нибудь, не оглядываясь, как-нибудь вдруг, нечаянно,
хоть туда же в Крым например. Но через час, обыкновенно, он уже презирал
свою мысль и смеялся над ней: "Эти скверные мысли ни на каком юге не
прекратятся, если уж раз начались и если я хоть сколько-нибудь порядочный
человек, а стало быть, нечего и бежать от них, да и незачем" .

     "Да и к чему бежать, - продолжал он философствовать с горя, - здесь
так пыльно, так душно, в этом доме так все запачкано; в этих присутствиях,
по которым я слоняюсь, между всеми этими деловыми людьми - столько самой
мышиной суеты, столько самой толкучей заботы; во всем этом народе,
оставшемся в городе, на всех этих лицах, мелькающих с утра до вечера, - так
наивно и откровенно рассказано все их себялюбие, все их простодушное
нахальство, вся трусливость их душонок, вся куриность их сердчишек, - что,
право, тут рай ипохондрику, самым серьезным образом говоря! Все откровенно,
все ясно, все не считает даже нужным и прикрываться, как где-нибудь у наших
барынь на дачах или на водах за границей; а стало быть, все гораздо
достойнее полнейшего уважения за одну только откровенность и простоту...
Никуда не уеду! Лопну здесь, а никуда не уеду!.."

                                     II
                         ГОСПОДИН С КРЕПОМ НА ШЛЯПЕ

     Было третье июля. Духота и жар стояли нестерпимые. День для
Вельчанинова выдался самый хлопотливый: все утро пришлось ходить и
разъезжать, а в перспективе предстояла непременная надобность сегодня же
вечером посетить одного нужного господина, одного дельца и статского
советника, на его даче, где-то на Черной речке, и захватить его неожиданно
дома. Часу в шестом Вельчанинов вошел наконец в один ресторан (весьма
сомнительный, но французский) на Невском проспекте, у Полицейского моста,
сел в своем обычном углу за свой столик и спросил свой ежедневный обед.

     Он съедал ежедневно обед в рубль и за вино платил особенно, что и
считал жертвой, благоразумно им приносимой расстроенным своим
обстоятельствам. Удивляясь, как можно есть такую дрянь, он уничтожал,
однако же, все до последней крошки - и каждый раз с таким аппетитом, как
будто перед тем не ел трое суток. "Это что-то болезненное", - бормотал он
про себя, замечая иногда свой аппетит. Но в этот раз он уселся за свой
столик в самом сквернейшем расположении духа, с сердцем отбросил куда-то
шляпу, облокотился и задумался. Завозись теперь как-нибудь обедавший с ним
рядом сосед или не пойми его с первого слова прислуживавший ему мальчишка -
и он, так умевший быть вежливым и, когда надо, так свысока невозмутимым,
наверно бы расшумелся, как юнкер, и, пожалуй, сделал бы историю.

     Подали ему суп, он взял ложку, но вдруг, не успев зачерпнуть, бросил
ложку на стол и чуть не вскочил со стула. Одна неожиданная мысль внезапно
осенила его: в это мгновение он - и бог знает каким процессом - вдруг
вполне осмыслил причину своей тоски, своей особенной отдельной тоски,
которая мучила его уже несколько дней сряду, все последнее время, бог знает
как привязалась и бог знает почему не хотела никак отвязаться; теперь же он
сразу все разглядел и понял, как свои пять пальцев.

     - Это все эта шляпа! - пробормотал он как бы вдохновенный, -
единственно одна только эта проклятая круглая шляпа, с этим мерзким
траурным крепом, всему причиною!

     Он стал думать - и чем далее вдумывался, тем становился угрюмее и тем
удивительнее становилось в его глазах "все происшествие".

     "Но... но какое же тут, однако, происшествие? - протестовал было он,
не доверяя себе, - есть ли тут хоть что-нибудь похожее на происшествие?"

     Все дело состояло вот в чем: почти уже тому две недели (по-настоящему
он не помнил, но, кажется, было две недели), как встретил он в первый раз,
на улице, где-то на углу Подьяческой и Мещанской, одного господина с крепом
на шляпе. Господин был, как и все, ничего в нем не было такого особенного,
прошел он скоро, но посмотрел на Вельчанинова как-то слишком уж пристально
и почему-то сразу обратил на себя его внимание до чрезвычайности. По
крайней мере физиономия его показалась знакомою Вельчанинову. Он, очевидно,
когда-то и где-то встречал ее. "А впрочем, мало ли тысяч физиономий
встречал я в жизни - всех не упомнишь!" Пройдя шагов двадцать, он уже,
казалось, и забыл про встречу, несмотря на все первое впечатление. А
впечатление, однако, осталось на целый день - и довольно оригинальное: в
виде какой-то беспредметной, особенной злобы. Он теперь, через две недели,
все это припоминал ясно; припоминал тоже, что совершенно не понимал тогда,
откуда в нем эта злоба, - и не понимал до того, что ни разу даже не сблизил
и не сопоставил свое скверное расположение духа во весь тот вечер с
утренней встречей. Но господин сам поспешил о себе напомнить и на другой
день опять столкнулся с Вельчаниновым на Невском проспекте и опять как-то
странно посмотрел на него. Вельчанинов плюнул, но, плюнув, тотчас же
удивился своему плевку. Правда, есть физиономии, возбуждающие сразу
беспредметное и бесцельное отвращение. "Да, я действительно его где-то
встречал", - пробормотал он задумчиво, уже полчаса спустя после встречи.
Затем опять весь вечер пробыл в сквернейшем расположении духа; даже дурной
сон какой-то приснился ночью, и все-таки не пришло ему в голову, что вся
причина этой новой и особенной хандры его - один только давешний траурный
господин, хотя в этот вечер он не раз вспоминал его. Даже разозлился
мимоходом, что "такая дрянь" смеет так долго ему вспоминаться; приписать же
ему все свое волнение, наверно, почел бы даже унизительным